Память -- не ткань, а котел реприз,
как в разговорнике инглиш-рашн.
Что-то вроде:
-- Как мне пройти к молчальной?
-- Молчальная на углу.
-- У меня умирает рыбка, -- грустит Наташа.
-- Что-то предпринимаешь? -- спрашиваю.
-- Стучу, -- говорит, -- по стеклу.
Мы с Наташей идём в художку
под майским ливнем.
Здравый смысл верещит "ангина",
но мы не внемлем.
Даже луж не обходим,
гордо шествуем Мокрым Маршем,
из-под всех козырьков и крыш
нам свистят и машут.
Мы едим пломбир и поём --
придаем завершенность действу.
Кстати, даже простуды не будет.
Учитель велит раздеться
(в наши дни тревожное место) и целый час,
бросив Наташе скатерть (ситец),
мне — гардину (атлас),
утюжит нашу одежду, пока мы с довольным видом,
разряженные, как греки, копируем глаз Давида.
Вам неважно, но я скажу.
У меня тогда получился собственный глаз,
а у Наташи — глаз А. Г. Кузнецова,
учителя рисования. Но не этого, а другого.
Нас учили конструкции глаза,
тому, что нельзя начинать с глаза,
как пишется фреска, и как представляться веско.
Мы учились чернила втирать в порезы,
кисть вытирать о студийные занавески
и вылить в вазу с засохшей розой
бурую воду с краской
(мы были домашние дети,
и делали вид, что мы не,
но как-то весной стебелёк сухой
зацвел у нас на окне).
Память -- вода, но не эта, в кране,
когда прикатил, тарелку берешь под пельмени,
и чувствуешь -- липкая.
И думаешь -- мама стареет.
Стоишь и перемываешь весь шкаф,
будто это что-то изменит.
Не та, в допотопной вазе,
не в кране, не в батарее.
А та, у которой мнешься на светофоре,
за пару секунд до того,
как что-то промчится, серее горя --
обрызгает с головой.
Казань, 2020