…В этом помогает, укрупненный экивоками, моральными аргументами, доказательствами здравомыслия, «защитный пояс», без которого выверено расшитый кафтан разлетится на скроенные тряпки. Лурье неосознанно повторяет традицию дореволюционного богословского академизма, когда нашими теологизирующими интеллектуалами воспринимались в полной мере весь научный аппарат, методика, библиографическая база, принадлежавшие западным «собратьям» и защищались наиболее консервативные выводы, чужие оценочные суждения, как свои собственные (исключением были межконфессиональные споры, в которых простым заимствованием обойтись нельзя было). В конце концов, высеивались и отечественные самородки. Так обрисовывалась динамика развития – от ученических работ Макария (Булгакова) или Горского до самобытных экзерсисов Болотова, Светлова, Тареева… Трудно пока отнести настоящего автора к определенной когорте. Хотя последний уже поставил себя в ранг «универсалистов»; ограниченные временно-пространственными рамками восточно-христианской теологии, писательские амбиции обратились к более благородной области – глобальной догматической истории Церкви Христовой. И здесь, в виду понятных консервативных предпочтений, он конструирует стройную, ясную историософию догматического движения с перманентным противоборством идеального правоверия и ложно направленных «ересей». Трудно отличаться в методике создания односторонней вероучительной истории, несущей исключительно умозрительный характер, от сходных опытов, пользующих тенденциозную выборку источников и, что главнее, их специфическую трактовку, все ради достижения искомого результата. Что занимательно, средь горы искаженных учений особо выделяется вневременной затемняющий фактор, ответствующий за больший негативизм, - это оригенизм, следы которого лежат неуничтожимой печатью практически на каждой ереси, по мнению Лурье. Столь удачно использованному и переработанному исследовательскому католицизму тоже достается, несмотря на фундаментальную зависимость работы от последнего, Римский престол и его богословствования эпохи Вселенский соборов жестко осуждаются. Преуменьшается положительная миротворческая деятельность пап в это время, которые своими, пусть аморфными и не глубокими, догматическими оросами часто нормализовали ситуацию на Востоке, отдаляются временные рамки разрыва церквей с «фотианской схизмы» IX века аж к VI веку, проблематике «трех глав», и, соответственно, резко осуждается католическая «двухсубъектная» христология. Лурье сухо и академично, намеренно и изощрено расправляется со многими общеизвестными школярскими (к таковым можно отнести и вышеперечисленные факты) историчными трактовками, некогда проникшими в официальный реестр знаний, но вряд ли соответствующими исконной, прямой интерпретации боевитого, вычищенного консерватизма. Авторитеты ему нипочем и он тяжкой поступью созидает консервативную догматику – «истинную доктрину». Но «научный», революционный, просветительский консерватизм не может оперировать старым, проверенным веками и диспутами, святоотеческим принципом «тайна сия велика» в отношении внелогичной, непонятной ортодоксальной истины. Пользуясь проверенными образцами (например, «мистико-аскетичное христианство» В. Лосского, экклезиологическая антиномичность о. П. Флоренского), Лурье через абстрактнейшие принципы «сотериологичности», «внелогичного использования концептов Аристотеля» и т. п. намерен доказать естественность, очевидность, правоту греко-восточного исповедания. Ну, что ж, еще один постсовременный вариант прибыл в стан столь распространенного, специфически книжного, «интеллектуального» христианства, вдохновляющего «молочных» неофитов и зачумляющего идейной паранойей бывалых любомудров. Оказывается, «нелогичность», «антиномичность», «сотериологичность» становятся новыми кумирами теологизирующей молодежи, ведь они решают, кто прав и виноват, но опять же ретроспективно, а, следовательно, свою идеальную религию создать не удастся. Все примеры спокойно располагаются в рамках многообразной форматной дисциплинарности, на которую не влияет личная юрисдикционная маргинальность автора. А где же обещанная постмодерность? Всплывает она в маленьких моментах текущего и грозится вылиться в некое знаково-теологическое монструозное скопление «Критическая агиография, или История земного неба и небесной земли от Еноха до Нильса Бора и от болландистов до Куайна» в будущем. Десятки раз использованный аргумент от «принципа дополнительности Н. Бора» в качестве адекватного (?!) доказательства истинности православной доктрины – это специфический постмодерн в дурном смысле слова (то есть использованный традиционалами или модернистами, не способными противостоять искушению постсовременных текстуальных эвристических практик). Оставляем на исследовательской совести Лурье этот «скачок через» бездну, сокративший дистанцию между пресловутой антиномичностью догматов и корпускулярно-волновым дуализмом (единственная трезвая взаимность меж которыми – это использование языковых средств). Я уже не говорю о еще более натянутом переводе концепции куновских парадигм в область византийской философии (видимо Лурье решил, что если с конца 60-х годов этим занимаются Кюнг и другие, то почему ему снова не рецитировать западный опыт). Все это еще более кажется трагикомичным, когда понимаешь, что вокруг «принципа дополнительности» фундируется «история догматов» Лурье. А фундамент как всегда оказался самой слабой опорой, выплывшей из ниоткуда, хитростью ассоциативного ряда…