Можно посчитать, что «Бездельник» (Slacker, 1991) - это кино о чудиках. Дескать, энциклопедия американских лузеров, социо-психологический срез консюмеристского аутсайдерства, внеочередная похоронка маргинальных слоев, злобное издевательство в духе «айн рэнд» над леностью и одномерностью люмпенов. Но, кажется, ранний фильм Р. Линклейтера (автор замечательного «Помутнения») вещал не о том. 


Это – бессюжетный видеоряд, иллюстрирующий завороженность автокоммуникацией. В фильме практически отсутствуют моменты за исключением сюжетных периферических склеек, где бы сценарный герой оставался в одиночестве и полном молчании – вне перманентной знаковой работы, вне озабоченности некоим символическим дискурсом. Или говорливые компании, или щебечущие парочки, или молчаливая автокоммуникация, интенсивный монолог с самим собой. Даже обыкновенные повседневные действа, вроде похода за кофе или газетой, обрастают текущей коммуникацией, становятся ее придатком. Здесь живет, царствует, доминирует коммуникативность. А странные, искусно и остро подобранные, фиктивные диалоги лишь уводят от этой фундаментальной вовлеченности в сам процесс коммуникации. Включенность… даже не в сами процедуры передачи информации, эмоционального поглаживания собеседника, а в процесс говорения, - повседневно «магического», предельно эгоцентричного, артикулирующего некую «самость», личностную подлинность. Ведь при всей внешней диалогичности фильма (повсюду трёп лузеров Остина), по сути, мы видим беспрерывный поток мета-сознания, скроенного из десятка монологов, рефлексии, рассуждений, односторонних бесед.


В каждой отдельной сцене говорит лишь Один-единственный герой. Существует единый центр, подминающий под себя весь контекст. Окружению этого центрирующего дискурса остается быть невольным слушателем, скупым комментатором, конформистским соглашателем. Ярчайшая иллюстрация предельного, доведенного до абсурдного пограничья, индивидуализированной коммуникативности. Когда человек одномоментно может быть или адресатом, или адресантом (как в одной из космически христианизирующих повестей К. С. Льюиса, где первый Адам еще не умел коммуницировать, и разговор представлял собой сцепления монологов). Герои не способны пребывать в состоянии нормализующей коммуникации, стандартного диалога с его незыблемыми правилами: дискуссии не существует, есть лишь склейка из бытовых (этнометодологических) фраз, секулярных заклятиях, плавно переносящих из одного монолога в иную плоскость автокоммуникативной «горячки». Здесь поистине, перефразируя старые этические проформы кантианства, артикуляция Иного рассматривается не как цель, но как средство.


Каждый пятиминутный герой целостно затянут в свой речевой поток. Суждения же Иного рассматриваются как угодно (бред, ерунда, «не так важно», во дает»), но с должной мерой дистанции, глухой незаинтересованности, совершенно не грубого или саркастического игнорирования. Это демонстрация некоего программного, даже физиологического, Игнорирования. Интереснейшая трансформация (вернее, реализация) старой евангельской максимы «поступай так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» - «Никак ни поступай с ними!». Глубинное игнорирование контекста, окружения, Другого, как бы и является той веской причиной, почему на поверхности кинопленки вызревают все эти бредовые, галлюциногенные, конспирологические, декаденствующие Дискурсы, призванные вроде как расшевелить стороннего, «близкого и дальнего», но… Диву дается только сама зрительская аудитория (мазок Мадонны или коллекционер старых телевизоров). Итак, фильм как «поток сознания», только без самого центрирующего Актора, без Лео Блума постиндустриальной Одиссеи, но с безличной, не-артикулирующей камерой, с соборной разноголосицей жаждущих быть услышанными аутсайдеров.

Но это не описание эстетки болезненной, намеренно патологической, классово приниженной, коммуникативности. Нет, это буквалистская бескомпромиссная дескрипция Ее постсовременного состояния.