Постсовременность демонстрирует свою враждебность ко всему, что пытается проникнуться истиной, добраться до универсальных подоснов. Симптоматикой этой повсеместной вражды является вроде бы поверхностная подмена наименований Капиталом. Так «искусство» вытесняется «субкультурой» по коммерциализованной логике. Капиталистическая стратегия, отрицая всякое родовую категорию «Искусства» как нерентабельную и бесперспективную, подменяет ее собственным концептом «культуры» (вернее «субкультуры»), интерпретируемой как культуры ограниченной группы, культуры для-себя, принципиально не универсализируемой и отражающей узкоспециализированные вкусы. «Искусство» как творческий акт, независимый от пространственно-временных характеристик, стоит выше «культуры» как сегмента капиталистического потребления, как бы современно и востребовано она не представлялась. Чем характеризуется постсовременная культура как ни карнавалом симулякров (третичных подобий), разорвавших отношения с реальностью и Духом, скрывающих свою безосновательность под сенью коммуникативных актов и скоротечного медиа успеха. Как ни сравнить нынешние объекты «культуры рейтингов и диаграмм» с пустой оболочкой, скорлупой без ядра. Разбушевавшиеся «копии копий». Традиции западноевропейского искусства крошатся под молотом глобалистской медиа-культуры; артефакты и артпроекты необъяснимым образом вливаются в «массовое» течение, разрушая последние эстетические препятствия.


референция не поколеблена хитроумными рецитациями, мастерскими отсылками, типичными для постмодернистских художеств. Да, конечно, приверженность сложнейшим установкам авангарда, доведшего до крайнего предела процедуру артикуляции Духа в крайне концентрированных визуальных образах, остается. И естественно, мы имеем дело с искусством «беспредметности», с отображением запредельной сферы чисел, фактур, геометризованных плоскостей, платоновских эйдосов. Но связь, пусть сложнейшая и математизированная, с реальностью остается. Искренняя попытка транслировать действительность на художественное полотно сквозь буфер математического сознания крайне контрастирует с текущими новомодными опытами циничного и коммерциализованного медиа-арта, ограничивающегося продуцированием и комбинацией впечатывающихся образов. Так авангардистская дескрипция Универсума совершенно не вяжется с постмодернистской зачарованностью простотой и доступностью в оперировании готовыми визуальными «центонами» информационного века. Здесь и там лоскутная структура; но в первом случае наличествует интуитивное раскрытие многообразия реальности, а во втором – поверхностная стыковка компонентов культурологического преизбытка: растиражированных образов, сложносочиненных техник, фрагментов среды (локус эстетического был занят новыми ценности, которые Валери назвал «шок-ценностями», - новизна, интенсивность, необычность). Итак, не постсовременно, но своевременно.

Что же специфического в этом авангардистском художественном акте? Во-первых, это особая стратагема отображения, где нарушается классический принцип «мимезиса» (подражания), то есть отсутствует видимое сходство между предметом и его художественным образом. Это референциальное «подобие» подменяется комплексным интеллектуальным видением , свободой ассоциативного рядоположения. Здесь часто фиксируется радикализация художественных средств, артикулирующих видение, внутренний строй мастера. Художественная процедура рассматривается сквозь фильтр эксцессов существования, выступающих как природный дар, либо как изначальный замысел, стремящийся к актуализации. В свое время Х.-Г. Гадамер под «современным» произведением искусства понимал некую репрезентацию, изливающуюся из первообраза. Так произведение искусства являет собой динамичное снятие обыденной, не-сакрализованной реальности, трансформацию ее в истинное бытие.
Во-вторых, это – принципиальная диалогичность (предполагает реального или виртуального зрителя) и интеллигибельная открытость (разомкнутость для свободных интерпретаций реципиента) произведения. Мало того, что сам автор вкладывает целый спектр значений в одну-единственную работу, так еще и провоцирует созерцающую публику на бесчисленные трактовки; тем самым, картина становится исходным креативным импульсом для собственного эстетического (или арт-критического) действа со стороны воспринимающего. Когда «аутентичный зритель» погружается в мир произведения, сама символическая интерпретация модифицируется в источник «живого творчества», и далее «трактовки плодят трактовки» в русле «здравой» бесконечности.