Стало очевидностью то, что Бодрийяр оценивал современность как обедневшую систему, утратившую «выразительную силу прежнего символического строя». Как «рабочие» и «классы» до этого, вещи «освобождены» от установленных традиционных значений и символических связей. Бодрийяр настаивал на том утверждении, что многие вещи становятся банальными или «неописуемыми». Несколько репрезентированных примеров: традиционные кровати из твердой древесины сравниваются с современными, фешенебельными, функциональными кроватями (вроде Ikea). Последние лишены ритуальных или церемониальных значений: «супружеская» кровать ничем ни отличается от любой другой двуспальной кровати. У кровати больше нет «абсолютной» ценности, как то ценности самой по себе. В действительности, существует «комбинаторная» ценность, разработанная, чтобы служить дополнением к другим пунктам в сфере «спален». Функциональная кровать должно быть неплохо инвестирована значениями и может подойти к означиванию любви или страсти. Однако содержательность этого процесса утверждалась на индивидуально сделанном выборе, базирующимся на «потребностях» из предзаданного диапазона. Бодрийяр развивает сильнейшую критику субъекта/идентичности как концептов, сконструированных «потребностями», продуцированных знаковым кодом. «Персонализированные», или изобретенные личности составляют данность кода. Но, конечно, традиционное общество сталкивалось с большими ограничениями, так что же тогда делает традиционную кровать более отличимой и экспрессивной? Большая часть аргументации Бодрийяра основана на таком «различии», без ожидаемого обращения к мистике или ностальгия. Таким образом, очень важно прояснить это «различие».

Для начала очевидность: традиционные вещи созданы скорее ремеслами, а не массовым или серийным производством. Чтобы изъясниться совсем прямо: они произведены людьми, использующими инструменты, а не машинами, используемыми людьми. Соответственно Бодрийяр отмечает важность взаимодействия человеческих мускульных усилий и жестуальности, вовлеченных в использование инструментами, которые исчезают с использованием «кнопочной» технологии. Эти самые жесты отображают в символической форме половые акты «непристойным» способом, бесстыдно, согласно Бодрийяру, пересмотревшему фрейдизм, где сексуальные желания сублимированы через символы. Традиционные вещи «символичны» в том смысле, что они отображают в символической форме жизненную корреляцию, существующую между желаниями (прежде всего, сексуальность) и культурой (представительная, иерархическая, нормативная).

Далее, форма этих отношений управляется нормами и ритуалом – брачное ложе доступно только парам, которые имеют символически обмененные кольца в бракосочетании. Здесь мало свободы выбора касательно самого ритуала; форма предписана и «человек» должен ей следовать. Они могут отказаться от ритуала, или отступить в последнюю минуту, но если они сделают это, то не смогут достигнуть статуса женатой пары. В этом смысле понятие автономного человека как хозяина или хозяйки своих судеб, или как свободного и равноправного «потребителя» перед диапазоном выборов, не является доминирующим в символическом строе. Ограниченный классом и иерархическим статусом, продиктованный ритуалом и церемониальными процедурами, сублимированный через тяжелый труд и усилие, – здесь отсутствует смысл, по которому человек может быть поистине «свободным» в традиционном строе. По этой причине Бодрийяр утверждает, что тут немного того, о чем можно было бы ностальгировать.

Система знаков-вещей предлагает форму «освобождения», но, согласно Бодрийяру, эта свобода является формальной, не фактической, поэтому должна быть раскритикована. Система знака предлагает облегчение, или даже избавление, от двойственных отношений и ограничений символического строя, от нормативности приписанного статус. Выбор предложен: мы становимся дизайнерами наших собственных жизней, или, по крайней мере, наших собственных интерьеров! К примеру, функциональная мебель – «демократична», доступна и не всегда низкого качества. У нас существует «свобода» использовать ее, комбинировать с ней. Использование современной мебели десублимировано, поскольку мы видим привлекательные модели и молодые пары, резвящихся на новых кроватях и диванах по телевизионным каналам. Нет ничего «непристойного» в том процессе, что все мы веселимся на мебели в какой-то момент, что здесь может не нравиться? Критический анализ Бодрийяра направлен на форму системы знаков, а не на специфическое содержание знаков. Рассмотренные как форма, знаки – материал овеществления, они превращают социальные отношения в вещи; они – в некотором смысле, материал материализма. Здесь подразумевается, что вещи больше не обладают необходимой ценностью, некогда опытно внедренной. Значения вещей продиктованы циклом моды. Для примера, старая памятная софа (обогащенная значениями) с ваших студенческих времен вскоре окажется непривлекательной под воздействием веяний моды. Если хранить ее слишком долго (по «сентиментальным» причинам), она становится аномалией, способной угрожать позиционированию самого индивида, как желающего и освобожденного современного человека (его положение в знаковой системе). Старая софа не виновна в коллективном, ритуальном значении, но может быть осуждена в индивидуальном, психологическом значении. Здесь мы сталкиваемся с не обязательно ритуальной процедурой, предотвращающей вас от выбрасывания этой вещи и покупки другой. Софа – автономный товар, ваша собственность и вы распоряжайтесь ей, как пожелаете. И когда вы пожелаете избавиться от нее? Тогда, когда вещь окажется уродливой, возрастной и старомодный под влиянием знакового кода. Таким образом, система знаков-вещей предлагает чувство свободы, автономию и суверенитет потребителям, но только при условии, что мы принимаем чувство «индивидуальности» и «персональности», предъявленной системой. Другие примеры перехода от символического к функциональному строю, обсужденные в «Системе…», включают использование красок в домашних интерьерах. «Броские» цвета имеют тенденцию заменяться пастелями, и таким образом «краски утрачивают свою особенную значимость и начинают обязательно соотноситься друг с другом и со всем целым; это и имеют в виду, говоря, что они «функциональны». Для Бодрийяра, в «пастельном» не живут цвета, «но расписывается за них». Дальнейшие элементы этого преобразования включают замену высоких часов с маятником множеством маленьких часов, рассеянных по дому соответственно принципам тона и комбинаторики. Большое центрально расположенное зеркало, семейные портреты и свадебные фотографии также имеют тенденцию исчезать из современных интерьеров: время, место и размышления буквально выброшены из центра и отрицаемы.

Система конструирует нас как свободных потребителей, как людей, покупающих продукты, которые поставлены на продажу, потому что мы желаем их, поскольку они удовлетворяют наши потребности. Действительно, нападки Бодрийяра против академических дисциплин социологии и экономики направлены на идею «потребителя» как данности, онтологического факта. У таких экономистов, как влиятельный Гэлбрейт, человечество состоит из свободных и сознательных человеческих индивидов с опознаваемым наборам потребностей и желанием удовлетворить их. Но потребности – не автономные сущности; вместо этого «система потребностей суть продукт системы производства». Потребности появляются не в ответ на специфические вещи, одна к одному, но произведены сеткой или системой «вещей-элементов», а не в рамках уникального отношения между человека и вещи. Система вещей тогда становится коллективным и бессознательным социальным ограничением, этикой, нормативом. Тавтология, которую Бодрийяр стремится выставить, является двойственным конструированием природы потребностей, желаний и потребительского блага – нерушимой схемой. Однако мы убеждены, что мы обладаем «потребностями», мы уже согласились на потребительскую систему. Мы можем признать, что потребительская система не удовлетворяет наши потребности должным образом, что обрекает нас на бесконечный процесс; но мы склонны не подвергать сомнению существование этих автономных, объективных «потребностей». Принцип «потребности», для Бодрийяра, есть решающая идеологическая конструкция капиталистической системы. Как только потребители инвестировали ценность в товары, которые они потребляют, эти ценности становятся «реальными», они уже не могут быть отклонены как ложные или фальшивые, хотя они, конечно, идеологически структурированы. Быть потребителем – значит самокодировать себя, это – интенсивный труд, требующий большего времени и усилий. Потребители обязаны действовать: размышлять, решать, выбирать – всегда детализировано, в идеологически структурированной системе взглядов, в которой они существуют.

Не составляет проблемы то, что символическое измерение и современная семиотическая система – формы социальной дисциплины. В каждой из них лишь минимум на пути к подлинной «свободе». Ключевое различие в том, что символический строй не предлагает изначально свободы, его ограничения – жестоки и декларативны, но произведенные значения – экспрессивны, выразительны, интенсивны, в то время как семиотический строй предлагает свободу, ее ограничения (в значительной степени) скрыты, и произведенные значения – убоги, поверхностны и недвусмысленны. Это – грубое резюме ключевого различия Бодрийяра в самой ранней или наименее развитой форме, и его размышление об этом различии впоследствии станут гораздо более развитыми.

Абстрактность знаков, выведенных из жизненных отношений, делает возможным их бесконечную комбинаторику в безграничном процессе интеграции: «ни одна вещь, подобно тому, как ни один продукт не может укрыться от формальной логики товарного обмена». Потребительское общество просто не включает в себя изменения экономической сферы от примата производства к первенству потребления. Бодрийяр оспаривает то, что происходило изменение в сущности социальной действительности. Традиционные вещи - «инструменты, мебель, собственный дом» - были ‘символическими’. Они как носители первичных значений опосредовали социальные отношения, как жизненные силы связывали человеческое действие и усилие с давним набором значений. Например, очаг и кухонный стол несут сильнейшие эмоциональные обязательства: семейная привязанность и партнерство, комфорт и защита. Такие символические ценности и чувства являются относительно неподвижными; они имеют тенденцию быть связывающими, а не открытыми для обсуждения и оспаривания, хотя конечно в действительности они меняются в течение времени. Кроме того, они, согласно Бодрийяр, охарактеризованы амбивалентностью – то есть, они склонны вдохновлять на противоположные эмоциональные состояния у одного и того же человека, такие как любовь и ненависть, страх и желание, привлекательность и отвращение. Эмоционально-символическая подоснова человеческих отношений погрузилась во «зло» системы знаков. Бодрийяр делает привилегированной амбивалентность, двойственное отношение, связанное с эмоциональными интенциями, а не нормами или структурами «символического» общества.

Символические отношения исключительны и уникальны, никогда не абстрактны, никогда не взаимозаменяемы, никогда ни эквивалентны чему-нибудь. Однако, «символический» и «семиотический» – не бинарная оппозиция: говорить об оппозиции между символом и знаком – грубая ошибка. Знаки представляют жизненные отношение; они отсылают к ним и выражают их в отвлеченном, закодированном и поэтому упрощающем виде. И символы, и знаки (и символы есть знаки) опосредуют человеческий опыт. Важное различие в том, что система знаков «препятствуют» или отвергают богатую амбивалентность символического выражения. Знаки фактически заменяют жизненные отношения; они представляют закодированную, стереотипную версию действительности, более управляемой, менее угрожающей, но также и «менее значащей» или интенсивной, чем мир символической амбивалентности. Знаки предлагают, заявляют или «моделируют» символические отношения; они абстрагированы от символических отношений.

Процесс подмены символических отношений системой знаков ускорен потребительским капитализмом, но не идентичен ему. С начала двадцатого столетия развитый капитализм структурировал себя вокруг потребления товаров, а не их производства, создавая более управляемую среду для коммерческого обмена, менее зависимую от производительной силы организованного, объединенного труда. Конечно, вещи всегда производились, но они производились в различных целях. Традиционные вещи были произведены для религиозного поклонения или в хозяйственных целях, прежде чем они стали производиться на продажу. Сакральные предметы производились для ритуала жертвоприношения, который мог быть выполнен только подготовленным служителем; не было никакой «свободы» относительно производства и никакому «экономическому» излишку не позволялось быть произведенным. Любой 'излишек' был социальным, а не «экономическим» и был необходим для религиозных целей, часто применяясь в жертвоприношении (Батай, Мосс). В Западной Европе с шестнадцатого столетия масштабно вещи стали производиться в излишке с целью продажи ради прибыли. Ключевое различие между традиционной формой производства и современным потребительским капитализмом заключено в образе вещей, товаров и услуг, которые считаются быстро реализуемыми. Люди потребительского общества, кажется, всегда желают купить что-нибудь. Согласно Бодрийяру, мы достигаем ситуации, где «все желания, проекты и требования, все страсти и все отношения, теперь осуществлены как знаки и как вещи, которые будут куплены и проданы».

Действительно ли система знаков настолько всесильна? Действительно ли люди загнаны и переубеждены этой «реальностью»? И если так, в каком тогда смысле понятие символического измерения амбивалентно? Эти вопросы раскрыты в ранних текстах Бодрийяра. Бодрийяр открыто обращается ко всем людям, а не только к избранной интеллигентской прослойке. Сопротивление кодексу знака не следует по диалектическим образцам; здесь нет никакого революционного направления, как задумывает это марксизм, но есть отказ и защита, отклонение и изъятие. Наконец, окончательные 'ставки' при игре в потребительском капитализме являются символическими. Знаковый код основан на принципах символического строя.