Предисловие

Персонажи из романа «Восхождение» Леонард и Эста (они же Эрот и Психея), оказавшись в Элизиуме, совершают странствие во времени из античности до эпохи Возрождения и вплоть до наших дней. Мы с ними станем зрителями, как в театре или кино, жизни Орфея и Эвридики, Перикла и Аспазии, Фидия и Сократа, Алкавиада, Платона, Праксителя и гетеры Фрины, далее – Лоренцо Медичи, Сандро Боттичелли, Микеланджело, Леонардо да Винчи и Моны Лизы, а также Дон Жуана и Уильяма Шекспира и смуглой леди.

Телестерион – это храм посвящения в Элевсинских мистериях, с мистическим действом, в котором впервые проявились черты театра Диониса. Посвящение предполагало обретение бессмертия души, как и театр – посвящение в таинства жизни и искусства.

Сборник новелл, по содержанию античных и ренессансных, составлен на основе пьес в стихах и прозе, что удобнее для чтения – без соблюдения ритма, чисто интонационно по смыслу. Так звучит речь у авторов первых античных романов и эпохи Ренессанса, по строю сугубо поэтическая. Это не ритмизованная проза, а стилевая, у каждого писателя своя. Что касается содержания – это сотворение красоты, чем привлекают нас классическая древность и эпоха Возрождения.


КНИГА ПЕРВАЯ  АФИНСКИЕ НОЧИ

ЭЛИЗИУМ

С отлетом Золотого парусника в Космос те, кто остался в стране света, если она не была разрушена землетрясением в горах, очевидно, погрузились в нирвану. Что касается Эсты, она помнила, что сошла с корабля на землю с Леонардом, который, видя, как Золотой парусник проваливается в пропасть, словно не в силах взлететь, унесся, чтобы ценою жизни как-то помочь, и тут все исчезло, словно с погружением в сон, только не здесь, а в Царском Селе, с сознанием, что это уже было.
Эста почувствовала: то ли падает, то ли летит, нет, это она поднялась на башню, откуда собралась, видимо, броситься вниз и разбиться до смерти, что и будет самым верным способом попасть в аид, коли зловредная Афродита задумала погубить ее. И вдруг словно башня заговорила с нею:
- Послушай, Психея, бросившись вниз, ты в самом деле достигнешь аида. Только не вернешься оттуда назад уже никогда.
- Но Афродита велела мне сойти в аид за божественной красотой, как называет она какую-то мазь. Разве это не смертью мне грозит? - пожаловалась Психея.
- Не бойся, Психея! Мы поведем тебя. По повелению бога света мы сойдем с тобою в аид. Последуй за нами! - вместо башни проступили три девушки, которых наконец различила Психея в сумерках ночи. То, видимо, были музы.
- Как! А медные монетки? А ячменные лепешки?
- Зачем? Боишься проголодаться? - рассмеялись три девушки.
- Перевозчик душ Харон за перевоз через реку Стикс берет медную монету. А вход в подземное царство стережет Цербер. Без лепешки не войти и не выйти живым.
- Хорошо, Психея, - снова рассмеялись девушки. - Если понадобится, мы добудем для тебя медных монет и даже испечем лепешки. А лучше не отставай. Мы, небось, перелетим и через Стикс, и поверх головы Цербера без ритуальных затей для умерших. Ты как-никак еще жива и, надеемся, живой выйдешь из аида, если смело и послушно последуешь за нами.

Три девушки говорили почти одновременно, не всегда в унисон, и Психея, пребывая в испуге и растерянности, с трудом понимала их, на что простодушно пожаловалась:
- О, музы! Вы говорите хором, и одни и те же слова звучат два-три раза, словно зхо передразнивает вас. Нельзя ли попросить вас высказываться в отдельности?
- Мы и есть Хор муз, - возразили все три вместе.
- А кто предводительница Хора? - спросила Психея с улыбкой. - Если вы Хор, из какой трагедии?
- Из какой трагедии? Очевидно, из той, в которой и ты одна из действующих лиц, - сказала первая муза. - Меня зовут Каллиопа.
- Сойти в подземное царство нетрудно твоей душе, если ты умерла, - сказала вторая муза. - Меня зовут Клио.
- Куда сложнее сориентироваться в трех сферах загробного мира, чтобы достичь чертогов Персефоны. Ведь именно к ней Афродита послала тебя за мазью, что она именует божественной красотой, - сказала третья муза. - Меня зовут Мельпомена.
- Вот в такой последовательности в трех сферах подземного царства каждая из нас будет предводительствовать, - заключили все три музы вместе.


И тотчас вознеслись, в полете пребывая и падая при этом стремительно, а с ними и Психея, как в стае лебедей последняя птица пристраивается то слева, то справа клина, рискуя отстать. Летели они далеко ли, близко ли, трудно сказать, как сквозь облака или туман в сумерках ночи достигли дна ущелья с нависающими скалами и деревьями. Веяло отовсюду мраком и холодом. Сдавленный стон дриад, словно погруженных в мучительный сон, лишь подчеркивал глухую тишину ночи без стрекота насекомых и голосов птиц.
Каллиопа как предводительница Хора распорядилась:
- Не останавливайтесь! А ты, Психея, старайся не смотреть по сторонам и не оглядываться. Береги силы. Изведешь душу страхами или состраданием, не дойдешь до чертогов Персефоны. Рок, коему подвластны все, и смертные, и боги, здесь проступает воочию. Как наказание, воздаяние или награда. И изменить нельзя.

Они шли берегом реки в предрассветной мгле. За обширным лугом высилась гора, крутой склон которой прорезывала полоса, будто просеку прорубили среди редких деревьев и выступающих скал. Там-то Сизиф (это был, конечно, он, как догадалась Психея и без подсказки предводительницы Хора) трудился, с величайшим усилием поднимая громадный камень вверх на гору, всячески изощряясь, как атлет-скалолаз в поисках опоры для ног, только могучие руки его были не свободны, а обхватывали камень, проталкиваемый им грудью вверх, который от неровной поверхности вращался, падая то на одно плечо, то на другое. Это было изумительное зрелище.
Сизиф изощрялся с силой и ловкостью дискоболов, метателей копи, бегунов и возниц, казалось, с торжеством преодолевая подъем на гору. Но камень в последний миг, уже на вершине, срывался через его голову вниз... Сизиф с недоумением, ведь он же справился с непосильной для сметрных задачей, спускался вниз за своей ношей, отнюдь для него не бессмысленной, поскольку он нес не наказание, мнилось, а вступал в борьбу с роком, высший удел для героя.
- Сизиф не уступит, - сказала предводительница Хора Каллиопа с улыбкой одобрения и насмешки. - На миру он был хитр и ничтожен, а здесь, как Прометей, прикованный к скале по повелению Зевса, весь в бореньи с судьбой, как герой.
- А если он уступит? - спросила Психея, невольно испытывая не сострадание, а сочувствие к Сизифу.
- Ну, не ведаю о том. Камень раздавит его. Только Сизиф, видишь, снова подхватывает камень. Он бросает вызов судьбе. Он живет куда более вдохновенной жизнью, чем прежде, когда...
- Я понимаю, - вздохнула Психея, - лучше так, чем иначе.

Внезапно повеяло теплом и светом, хотя скалы над ними сомкнулись, и они пробирались через грот, который быстро наполнялся водой, как при приливе на море. По колено в воде, выступающей все выше, как зачарованный, стоял исхудалый мужчина, словно собираясь с наслаждением испить воды, утолить хотя бы жажду, если не голод.
- Что же не наклонится? Ему все мало? - спросила Психея, не зная, кого она видит.
- Смотри, он утолит жажду! - рассмеялась не без злорадства Клио.
А вода поднялась уже до подбородка, касаясь реденькой бороды. Глаза сияли, или это всего лишь отблеск прозрачной воды, словно освещающей грот. Опустить слегка голову, и влага у губ, даже Психее захотелось пить. Ну же!

Резкий наклон головы, как зимородок схватывает рыбешку из воды, а ее - нет, вся мгновенно отхлынула, как волна, набежавшая на валун.
- О, Зевс! Царь богов и смертных, разве я не твой сын? Я вкушал нектар, пищу богов, за твоим пиршественным столом на Олимпе, а капли воды тебе жаль теперь. Я - царь, а не раб, чтобы страдать от голода и жажды. Я, твой сын Тантал, взываю к тебе. Порази меня молнией! Все лучше, чем мне терпеть эти унижения вечность.
- Смотрите1 Смотрите! - сказала предводительница Хора Психее и подругам. - Теперь над его головой свисают плоды. Оливы, виноград, яблоки - чего только тут нет. Он снова зачарован. За пиршественным столом в своем доме, - возвысила свой голос Каллиопа, - Тантал, ты мало обращал внимания на них, не знал им цены. Зато чрезмерно возгордился ты тем, что тебя, одного из смертных, допускают на Олимп и даже на Совет богов, о чем не следовало болтать, а ты хвастал, возомнив себя равным богам. Вкушай плоды своих деяний, пустых, как твое высокомерие и хвастовство, Тантал! А мы поспешим дальше. Над ним сейчас нависает скала с угрозой упасть на него.

Но, чу, в настороженной тишине послышались земные звуки, то пел Орфей, играя на кифаре, и скала над Танталом замерла, прислушиваясь, и камень на руках Сизифа сделался легким, как пушинка, весь аид словно ожил, как природа с восходом солнца, потому что рассветные лучи залетали в подземное царство, привлеченные пением Орфея.
- Кто поет? - спросила Психея. - Разве в царстве мертвых песня уместна? Или это Орфей спустился в аид за Эвридикой?
- Можно подумать и так, и с этого эпизода история Орфея и Эвридики, как впервые, потрясает весь аид, - сказала Каллиопа, смеясь и плача.
- Вечное возвращение и все, как впервые?
- Да, как семена по весне вновь пробиваются всходами, деревья покрываются листвой... Только здесь, в мире теней, восходят первоначальные формы, идеи и образы, узнаваемые по их земным воплощениям из прошедших времен, что служит уже почвой и основанием для новых всходов и рождений на Земле.
Миф об Орфее и Эвридике, Психея, ты знаешь. Но они вновь встретились, чтобы больше не разлучаться никогда. Боги не забыли певца. Они одарили его бессмертием и поселили вместе с его женой на Елисейских полях, откуда и разносится его песня, проникая в самые мрачные и безмолвные от века области подземного царства.
Мы вступаем на Елисейские поля, и я уступаю свою ведущую роль Клио, - сказала в заключение Каллиопа, вся слезах и вместе с тем несказанно счастливая.
Подруги не пытались ее утешать, тоже взволнованные. Психея вспомнила предание, по которому именно муза Каллиопа родила Орфея, вот только отцом певца называют то фракийского царя Эагра, то Аполлона.

Здесь сияло солнце, как на Земле, и зелень ухоженных полей, дающих три урожая в год сами по себе, была свежа, как по весне. Лира Орфея замолкла, и чистый теплый воздух наполнился щебетом и пением птиц. Вдали синело море с бесчисленными островами, среди которых проступал один с высокой горой, на склонах ее сияли беломраморные пропилеи, входы в святилища и храмы, а центральное место занимал амфитеатр со сценой у самого берега, словно и море - сцена.
- Что там? - заинтересовалась Психея.
- Психея, - довольно строгим голосом заговорила новая предводительница Хора Клио, - ты забыла совершенно о цели своего сошествия в аид. Там Элизиум, а вот у края Елисейских полей, - это собственно огород Персефоны, - ее чертоги. Тебе следует направиться именно туда.
- А Элизиум?! Если я здесь, по своей злосчастной судьбе, нельзя ли мне на него взглянуть поближе? - взмолилась Психея. - Я не говорю: войти, что, может, не дозволено. Но здесь все открыто и можно бы разглядеть все, как на ладони.
- Психея! Вспомни, от своего любопытства ты уже немало пострадала, - напомнила Клио о всех бедах, какие ей привелось претерпеть, вплоть до сошествия в аид по приказанию Афродиты. Еще неизвестно, чем оно закончится, примет ли ее владычица подземного царства Персефона. Вообще, не умерла ли она давно, и ведут ее на суд мертвых?

Психея опечалилась до слез и направилась, не промолвив больше ни слова, по проселочной дороге со следами копыт и колес, шедшей широким полукругом ко дворцу на холме среди деревьев. Внизу за оградой павильон, где восседали судьи Минос, Радамант и Эак, а вокруг лужайка, где толпились, очевидно, души умерших, никого не видать, лишь вздохи и невнятные слова слышны. Там бродил, приглядываясь и прислушиваясь, некий старик, босой, невысокого роста, статный, курносый, с очень характерной внешностью, так что Психея вдруг улыбнулась, узнав его.
- Это же Сократ! - воскликнула она.
- Кто меня зовет? - старик, не знавший, верно, чем себя занять, тотчас побежал к дороге. - Какие прекрасные женщины! У каждой есть тень. Вы богини, - он указал пальцем на муз. - Хотя вас изображают скульпторы и художники по-разному, в зависимости от модели, тем не менее я безусловно узнаю вас. Узнаю и тебя, о, несравненная Психея!
- Добрый день, Сократ! - приветствовала мудреца Психея. - Это действительно я, несчастная, покинутая Эротом и преследуемая Афродитой. По приказанию богини я сошла в аид. Я иду к Персефоне за божественной красотой.
- За красотой? За божественной красотой? Для Афродиты? - Сократ смеялся, наслаждаясь беседой с живым существом во плоти, да еще в самой совершенной телесности, каковую только могла создать природа, от которой он отвернулся, задавшись целью познать самого себя.
- Речь идет о мази, - сказала Психея, рассмеявшись тоже. - Вот баночка, каковую мне вручила Афродита.
- Афродита? Богиня красоты? Значит, вся ее красота - от мази? А твоя красота, Психея, какая не уступает красоте Афродиты, тоже от мази?
- Сократ, вы смеетесь надо мной. Но таково поручение.
- Психея, я смеюсь над Афродитой. Что делать, и боги бывают несправедливы. Но все будет хорошо. Тебя сопровождают музы. Ты под покровительством Аполлона. Если уж совсем тебе станет худо, я думаю, и Эрот явится. Он же маг и колдун. Он спасет тебя непременно.
- Он, что, ждет, когда я умру, чтобы явиться, как Орфей за Эвридикой? - горько улыбнулась Психея. - Ну, будет обо мне. Что вы, Сократ? Вас вызвали на суд?
- Нет. Суд состоялся сразу после моего прибытия сюда. У меня был ореол мученика и героя, пострадавшего безвинно. Но ныне я смотрю на свою жизнь и судьбу иначе. То есть я и тогда это понимал. Поэтому не бежал из тюрьмы, чему бы мои судьи обрадовались, а выпил яд.
- Как иначе, Сократ? - спросила предводительница Хора Клио. - Ваша слава беспримерна и прежде всего из-за вашей судьбы. Вы ведь не оставили трактатов. А то, что говорит от вашего имени Платон в его диалогах, это все-таки его философия.
- То-то и оно, - несколько приуныл Сократ. - Задавал вопросы всю жизнь, не находя ответа. Искал его в познании самого себя. Пришел к выводу, что знаю лишь то, что ничего не знаю. Все это правда. Но, спрашивается, откуда было взяться знанию, если я повернулся спиной к природе и искусствам? Я углубился в самого себя, будто я один на свете. А мой демон шептал: «Сократ, займись музыкой!» Ваяние я забросил, музыкой так и не занялся по-настоящему. Но за такие вещи не судят и не приговаривают к смерти.
- Безусловно, - согласилась Клио.
- Но посредственность, то есть чернь, - подала голос Мельпомена, - можно бы и судить. Не к смерти, разумеется, - смерть сама придет, - а к работам в качестве подмастерьев хотя бы.
- Справедливо! - вновь оживился Сократ. - И все же я был не прав, стоя на своем перед моими судьями. Я защищал Афины с оружием в руках, и все мы были едины в борьбе за нашу свободу. А здесь, у себя дома, я выделил свое Я из полиса, другой выделил свое Я, и единый народ распался на множество Я, атомов Демокрита, и Афинское государство расшаталось, столь сильное нашим единством. Меня присудили к смерти, чтобы спасти государство, но было уже поздно, яд самосознания уже широко распространился среди греков. Теперь малейшая опасность извне, и Афинское государство беззащитно. Я погиб не безвинным. Я погиб, как если бы был перебежчиком. Но не во мне дело. Здесь трагедия Греции. Ведь ее уже нет. Элладу покорили другие народы.
- Сократ! Греция не исчезла. Ее культура легла в основание нового обширного государства, - возразила Клио.
- Да, ее культура, от которой я отвернулся, углубившись в себя, в свое пустое Я. Я достоин наказания, какого еще не придумали боги. Я не могу бродить по Елисейским полям, делая вид, что все славно. Я допущен в Элизиум, но мне там скучно. Я знаю, что я ничего не знаю, и это правда. Я не понимал, не хотел понимать ни природы, ни искусства. Я весь поглощен моральной рефлексией, и она гложет меня, будто черви разъедают мои внутренности, мой мозг.
- «Сократ, займись музыкой». Разве демон оставил тебя? - Психея опечалилась до слез.
- Музыкой? Мне? Поздно. Но когда поет Орфей, я, бывает, забудусь на минуту-другую, и мне хорошо. А затем, прозревая будущее, я вижу, как трагедия Греции повторяется в распаде Римской империи, и я не нахожу себе места в этих райских кущах.
- Ход истории определяется Провидением, Сократ, а не твоей моральной рефлексией, в которой, может быть, и заключено твое наказание, - сказала Клио. - Нам пора, Психея.
- Сократ, - подала голос Мельпомена словно в утешение, - пробудившееся самосознание человека не следует проклинать. Оно будет возрастать, впадая в односторонности, но достигнет полноты и цельности божественного знания. И люди будут как боги.

Владычица подземного царства милостиво приняла Психею, помня о проделках Эрота, будучи вовсе не в обиде за них на мальчишку, да и Афродиту почитала. Но Психея не стала задерживаться в гостях у Персефоны, да побаивалась Плутона, вдруг он явится к супруге, и, довольная, вышла из чертогов богини к музам, поджидавшим ее.
Теперь выступила вперед Мельпомена.
- А, любопытно, небось, Психея, - сказала она не то в шутку, не то всерьез, - что же это такая мазь у тебя в баночке?
- Может быть, мы попробуем ее? - прошептала Клио. - Но не здесь, конечно, отойдем подальше.
- Нет, нет, - запротествовала Каллиопа. - Во-первых, это нехорошо. Во-вторых, вспомните-ка вопросы Сократа. Какие ответы напрашиваются?
- Какие? - поинтересовалась Психея, в самом деле готовая открыть баночку, хотя бы только взглянуть, если не попробовать.
- Афродита, наверное, послала тебя сюда не без умысла. Хорошего она тебе желает или плохого, разве у тебя не было времени в том убедиться?
- Скорее всего плохого, - вздохнула Психея, играя в руках баночкой, как между тем девушки далеко отошли от чертогов Персефоны, продолжая идти дальше, вместо возвращения. - Я к тому привыкла. А Элизиум отсюда еще ближе!
- Хорошо, - рассмеялась предводительница Хора Мельпомена. - Сказать правду, как и вам, мне тоже любопытно. Амфитеатр пуст, а на сцене как будто идет представление.
Но, как оказалось, публики было немало. Вблизи отовсюду проступали очертания лиц, фигур, рук, ног, головы, как во мгновенных зарисовках художника. Муз тотчас признали и окружили. Психея опустилась на скамью, впервые ощутив, как она устала, до смерти, да это неудивительно. Что если немножечко взять мази, чтобы привести себя в порядок? Она открыла баночку. Ах! Там ничего не было, а ее объял смертный сон.
«О, Эрот, я погибла! Где ты?»- прошептала она с мукой.

Вместе с тем, казалось, ничего ужасного не случилось. Она, исчезая, сделалась здесь, как все, и публику видела отчетливо, не говоря о происходящем на сцене. С ощущением непоправимой беды Психея с тем большим вниманием засмотрелась на чудесное представление. По всему после достославного спора о золотом яблоке, на котором было написано «Прекраснейшей!», между Герой, Афиной и Афродитой, а решение вопроса Зевс предоставил Парису, которому богиня любви и красоты обещала в жены прекраснейшую из смертных женщин, и тот ей отдал яблоко из садов Гесперид, выяснилось, что он не простой пастух, а сын царя Приама.
И вот Парис строит корабль с помощью самой Афродиты, из Трои добирается до Спарты, где стал царем Менелай, за которого вышла замуж Елена, прекраснейшая из смертных женщин, дочь самого Зевса. Менелай гостеприимно встретил Париса, между тем уехал по торговым делам, а гостя привечала Елена, по обычаю и по своей склонности, она ни в чем ему не отказывала, но Парису ведь была обещана не любовь Елены, а жена, и тут снова явилась Афродита и оказала содействие похищению Елены, за честь которой вступилась вся Эллада – за красоту Елены, - так сами боги стали причиной Троянской войны и сами принимали в ней участие, что описал Гомер в «Илиаде» столь величественно.
Представление шло до ночи, когда Психея словно спустилась в аид.

И тут прилетел Эрот, собрал в баночку «смертный сон», и Эста очнулась, над нею склонился Леонард, вокруг была ночь с яркими звездами, казалось, в неизмеримой высоте.
- Леонард!
- Эста!
Они поцеловались и еще раз. Она лежала на мраморной скамье амфитеатра с головой на подушке, а он, опустившись на колени в проходе, смотрел на нее с негой и любовью, и она, приподнимаясь, обхватила его голову и прижала к груди.

В тишине пронеслись чьи-то голоса и смех. И это повторялось в разных местах. К ночи амфитеатр опустел, но, верно, остались влюбленные. Повсюду остались и подушки, что приносили зрители, чтобы мягко было сидеть. Можно было устроиться с комфортом внизу, в проходе, на подушках, чтобы прокоротать ночь.
Леонард с нарастающим волнением это устроил, и они улеглись в объятиях друг друга и предались любви, как во сне. А может быть, это был всего лишь сон, долгий, повторяющийся, с переменой места и поз, увлекательный до вскриков, упоительная нега и нежность юной женственности, что сознавала и сама Эста, а Леонард-то был как счастлив!
- Нам все это лишь снится или за правду мы любим друг друга со столь безоглядной нежностью? И где? В Элизиуме!
- Очевидно, это имеет смысл, - Леонард продолжал любить Эсту, изнывая от страсти и счастья, впервые так, телесно, и вместе с тем словно возносясь ввысь. – Уж что, что, а наши переживания действительны!
- И наша любовь передается в вечность как идея любви? – рассмеялась Эста.
- В самом деле! Мы здесь, чтобы проросли всходы новой любви…
- На Земле или в просторах Вселенной, где несется Золотой парусник?
- Несомненно в такой последовательности… Только на Земле с возвратными движениями вспять, что порождает трагические коллизии…
- Продолжай! – прошептала Эста.
- Поскольку разговорились, я подумал, любовные бденья приостановить.
- Нет, нет, как знать, будет ли еще у нас такая ночь?
- О, Психея!

Утром, с появлением зрителей, заполняющих амфитеатр, Эста и Леонард устроились на скамье и задремали, им не мешали спать, обмениваясь улыбками, ясно, чем занимались здесь всю ночь, но с началом представления их растолкали, и они, едва проснувшись, окунулись в некое действо с головой, тем более что очень близко к сердцу принимали историю Орфея и Эвридики, временами им даже казалось, что они сами вышли на сцену, играя их роли.


ЧАСТЬ  I  ОРФЕЙ И ЭВРИДИКА


                    ПРОЛОГ

На склоне горы, заросшей лесом, неподалеку от пещеры нимф показывается Дионис, долговязый и неловкий в движеньях, в козьей шкуре, как Силен и сатиры, сопровождающие его с тимпанами и флейтами.

Дионис с тирсом, увитым плющом, в руке:    
- Дионис я, а может, Вакх, иль Бромий? В Сицилии бог меда Аристей, - других имен, их много, не припомню, но суть, поди, одна: я бог вина, веселия и тяжкого похмелья, как жизнь и смерть соседствуют недаром у смертных, разумеется; я бог и то подвержен смерти, с воскрешеньем, рожденный дважды, может быть, и трижды, доношенный в бедре отца поскольку.
Но бедствиям моим конца не видно, как род людской, несчастьями гоним, ношусь я по горам; одна отрада - мистерии в честь бога, в честь мою, что учредил Орфей, любимец Феба, не знаю почему, по воле Зевса, я думаю, на радость поселянок, в леса бегущих славить рьяно Вакха, в безумие впадая от веселья.
А он, Орфей, все славит Аполлона, Эрота, Афродиту, Артемиду, оставив культ Диониса в забвеньи. Ему претит безумие вакханок! Веселье, пляски?
Силен таращит глаза:
- Нет, скорей уродство. Ведь он поэт; влюбился в Эвридику, и никого из женщин знать не хочет, и в красоте одной он видит смысл и песен, и любви, и мирозданья.
Дионис с изумлением:
- А что несу я людям, бог вина? Не мне ли поклонялся он, покуда веселью предавался, пел любовь?
Пусть явится с повинной, Эвридику приводит на всеобщее веселье! Иначе с ним я посчитаюсь сам.
Обиженный титанами, ты знаешь, обид я не терплю ни от кого и в гневе я бываю беспощадным. - Взмахивает тирсом.

Сатиры в страхе бросаются прочь.


ГЛАВА ПЕРВАЯ

                   1
Высокая лесистая местность, вдали море и город у устья реки. Три женщины в изодранных платьях спускаются на лужайку, с удивлением оглядываясь и преображаясь в юных девушек. Это    музы.

Терпсихора оглядывается:    
- Скажите, милые подруги, куда нас занесло?
- На юг? – Мельпомена, прихорашиваясь. - На север? Воздух влажный свеж и сладострастьем напоен.
Каллиопа с удивлением:    
- А с вами что же происходит? Вы снова молоды. И я? Мои ли это руки? Бедра? А ножки - прямо загляденье! Наряд лишь наш двусмысленный, как ветошь, рассыпается.
Терпсихора, поворачиваясь вокруг себя:
- О, мы здесь не одни. Смотрите! Здесь кто-то побросал одежды, как скинули мы ветошь с плеч.
Мельпомена, догадываясь:
- Не ветошь, туника и пеплос. Мы в Грецию попали, видно, в края родные после странствий.
Терпсихора прислушивается:    
- Из рощи голоса... Поют? Иль плачут? Не поймешь, а жутко! Послушайте! Да здесь шабаш!
Каллиопа рассудительно:    
- Средь бела дня? О, нет. Здесь праздник. Догадываюсь я, какой. При звуках флейты там танцуют, - то вакханалья в древнем вкусе.
Терпсихора с сомнением:     
- Мистерия? Непосвященных, а мы, пожалуй, таковы, туда не пустят...
Мельпомена смеясь:
- Ведьм вакханки поймут и примут в хоровод.
Терпсихора в движеньях танца:    
- Мы ведьмы? Нет! В родных краях мы мойры, оры или музы. Все дело, с кем сведет судьба.
Мельпомена вопросительно:
- А дело-то у нас какое?
Терпсихора, танцуя:    
- Два полюса у бури грозной, несущей хлад, и глад, и смерть. Как Вакха мы за нос водили, теперь черед настал царя. Пожалуй, я оденусь в пеплос.
Мельпомена с недоумением:    
- Но с чем мы явимся к царю?

За кустами вскрики с возгласами «К царю! К царю!»

- Какое эхо! Дважды, трижды… И слова вымолвить нельзя.
Терпсихора смеется:
- То женский голос за кустами.
Мельпомена важно:    
- А Эхо - женщина, небось.
Терпсихора:    
- Она испуганно уходит. Идем за нею. Что за вид?

Хор Муз высказывается, как поет:
- Под сенью листьев на ветвях дубовых и где попало на земле в удобных, привольных позах женщины сидят, раздетые, и желуди едят.
Красивых, молодых здесь мало. Смиренье им, конечно, не пристало. Здесь немощь и уродство наготы как бы сродни свободе красоты.
Ужели то вакханки? С удивленьем смотрю я. Или вслед за исступленьем безумия и пляски круговой в душе восходит благостный покой. Сродни любви с ее истомой, бденьем, с экстазом, мукой, сладостным волненьем.
Сродни и вдохновению, чьих уз возносят до небес питомцы муз.
Но вот встревоженная дева разом всю стаю всколыхнула, лишь показом на нас, с упоминанием царя, и будто вспыхнула кровавая заря.
Терпсихора:    
- Нам лучше скрыться. И скорей.
Мельпомена:    
- Что это? Сон иль представленье?
Терпсихора:
 - Какая разница? Все дело, как царь воспримет праздник сей, затеянный не нами.
Каллиопа рассмеявшись:
- Вакхом!
Терпсихора:
- Царя застать мы не могли. За ним неслись мы что-то долго, в печальной стае журавлиной, проваливаясь в бездну лет, где прошлое восходит снова и в будущем мы юны вновь.
Мельпомена:     
- Куда бы нас ни занесло, чудесно здесь, и с нами чудо. Вакханки мы? Иль оры?
Терпсихора, танцуя:
- Музы! Мне это больше по душе. Но с чем мы явимся к царю?
Мельпомена, рассудив:     
- Я слышу, женщины за тайну толкуют с криком, среди них супруга и сестра царя, и если он о том прознает, им худо будет всем.
Каллиопа с волнением:
- А хуже, сын царя здесь веселится, кричат, смеясь, и с плачем тоже.
Терпсихора:     
- Идем. Здесь тайна, может, та, с чем мы к царю должны явиться, по повелению провидца.
Каллиопа радостно:     
- Так, это Феб нас вызвал срочно из дальних стран иных времен?
Терпсихора:     
- Уж верно, что-то приключилось!

Уносятся.

                      2
Царский дворец в саду. На вышке маяка на берегу моря дозорный. Музы, одетые, как знатные женщины.

Терпсихора чинно:    
- Весь город обошли мы вместе и врозь, а царь неуловим. Он всюду только был, ушел; все утро в кузнице трудился, взял даже плату за работу, купил на рынке башмаки. Затем он плотничал на верфи и на триере вышел в море.
Дозорный сверху:    
- Ну, что? Сыскали вы царя? За ним угнаться невозможно.
Терпсихора:    
- Послушай! Что же делать нам?
Дозорный с улыбкой:    
- Коль нужно, сам найдет он вас. Небось, слыхал уже, что ищут три женщины его, царя. У нас не принято такое. Вы иноземки иль родня? А, может, вы богини?
Мельпомена с удивлением:
- Что же? Царя богини навещают?
Дозорный:    
- Когда сам царь огонь разводит, весь в увлеченьи мастерством, и бог Гефест к нему заглянет; Арес слетает на потехи, какие с детства любит царь. А что касается богинь, я думаю, к нему Киприда неравнодушна, сам Эрот усердно служит, мальчик резвый...
Каллиопа смеясь:    
- А Вакх?
Дозорный:
- Все боги им любимы. Но в равной мере и по чину. Вот плотник с топором идет; спросите, любит ли он Вакха.
Терпсихора радостно:     
- Сам царь! Велик он ростом, скор; весь лик его и взор, величья врожденного не спрячешь. Он!

Царь Эагр, явно сконфуженный перед тремя прекрасными женщинами, делает вид, что не замечает их.

Эагр дозорному:
- Что видишь ты на море и на суше?
- Даль моря, как и неба, государь, светлы и лучезарны, словно боги бросают благосклонный взор на мир, тебе подвластный...
- Эй! Ответа жду.
Дозорный:
- На склоне гор смятенье поднялось. Вакханки разделились на две группы; одна беснуется, другая спит. Три женщины, похоже, чужестранки, спустились с гор.
- Богини, я подумал.
- Наверное, вы правы, государь. Но если из вакханок, не опасны, пока все в разуме.
Эагр велит:
- Пусть пройдут в мой сад. Приму я их сейчас же, как умоюсь. - С улыбкой к женщинам.  - Ведь я не зря носил топор с собой.

Музы в саду; к ним выходит царь в том же платье, в каком плотничал; на голове венок из виноградных лоз, в руках тимпан и флейта.

Терпсихора:    
- Нам предлагают роль вакханок.
Мельпомена:    
- А что? Веселье пробудилось во мне.
Каллиопа смеется:
- Царь - жизнелюб, я вижу. Он мил и весел, как мальчишка. - Про себя, с изумлением. - Черты лица знакомы мне - я узнаю его как будто, но в юности его... О, сон!
Эагр, приглядываясь тоже к ней:
- Хотя провел я день в трудах, а все же ощущал, что праздник, затеянный на склоне гор, вселяет и в меня тревогу, как в ожидании часов и дней веселья в детстве было.
Терпсихора с тревогой:     
- О царь! А нам ведь говорили, что вакханалий вы терпеть не можете.
Мельпомена смеется:   
- На вас же глядя, так и несут нас ноги в пляс.

Царь, играя на флейте, скачет, как сатир, а музы, следуя за ним, кружатся, занося ногу вкруг себя.

Эагр, остановившись, дает разъяснения:
- Нет, празднества, конечно, я люблю. Дитя, играя, учится всему. Игра и труд сродни. Как и любовь.
Народ наш юн и дик. Как мало игр он знает, кроме похорон и свадеб. А сельский праздник, милый и убогий, Дионису в угоду превратил Орфей, мой сын, в разнузданное действо, в культ бога, Лиссой одержимого.
Все таинства любви и жизни скрылись; одно безумие осталось. Бог величья собственного ради страхом, безмерным, беспричинным, насылает на всех безумие: Диониса любите одного!
Не бога, сына, пусть Зевса самого; в леса бегите, пляшите, пойте, гневом загораясь, как звери, если помешать посмеют.
О, нет! Мне разум дан для жизни новой, какой не ведают и сами боги. Мне труд творца, как детская игра, пленителен; он мне дарует вечность.
Терпсихора в движеньях танцах:
- Чтить бога одного вы не хотите. А что ж сестра, супруга ваша, сын - не с вами заодно?
Эагр огорченный:  
- Боюсь, что так. Но вы о том откуда все прознали? Среди вакханок видели вы их?
Ну, да! Дионис знает, как легко сбить женщин с толку песнями и плачем. Но сын с его чудесным даром?! - Дозорному. - Эй! Не видишь там царевича? Его же ни с кем не спутаешь. - Женщинам. - Он долговяз, как я, и гнется, как тростник по ветру.
Каллиопа, рассмеявшись с волнением:
- Ваш сын? Он гнется, как тростник по ветру, каким и вы когда-то были, да? Прекрасны и подвижны, как сатиры...
Эагр, словно узнавая ее:
- Когда ты нимфа, я сатиром был - когда-то в юности; как сон, я помню свидания с тобой в пещере нимф.
Каллиопа, смутившись:
- Как сон? Ну да. Но сны нам только снятся.
Дозорный докладывает:
- Там носится такой, пугая женщин, уж верно, в шутку, весело им всем. Я думал, то сатир, иль сам Дионис.
Эагр порывисто:
- Дионис там? Иль сын мой? Я обоих хотел бы повстречать лицом к лицу.
Дозорный сверху:
- Опасно, царь! Вакханки выжидают, бездельничая мирно, только знака, кого бы растерзать, как волчья стая; а вас они боятся, как огня, чтоб тотчас впасть в безумье круговое.
Эагр решительно:
- Я буду сам безумным; петь, плясать не хуже козлоногих и вакханок; когда бог - шут, и я могу им быть. Вы, женщины, за мной пришли? Идемте!
Каллиопа с видимым волнением:
- Постойте! Нужно расспросить мне вас. Я знаю вас как будто, но откуда?
Терпсихора, играя ножкой:
- О Каллиопа! Чем ты смущена?
Мельпомена смеется:
- Иль кем? Эрот достал ее стрелою.
Каллиопа смущенно:
- Не смейтесь! Шутки не уместны здесь.
Терпсихора с удивлением:
- Какая тайна между вами? Царь ведь тоже узнает тебя как будто...
Каллиопа:
- Оставьте!
Терпсихора, догадываясь:
- Вас одних оставить, да? Ну, хорошо. Мы здесь пока побродим.

Музы, посмеиваясь, удаляются в глубь сада.

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ