Что есть феномен постсовременного искусства? Сосуществование, со-бытие, где пиксель скрещивается со следом и накрывается архаизированным фронтисписом. Небывалое «катамари» слипание, которое свой вселенски нарастающий объем распыляет на интерактивные поверхности. Дифференцированно элитарное или «беньяминовски» серийное искусство выныривает из случайных фрагментов бытия, обретает себя среди дорогостоящих анклавов социального хронотопа, чтобы «объективироваться» и стать златоносным кумиром «пристального взгляда». И, конечно, старается аккумулировать максимальный заряд ценностной ауры, внушающей почтение окружающих, сакральный ужас и благорасположение единственного в постсовременности Эквивалента. И неважно, от какого артефакта искрит «социальной» энергией Успеха – от моделирующего бренда, растиражировавшего свой фантазмический образ на мириадах серийных поверхностей, либо от одаренной единичности автономного шедевра. Демаркационной линии не существует, а если она и осталась, то исключительно на ценовой шкале арт-спекулянтов. Там, где критерии замещены карнавалом случайности, эстетическое «идонэ» можно получить в самых незатейливых локациях. Казалось бы, грядет торжество эклектизма, но приглядевшись, можно усмотреть множество мелких детерминантных структур, дирижирующих в разнобой этим глобалистским хаосом «художественного удовольствия». Характеристика «открытости» произведения несколько поизносилась под бурными всплесками авангардистских аффектаций – потенциальная свобода зрительских интерпретаций предательски ограничивалась анормальностью и эпатажем «передового искусства». Но когда заявленный толковательный произвол остался тет-а-тет с блеклым оригинальничанием, неумелыми попытками предать забвению исчерпывающий массив художественных «технем», революционных парадигм, тогда искусствоведческое Означающее модифицировалось в долговременного скитальца. Так «открытое» произведение обернулось в кокон коммуницирующего восприятия Иного.

Модернистская воспроизводимость, как сущее проклятие, брошенное в фундамент классицистских живописных канонов, изведшее священность многовековой компетенции – мастерства «линии-и-цвета», дополнилось танталовой обреченностью постмодернистской коммуникативности, вынуждающее «художества» снизойти с универсалистского пьедестала на плоскость толковательной «говорильни». В такой ситуации искусство, подвергнутое нигилистским атакам симулякров, утопает в прорехах тягучего конвейера из дискретных коммуникативных актов. То, что эстетика была объектом ценовых ухищрений, по воле капризной моды отправлялась на свалку или возвращалось из нее, - полбеды, причем «прошлогодней»; постсовременностью эстетизм обязуется «Говорить», то есть он «с головой» включается в глобальную коммуницирующую систему. Эстетическое Означающее, как непрерывное сообщение, как коммуникативное жерло. «Чистому искусству», модернистки эмансипировавшему себя от сторонних, «загрязняющих» мотиваций, был присвоен болезненный аппендикс «коммуникации», по наитию евангельской притчи возвращающий мотивы, замыслы, означивания – всё эклектичным скопом. Опять же, ветхий бинаризм (как и прочие именитые концептуализирующие двойственности) интеллектуализации искусства и ее обратной процедуры диалектично «снимается». «Снят» перед «апокалиптически» масштабным возвращением «Всего» – непосредственно связанного с Художеством или отдаленного от него, но принципиально мимолетного, коммуникативного. Если искусство не варится в коммуникативном супе, значится и «пищевой» ценности не несет, а, следовательно, с позиций «функциональной» цивилизации – не существует (является не существенным, что равнозначно). Закономерность априорная, брезгующая доказательностью и апологетикой собственной правоты, как молох экономического фактора во времена марксистского домината.