Тяжеловесный стиль отнюдь не намеренно стал легковоспламеняющимся пугалом для дерзостных профанов. Скорее в зачине он претендовал на статус долгоиграющей формы существования постсовременных текстов. Но Случайность, как финальная виновница всех не закономерных событий, подвергла оскорбительной обструкции эту претензию на спасительность. Бытовые критики среагировали на словесную многослойность как на вызывающий атрибут умничанья, текстуального эскапизма, как на патологичный эксцесс графомании, в конечном счете. Мы – пленники утрамбованной коммуникации, отшлифованного до единой мелкой фразы акта общения. Но кто признает существование уз, если таковые стали последним доступным одеянием, оберегающим от мерзлоты бессмысленности и одиночества. Мало того, что обывательская коммуникативность ввернула нас в иллюзорный цикл социального «движения», опосредованный сеткой означивающих ритуалов, знаковых излияний. Мы признали это «воздухоносное» давление «бытовых знаков» на нас, его всеобъемлемость и культурную универсальность. Но рядовая коммуникативность еще пытается вытеснить из истории все сгустки Уникального, Единственного, Исключительного. Образцы коммуникативного кода движутся к утопии социокультурного домината примитивных и односложных утверждений обывательского сознания. Сказ уже не знаковых «вирусах» постструктуралистской метафорики, а о тех «агентах», в прошлом не растерявших свою воспроизводительную мощь, а теперь приобретших текстуальное бессмертие и гигантские дискурсивные амбиции. Сие политкорректное, нейтрализующее знаковое нечто (а что может быть безопаснее локально-дворовых бесед «за жизнь», - этого верха инертности и поверхностности?), быстротечно рождающееся и не умирающее, самим своим существованием «на бумаге» (на цифровых носителях) делает бытие остальных языков (метаязыков) невыносимым. В коммуникации захоронены специфические дискурсы и уникальные словоформы – погребены живыми кощунственно, безвозвратно, без права на светоносное воскрешение.

Выстраданный, узорчатый слог письма оказывается обителью «устойчивых», но не «устоявшихся» смыслов. То бишь предполагает внутреннюю стабильность тематики и безграничный спектр трактовок, отрицая сформировавшийся пакет значений «жизненного мира», пренебрегая нормами «рядовой» коммуникации или «птичьими» фразеологизмами академических дискурсов. Именно вымученность (текстуальное «нуждение»), усложненность (насыщенность отсылками, аллюзиями), натужность словоформ дозволяет продлить век любых идей: дряхлых, «инновационных», молодящихся, склонных по-уэйтсовски преувеличивать возраст, горько-кровавых, претенциозных, лягушачьих, имперских. В конце концов, поиск стилистического инструментария – вещь первичная. «Тяжелый» стиль – катализатор роста архаичных Означивающих, подкрепитель эстетски радужных идеологем, осовремененная версия духовного эзотеризма.

Мораль проста, до жути одномерна. Текст, возникший посредством обывательского языка, быстротечно созданный силами «кухонного» сознания, не является Текстом как таковым, ибо ликвидирует в себе самом все ценностные функции за исключением одной-единственной – коммуникативной, в сущности инструментальной функции, чуждой скрытым значениям и утверждающей моментальное авторство (комплекс авторских намерений). Некогда среди холмов руссоистской «природности» обывательские сообщения в досужих беседах как «пульсирующие частицы» возникали, чтобы одномоментно и бесследно исчезнуть, умереть. «Скоротечный одноразовый функционал». Но как быть, если в информационном мире сообщения оставляют следы, меты, пачкая собой «пустоши» пространства-времени? К тому же коммуникативный контекст в цифровой среде «расплывается», нивелируется «по факту», лишая код сообщения последней опоры, обоснования в локальной реальности, житейскости здесь-и-сейчас. Так, остается голое сообщение, ограниченное «транслирующим» назначением и оттягивающее собственную мгновенную смерть навечно, до кончины последнего потенциального адресата. Теперь ничто не забывается и если кого-то «послали», то пущенная в «никуда» позорная инвектива будет «бродяжничать» до окончательного выключения «всего и вся». Оседая своей мерзостью на многие невинные головы…