Капли больно бьют по спине, обжигая нежную кожу. Кожу, еще не познавшую тепло чужих рук, еще не искалеченную внешним миром, еще не почувствующую ударов судьбы. Но, если кожа еще нежна, невинна и наивна, то ум и душа уже потеряли свою первую девственность.
Капли впитываются в маленькие розовые клеточки, наполняя их живительной влагой. Но это оживление очень болезненно. Обвисшие черные пряди волос тяжел падают на лицо, прикрывая длинные ресницы и потухшие глаза. Почему потухшие? Нет уже в них тех ярких звездочек, которые стремятся к небу. Отсутствующие, теплые, «кофейные» глаза не сводят взгляда с белого кафеля противоположной стены. В этих глазах читается пустота и обида, за которыми притаились страх и боль. Нет, это не страх, это ужас, крик, крик души, искалеченной души. Этот крик направлен в немую пустоту. Быть может, он был обращен к тем серым фигурам, которые именуют себя людьми, но эти фигуры глухи и немы. Нет, это не их природная черта, они сами хотят быть глухими и немыми, поэтому крик этих глаз проходит мимо них потоком молний, незаметно. Этот крик порожден болью. Нет, не телесной болью, не режущей связь между клетками девственного тела, а болью душевной. Болью, разрывающей душу, ломающей маленький, только что построенный мир. Когда дом сносят, он «умирает» молча, он бездушен, но, когда срубают дерево, оно плачет. Люди не слышат этого плача, так же как не слышат крика этого молодого существа.
Прозрачные ручьи обжигающей воды стекают по шелковым прядям волос и пробегают по маленьким острым плечам. Маленькая, незаметная родинка на плече кажется почти черной на фоне бледного тела. Своей яркостью она будто сопротивляется этому потускнению всего окружающего.
По щекам катятся капельки. Снова эти капли, снова эта ненужная обжигающая боль. Но эти капельки особенные: они имеют соленый вкус, они оставляют колючие тропы на щеках, изгибаясь ломаной линией.
Пухлые, заледеневшие, но еще блестящие своим блеском губы, застыли в немом молчании. К этим губам прикасались чужие губы только раз, но этого раза было достаточно, чтобы стать переломом души. Эти два алых лепестка еще помнят чувство тепла, чувство нежности и счастья. Они не хотят расставаться с этими чувствами, но внутренняя сила, державшая все прикосновения прикованными к телу, эта сила исчезла. Губы не могут удержать эти чувства, и внешние разрушающие силы забирают их, отрывают от губ, оставляя мертвенную синеву.
Мраморная шея бездвижна. Та, где стучал маленький огонек, там, где жил маленький «жучок» движущей силы, там теперь тихо. Там не движется эта сила, там нет стука, подтверждающего связь этого мира с миром «мира». «Жучок» исчез, и с ним исчезла эта связь.
Красивые нежные руки – в них также нет этой связи. Эта нарастающая бледность, переходящая в синеву, делает их еще прекрасней. Эти руки, когда-то прикасались к нежному шелку лепестков цветов, к грубым материям этого мира. Они могли преобразовывать резкие предметы в нежное существо, могли преобразовывать и это тело, эту душу. Их вечная жизненность угасла. На хрупкой изящной ладошке сидела когда-то разноцветная бабочка. Её маленькие лапки щекотали их поверхность, вызывая радость и удовольствие. Теперь же эти ладошки не могут чувствовать даже прикосновения всё тех же обжигающих капель. Одна ладошка касается твердого кафеля, пытаясь закрыть блеск тонкого лезвия. Но холод кафеля придает силы этому тонкому предмету. Оно кажется более жизненным, чем эта ладошка.
Вторая ладошка также прикасается к холодному кафелю, но уже тыльной стороной. Тонкое запястье не так бледно как все тело: его покрывает плотная ткань алой крови. От этой ткани, спускаясь на кафель, бегут маленькие ручейки, изменяя окружающее существование ярким вкраплением смерти в жизнь.