ХОР МАСОК
Пока мы вдохновением горим,
Мы новый мир творим
Из жизни, что была когда-то,
С рассвета до заката,
И Хор как демиург
Являет из тумана Петербург
Классический, старинный,
Бегущие стремнины,
А с ним сообщество друзей,
Взошедших вновь из юности своей
В оживших баснословных грезах,
Вся жизнь в шипах и розах,
И вновь разносится досель
Любви волшебная свирель!
И вновь разносится досель
Поэзии волшебная свирель!
ЧАСТЬ I ВЛЮБЛЕННЫЕ МАСКИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Дом Бенуа. В квартире родителей «красная» комната Шуры Бенуа, спальня его как бы отдельно за красным книжным шкафом и «чертежная» со всевозможными принадлежностями для архитекторов и художников, с окнами на улицу. Всюду предметы искусства и книги.
В дверь заглядывает Камилла Альбертовна, хозяйка, склонная к полноте женщина лет шестидесяти, венецианка по крови, с задумчиво-грустным выражением лица и с умными глазами, со словами: «Шура, ты дома? Нет его». Уходит.
Приоткрывается створка шкафа в углу «чертежной», оттуда выходит рослый мальчик или юноша в маскарадном костюме Мефистофеля, весь в красном, с перышком на остроконечной шапочке, в полумаске и прохаживается туда и сюда, заглядывая в зеркала и выказывая отвагу явно для любовных атак, а не для чего иного. Как прояснится его амплуа, это Пьеро.
Пьеро смеется:
- Прекрасно! Я снова юн и смел, скороспелый юноша, и чист перед святыней красоты, о Музыка моя! (Впадая в уныние.) Нет, это из нашего детства и отрочества, когда я был влюблен в ее старшую сестру и дружил с ее братом, а она присутствовала, как музыка, поскольку ее отец, достопочтенный капельмейстер Флотского экипажа Карл Иванович Кинд, давал мне уроки фортепианной игры, ставя мне ее в пример. Впрочем, тогда я лишь слышал о ней, все звали ее Атя, редко видел и не обращал на нее внимания, пока...
Со стороны «чертежной» слышны голоса: это входят Бенуа, Философов, Нувель, Дягилев - в студенческих тужурках, - Пьеро убегает в другую сторону, словно привлеченный звуками рояля из соседной комнаты, где видны рояль и фисгармония.
Бенуа по-хозяйски:
- Располагаемся здесь. Сейчас нам подадут чаю.
Дима Философов, выше всех ростом, задирист и вместе с тем воспитан так, что даже коробит его друзей:
- Чай - это хорошо! Чай подают гимназистам.
Нувель Валентин язвительно:
- Студентам уже хочется чего покрепче, не говоря об иных позывах плоти!
Бенуа с готовностью:
- За этим дело не станет, только был бы повод, достаточно веский...
- ... для родителей?
- ... и прислуги.
Дима, рассмеявшись:
- Увы! Не каждый день заканчивают гимназию, чтобы с полным основанием упиться до бесчувствия!
Дягилев как новичок и приезжий держится пока скромно:
- И не каждый день поступают в Университет...
Бенуа, уже обросший густой черной щетиной:
- Что касается плоти, я перебесился еще гимназистом.
Дима смеется:
- Ну да! Шура, ты не далеко ушел от гимназиста, который, едва явившись в гимназии Мая, еще безусый и безбородый, заявил с гордым видом: «Наши французские предки были маркизами, а мои венецианские деды - дожами и кардиналами».
- А ты, Дима, был задира еще похлеще... (В сторону.) Это сейчас он воплощение воспитанности, как гувернатка.
Нувель с сарказмом:
- Зато желчь разлилась, и он заболел, и отстал от нас...
Дима в сторону Бенуа:
- Нечто подобное случилось и с вами: вас оставили на второй год в выпускном классе, и я вас догнал...
- Ну и что? Тон в классе задавали уж мы с Валечкой...
- Да уж, лицедействовать вы любили. Отчего вы не подались в актеры?
- Мы и подались в актеры. В студентах мы будем такими же лицедеями, как в гимназистах, чтобы не соскучиться от всяческой премудрости, когда нас привлекает лишь красота.
Дягилев заинтересованно и вкрадчиво:
- Это правда? Ваши предки были маркизами и дожами?
- Истины ради, не совсем. Бенуа во Франции из крестьян вышли в учителя приходской школы, а прадед объявился в России искусным поваром и выслужился до метрдотеля при дворе... что дало ему возможность обзавестись несколькими домами в Петербурге... Мой дед по матери Альберт Кавос, архитектор, строитель основных театров России - Мариинского и Большого в Москве, он имел дом в Венеции, весь в произведениях искусства, он жил, можно сказать, как князь от искусства, как Рафаэль в Риме... А про отца я не говорю... Так что моя детская похвальба как метафора не лишена смысла.
Дягилев, рассмеявшись во весь рот:
- Коли похвальба как метафора имеет смысл, я могу заявить о моем родстве через Румянцевых с кем вы думаете? С самим Петром Великим. Ух! Так и тянет развернуться.
- Родство не заслуга, а долг. Царевич Алексей-то не вынес родства с титанической фигурой царя...
- Нет, несчастный Алексей нам не пример.
Нувель с коварной улыбкой:
- А кто ваш отец?
Дима вмешивается:
- Поскольку Сережа - мой кузен и протеже, я готов дать все необходимые сведения об этом краснощеком юноше с Уральских гор. Его отец, брат моей матери, служил в Петербурге в кавалергардах, ну, почти по Пушкину:
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Дягилев с легким вызовом, мол, истины ради:
- Долги у аристократов - обычное дело. Иное событие переменило его судьбу. Смерть его жены при родах. Моя мать разрешилась мной и умерла.
Дима винится:
- Прости, Сережа! Я пошутил.
- Я ее не помню. Но на портрете словно узнаю себя в детстве. У меня была чудесная мачеха. Ради семейного счастья папа вышел в отставку и уехал в Пермь, где наше родовое имение. Теперь он снова поступил на военную службу и генерал.
Входит Лев Бакст в поношенном сюртуке, словно с чужого плеча; правильные черты лица, ярко-рыжие волосы, усики, глаза щурит из-за близорукости, с готовностью улыбается и смеется.
Бакст певучим голосом:
- Здравствуйте, господа студенты!
Все с живостью и со смехом:
- Левушка! Молодец, что пришел. Как твои дела? Привет, привет! Мы юристы, он один среди нас художник.
- Мне открыли дверь маски.
Бенуа настороженно:
- Маски? Маски не являются без моего ведома.
- Впрочем, мне вполне могло показаться. Я близорук, поэтому всякое пятно воображение норовит дорисовать.
Нувель, подмигивая:
- Всякое пятно превращается в прекрасное лицо в бархатной полумаске?
Бенуа Дягилеву и Баксту:
- Вы не знамомы? Лев Самойлович Розенберг, ученик Академии художеств. Но Левушка решил прославиться под единственным именем Бакст.
Дягилев, обмениваясь рукопожатием:
- Вот это я понимаю. Серж Дягилев.
Бакст, встряхивая руку:
- Очень приятно, Серж.
Бенуа участливо:
- Сережа, вы же чистокровный русский, как Левушка - чистокровный еврей.
- Ну и что? Русскому человеку необходим простор - как в смысле пространств, так и культуры.
Нувель в сторону:
- Провинциал, а замашки какие! Словно прямо из Парижа. Подходит он нам?
Бенуа вполголоса:
- Еще посмотрим. Слишком уж у него цветущий вид. Кровь с молоком. Еще совсем юнец. Вот его тянет петь.
Бакст Дягилеву:
- Вольноприходящий ученик.
- Что? Как это?
Бенуа с сочувствием:
- После смерти отца Левушке приходится содержать мать, бабушку, двух сестер и еще совсем юного брата.
Дягилев свысока:
- Он сам еще совсем юн.
- Он так выглядит. Хотя он любит темнить, мне удалось выяснить, сколько ему лет. Да, это видно и по его образованию, по его художественным интересам. В передвижники метит! Он старше нас на три-четыре года. Придется нам им заняться.
Нувель важно:
- А мы куда метим?
- С этим мы и собираемся, чтобы сообща определиться. К свободе от рутины - это ясно. Передвижничество, как и академизм, - это наш вчерашний день!
Бакст с улыбкой, стараясь попасть в тон его новых знакомых:
- Поздняя осень. И она бывает удивительно прекрасна.
- Поскольку мы юны, с нами приходит весна, а с нею свежесть, свобода и сладостная радость любви и творчества!
Нувель свысока бросает:
- Романтики вы!
Дима подхватывает:
- Что говорить, романтики с берегов Невы.
Бенуа, всё поглядывая на Бакста:
- В нашем кругу Левушка первый еврей... Он слегка шепелявит, делает своеобразные ударения, протягивая слова с певучей интонацией... А в общем говорит по-русски даже более правильно, чем мы...
Дима беззаботно:
- Мы, русские?
Дягилев, приподнимая голову:
- Хотя у Димы Философова фамилия кажется выисканной, он из коренных русских, как и Дягилевы.
Бенуа истины ради:
- Хотя во мне нет ни капли русской крови, хотя я рос как бы под сенью культуры Венеции, в доме у Крюкова канала, родной мой язык русский, в этом у меня нет сомнений.
Нувель с сарказмом:
- «Продукт Немецкой слободы».
- Нет, Валечка, я-то, уж точно, продукт северной Венеции.
- То-то знойный темперамент свой...
- Тсс! При Левушке лишнего не болтать. Я имею в виду про женщин. Он невинен и целомудренен, как младенец.
Дима смеется:
- При Левушке Баксте лишнего не болтать и о балете. Он находит его предосудительным зрелищем.
Нувель в своем тоне:
- Здесь он прав. Шура был прямо-таки влюблен в Марусю Петипа и распалялся вдрызг, глядя на ее па, прыжки и позы. И так запустил занятия в гимназии, что пришлось нанять репетитора, который позволял себе курить на уроках, так Шура высмотрел у него пачку папирос с изображением Маруси Петипа и выкрал ее у бедного студента.
Бенуа не отрицает:
- Ребячество! Я просто не догадался купить ее фотографию в киоске. Впрочем, вскоре я увидел ее в жизни и весьма разочаровался. Также было и с Цукки, хотя именно она возбудила у меня новый интерес к балету.
- На чисто художественном уровне, когда ножки уже не ножки, а пленительная пластика.
- На этом заканчиваем разминку и переходим к делу. Нас ожидают две премьеры - «Князя Игоря» Бородина и «Пиковой дамы» Чайковского. Поскольку у нас, что греха таить, существует предрассудок в отношении русской музыки, который я сам недавно разделял...
Дягилев с удивлением:
- Предрассудок? Какой предрассудок? Я вырос в стихии русской музыки... Глинка и Чайковский...
Нувель:
- Пермь - музыкальный город?
- Музыка звучала в нашем доме.
Бенуа заявляет:
- Слово для выступления дано мне. Кто ведет собрание?
Бакст берет бронзовый колокольчик и звонит:
- Я!
- Вы от меня уже слышали, какое впечатление произвела на меня «Спящая красавица» Чайковского.
Нувель:
- Еще бы! Спящая красавица - лакомый кусочек.
Дима Бенуа:
- Ну, я-то не только слышал, а видел воочию, как ты дрожал и пылал от счастья.
- Речь не только обо мне. Существует известное представление о русской музыке, которое я вполне разделял еще недавно, поскольку оно укоренилось и в нашей семье, музыкальной, можно сказать, с художественными интересами... Каюсь, я вообще относился с пренебрежением к русской музыке... И вот начался во мне поворот в отношении русской музыки - от моего полного ее неведения (и даже какого-то презрения) это увлечение «Спящей красавицей» меня привело к восторженному поклонению.
Дягилев, едва вынеся, с торжеством:
- То-то же!
Нувель:
- Это ты прожжужал нам все уши, майский жук!
Бенуа:
- Мне бы хотелось, чтобы и в вас произошел этот поворот, вот я и пытаюсь раскрыть, как это произошло. Когда еще готовилась премьера «Спящей красавицы», брату Леонтию, а вслед за ним и мне, казалось, что Чайковскому было не под силу создать что-либо достойное там, где блистал Адан и особенно Делиб. Как мог отважиться русский композитор взяться за сказку Перро?
Дягилев, выражая свое недовольство про себя:
- Как? Еще как!
- И вот, такой предрассудок получил как будто известное подтверждение в том, что «Спящая красавица» была встречена холодом на генеральной репетиции. Леонтий присутствовал на ней, и ему, как и большинству собравшихся, музыка показалась «мало мелодичной», слишком сложной и сумбурной, а главное не танцевальной.
Дягилев с возмущением:
- Надо же!
- Ходил даже слух, будто артисты отказывались под нее танцевать, до того она представлялась непонятной.
Дима, подхватывая тему:
- Рассказывали даже, что сидевший в первом ряду кресел (а не в своей боковой ложе) государь не удостоил Чайковского ни единым словом, что он повернулся спиной к Всеволожскому и сразу по окончании балета отправился к выходу
Бенуа:
- Такое отношение царя к директору императорских театров - это отставка, а балет с афиши долой...
- Однако все обернулось иначе.
- Ни на репетиции, ни на премьере я не был, и в первый раз я увидел «Спящую», вероятно, на втором представлении... то был утренник на новогодних каникулах, и это позволило мне с Димой...
Дима:
- Это же были наши последние гимназические утренники на новогодних каникулах! Как же было не воспользоваться?
- И что же, я должен сознаться, что это первое впечатление от «Спящей», если и не было для меня каким-то откровением, то все же я покинул театр с таким чувством, точно я побывал на очень грандиозном пиру.
- Он опускал голову, размахивал руками, как дирижер, словом, был совершенно вне себя, точно выпил лишнего.
- Я просто не решался поверить тому, что тогда уже зародилось в тайниках души. В то же время мне очень захотелось снова и поскорее побывать на «Спящей» и главное - снова прослушать эту музыку. И вот во второй раз я «поверил своему счастью»...
Нувель:
- Шура сразу обзавелся клавиром нового балета, и мне пришлось проигрывать ему...
Звучит музыка - антракт между картиной охоты и картиной пробуждения...
- Главные темы, главные моменты музыки запомнились, и очень многое «выяснилось». Тут-то оказалось, что музыка Чайковского не только хороша и мила, а что это то самое, что я всегда как-то ждал. И уже на втором спектакле не зрелище, не танцы, не спектакль, не исполнители меня пленили, а покорила меня музыка, нечто бесконечно близкое, родное, нечто, что я бы назвал своей музыкой.
Дягилев решительно:
- Браво, Бенуа!
Нувель:
- Словом, Шура влюбился в Чайковского, как его племянник Пыпин.
- Словом, я влюбился в музыку Чайковского, а сам Петр Ильич...
- Дядя Петя.
- ... стал мне самым близким человеком, хоть я и не решился познакомиться с ним лично
Служанка приносит поднос, явно принаряженная для маскарада, и звуки музыки проносятся откуда-то.
Все заинтересованно:
- Что там происходит? Музыка. Голоса.
Бенуа смеется:
- Вероятно, у Альбера гости, как всегда, вечер с танцами, а сказать попросту, «танцульки».
Бакст уточняет:
- А служанка в маскарадном наряде?
Служанка возвращается с самоваром.
Бенуа к ней:
- Что там, наверху?
Служанка, надевая полумаску:
- Как что? Костюмированный бал!
Бакст звонит в колокольчик:
- Чаепитие не отменяет заседания...
Дягилев с любопытством:
- А бал?!
Дима Бенуа:
- Заглянуть-то мы можем?
Нувель:
- Студенческая униформа сойдет за маскарадный костюм. Здесь кстати и шпага. Достаточно нацепить маски.
Бенуа с сомнением:
- В масках у меня нет недостатка. Только балов в этом доме не бывает без моего ведома и участия.
Бакст звонит в колокольчик:
- Костюмированный бал не отменяет заседания «Общества самообразования», господа студенты, но может сойти за практические уроки танца, вокала и музыки.
Все с оживлением выбирают маски и уходят.
2
Квартира Альбера Бенуа этажом выше. Большая белая зала с рядами окон, с белыми бюстами Моцарта и Бетховена по углам, с роялем; на стенах картины и акварели...
Костюмированный вечер в разгаре, с рядом мизансцен, когда одни разыгрывают нечто или просто переговариваются, а другие вольно или невольно становятся зрителями.
Пьеро, воображая себя Мефистофелем, увивается за дамой в рискованном платье наяды. Это сама хозяйка Мария Карловна.
ПЬЕРО. Я снова бьюсь в сетях Киприды, прикинувшейся на этот раз наядой, как орел...
МАРИЯ. Как птенец! И этот птенец был влюблен в меня?
ПЬЕРО. А вы не знали?
МАРИЯ. Знала ли - что? Ах, кто вы? В маскарадный костюм Мефистофеля любил рядиться Шура, юнец, шальной от желаний, бедняжка. Я бы могла приголубить его ради забавы, да он бы не вынес этого, чего доброго, застрелился, как гимназист в рассказе Чехова... Слава Богу, у меня нет недостатка в поклонниках....
ПЬЕРО. Знаю, знаю, и один из них этот морской офицер с победительными повадками Дон Жуана. Он неотразим, не правда ли?
МАРИЯ. Да. Что правда, то правда. Но пусть дознанием, пала я или нет, занимаются эти дамы в масках, жены твоих старших братьев, или сам Альбер...
ПЬЕРО. У влюбленного есть преимущество вопрошать и страдать.
МАРИЯ. Этим и занят Истомин, поскольку у него появился серьезный соперник.
ПЬЕРО. Кто это? Боже! Неужели этот увалень-урод инженер Эфрон?
МАРИЯ. Тсс! Это добрейшая душа и самый бескорыстный мой поклонник.
ПЬЕРО. А Истомин? Он написал пьесу. Из любви к вам готов посвятить себя искусству, вместо стихии моря.
В бальную залу входят Бенуа, Дягилев, Философов, Бакст, Нувель в различных масках.
Дягилев с удовлетворением:
- Да, здесь настоящий костюмированный бал!
Бакст, не веря своим глазам:
- А мне сдается, это представление на сцене, куда мы поднялись по черной лестнице. Восхитительно!
Бенуа, замечая Мефистофеля:
- Бог мой! Кто же это?
Дима смеется:
- Мефистофель! А ведет себя скорее как Пьеро. Кто-то вырядился в твой маскарадный костюм?
- Если бы так, дознаться легко. Но, знаешь, мне кажется, это я сам... в пятнадцать-шестнадцать лет, когда я влюбился впервые по-настоящему вот в ту девушку в платье, разукрашенном нотами, то есть в Музыку...
Нувель с сомнением:
- По-настоящему? Первый раз слышу.
- О влюбленностях и страстях я болтал, как водится, но это была любовь...
- Высокая и возвышенная?!
- Можно так сказать, только ирония здесь неуместна. Вообще, у меня такое чувство, что все это - костюмированный бал с масками - уже было однажды, или это мне снится...
Дима рядом:
- Но я-то не сплю. Брось! Хочешь разыграть нас? Изволь.
Бенуа:
- Вот и Волшебник!
- Кто?
- Альбер, мой старший брат. Это он самолично наряжал Музыку...
Нувель:
- Какая Музыка? Это же Коломбина с ее тайной. Как ее глаза блестят!
- Как?
- Как бездонная ночь в сиянии звезд... Чертовски привлекательна!
- Такое выражение я слышал о ней... Нет, это сон. Ну и прекрасно.
Морской офицер в маске преследует наяду, уведя ее от Пьеро.
Бенуа:
- Здесь и морской офицер, влюбленный в наяду...
Бакст:
- В наяду? Это Мария Карловна?
- Хозяйка в спадающем, исчезающем платье наяды...
Нувель:
- Да, он в самом деле приударяет за наядой, что ее ничуть не смущает... Это игра? Ну, конечно, игра. Ах, Шура! Ты все норовишь нас разыграть.
Дягилев с интересом:
- Прекрасно! Продолжай. Впрочем, я сам могу угадать, что здесь происходит.
- Ну-ну!
- Волшебник обхаживает Музыку, что ей явно не нравится...
- Еще бы! Это его юная свояченица.
- Ясно. Это он нарочно, поскольку его жена явно влюблена в морского офицера, который хоть куда.
Бакст:
- По роли в маскараде или на самом деле?
Дима:
- Не все ли равно? Это называется - модное словечко! - невинный, веселый, забавный, нежный, пленительный, похотливый, волнительный... флирт!
Дягилев смеется:
- Я думал, ты скажешь «вальс»!
- Вальс, что же, как всякий танец, - упоительный флирт.
- Сексуальная игра.
Бенуа:
- Это еще лучше! Сексуальная игра - сущность балета. Вот почему Левушка Бакст не выносит балета.
Нувель:
- Несчастный!
- Невинность не порок.
- Это он по бедности.
Бакст:
- Бедность не порок, а большое свинство.
Музыка, оставив Волшебника, который все норовил поправить ее платье, отлетает в вальсе с первым попавшимся кавалером, словно убегая и от Мефистофеля. Наяда подходит к Волшебнику.
МАРИЯ. Волшебник, впавший в детство, милый муженек! Твои невестки пытаются вывести меня на чистую воду. А ты не хочешь?
АЛЬБЕР. Коли мы за свободу и в сфере чувств, на влюбленности, - мы уговорились, - не обращать внимания, и нам это не мешало до сих пор...
МАРИЯ. Конечно, тебе не мешало.
АЛЬБЕР. А у кого поклонники? У тебя или у меня? Я влюбляюсь, это бывает, но в тебя влюбляются сплошь и рядом, ты и рада стараться, пуская в ход все формы обольщенья...
МАРИЯ. Все формы обольщенья... А было у меня время стараться? Я вынашивала и рожала детей, а ты этим пользовался. Ладно, ладно. Речь об Истомине. Он твой друг?
АЛЬБЕР. Он твой милый друг.
МАРИЯ. То есть любовник, хочешь сказать.
АЛЬБЕР. По-французски, пожалуй, да.
МАРИЯ. А по-немецки, пожалуй, нет.
АЛЬБЕР. Я ведь знаю, с кем связала меня судьба.
МАРИЯ. И я знаю. Ты же итальянец по темпераменту, с легкомыслием француза.
АЛЬБЕР. Тем мне веселее шагать по жизни.
МАРИЯ. От юбки к юбке.
АЛЬБЕР. Что юбка? Куда заманчивей то, что скрывает она, - женственность, таинства любви, что, впрочем, всего прелестнее выражают бюст и лицо, глаза и губы, твои же, милая моя!
МАРИЯ. Выкрутился!
АЛЬБЕР. Правда?!
МАРИЯ. Ты спокоен, ты весел, потому что уверен, что я не променяю тебя на Истомина...
АЛЬБЕР. Нет, это он дорожит своей свободой. Зачем моряку чужая жена с четырьмя детьми, пусть она сама раскрасавица и прекрасная пианистка?
МАРИЯ. Ты меня оскорбляешь. Может быть, и тебе больше не нужна? Вот почему у нас две спальни.
АЛЬБЕР. Можно завести еще две спальни в мансарде...
МАРИЯ. Ах, вот что ты затеял с мастерской под крышей!
АЛЬБЕР. Выбор за тобой, мой друг. Я ценю свободу не на словах, а на деле. И не для одного себя, как было исстари у мужчин, а и для женщин, и тебя, мой милый друг!
МАРИЯ. Выкрутился снова! Ну, так уж быть! (Уходит в сторону увальня инженера Эфрона.)
Музыка, запыхавшись от танца, отходит в сторону, взглядывая выразительно на Мефистофеля. Это маски, разыгрывающие под видом Коломбины и Пьеро кого угодно из персонажей пьесы.
ПЬЕРО. Ты помнишь?
КОЛОМБИНА. Помнишь «что»?
ПЬЕРО. Как однажды я застал тебя одну дома, ты готовилась к экзаменам в кабинете отца с окнами на Поцелуев мост...
КОЛОМБИНА. Как же, помню. Ты словно впервые обратил внимание на меня, хотя и дружил с моим братом, а тут затеял, фи, флирт, все норовил поцеловать меня...
Они проделывают все то, о чем говорят, привлекая внимание других как зрителей.
ПЬЕРО. Самое удивительное и прекрасное - ты отнюдь не строила из себя недотрогу, а легко увертывалась и, убегая, вернулась в другую дверь и ловко закрыла передо мной дверь, послав при этом восхитительный воздушный поцелуй.
КОЛОМБИНА. Неужели?! Вот так?
ПЬЕРО (проделывая все, о чем говорит). А затем под Рождество в ожидании полуночи, когда зажгут елку для взрослых, здесь все бродили, как тени, а кто-то спал, мы оказались одни на диване в дальнем углу... Я взял твою руку, ты не вырвала ее, а твои пальцы сжали мои, - все было так неожиданно: игры уже не было, волнение, соблазн, счастье, словно это была наша помолвка!
КОЛОМБИНА. Что говорить, это было нечто запретное в нашем возрасте и в нашем положении в семье твоего брата и моей сестры, у которых начались влюбленности после нескольких лет супружеского счастья!
ПЬЕРО. Поэтому, может быть, особо сладостное - и для тебя?
КОЛОМБИНА. Я просто была благодарна за твое внимание ко мне, тем более тайное.
ПЬЕРО. Что-то сокровенное в этом было, не правда ли?
КОЛОМБИНА. Да. Веселое и стыдное, когда так хорошо, что лучше не бывает!
Ее приглашают на танец. К Мефистофелю подходит Истомин, показывает на Марию Карловну, которая явно обхаживает инженера Эфрона, который не верит своему счастью. Мефистофель, едва дождавшись Музыки, уводит ее в тень, где поблескивают свечи и иконы, как в церкви.
КОЛОМБИНА. Почему ты не танцуешь никогда?
ПЬЕРО. Не знаю. Мне бывает весело играть для танцующих, но самому пуститься в пляс... Особенно с тобой - это как на сцену выйти страшно.
КОЛОМБИНА. Это ты так любишь меня! (Готова броситься ему на шею.)
ПЬЕРО. Тсс!
КОЛОМБИНА. Здесь не католическая и не лютеранская церковь, а реформатская, куда мы однажды забрели из любопытства, как в музей.
ПЬЕРО. Но нам здесь понравилось во всякое воскресенье встречаться...
КОЛОМБИНА. Чтобы богослужение выслушать отдельно, мужчины и женщины, но все равно здесь мы были в тайне от всех и одни перед Богом.
ПЬЕРО. Свидания у подножия трона Господа.
КОЛОМБИНА. В конце концов мы словно впали в прострацию и уже не радовались нашим свиданиям.
ПЬЕРО. Мы просто устали.
КОЛОМБИНА. И сочли за благо расстаться. Как моя сестра и твой брат.
ПЬЕРО. Как странно: если их разлучил грех, то нас разлучила добродетель.
Праздничная зала погружается в сумрак, где, как в церкви, горят свечи и поблескивают иконы.
© Петр Киле