И что-то есть у Вас от мелкобуржуазного…

Говорить через карнавал оппозиционных понятий, погрузиться в омут беспардонного бинаризма, нанизывать парадоксы на вереницу закостеневших стереотипов, триумфально шествовать в метафорических облачениях… стоящий вариант описания дневниковой парадигмы Р. Барта (Ролан Барт о Ролане Барте. Составление, пер. с франц. и послесловие Сергея Зенкина. – М.: Ad Marginem / Сталкер, 2002, 288 с.). В простецком («диарейном», по этимологической шутке маэстро) писательском жанре Р.Б. в ленивой позе и с долей «игровой застенчивости» пытается резюмировать (отнюдь не «комментировать», ибо это считается неуместным самодовольством, целокупной глупостью, не способной к дроблению), переиграть заново корпус собственных текстов. Ну, и коннотативно, посредством тонких намеков и обрывков текста-наслаждения, всплывают кое-какие сведения из личной жизни «маргинала», дрейфующего по течению, системно разлагающего борца-буржуа. Мастер опасается четкости и внятности идеологического языка (его окончательной фиксации, соответственно массовой повторяемости), всякая загустевшая стереотипность претит автору, Р.Б. признается в намеренно неаккуратном пользовании чужими понятиями (фрейдовский «перенос», лакановское «воображаемое», марксистский «буржуа» ведут себя словно пьяные дезертиры, ни могущие продолжить воевать или перейти в сторону врага). Поэтому к тексту наслаждающегося автора вряд ли стоит подходить с позиций академической точности. Да и возможна ли здесь исследовательская работа, в этой синтетической кучи двойственностей, метафор, антитез, лингвистических заигрываний, нюансированных затемнений… и столь многочисленных перечислений.

С какой интенсификацией Желания Р.Б. впрягается в громоздкие уточнения, корпит над раскодированием, фокусируется на «правильном» уровне значений текста?! Но, оказывается, эта напряженность завязана бытовым «горизонтом» (работа письма затруднена соблазнительными буржуазными мелочами). То бишь удовольствие от Текста перманентно затеняется более близкими плоти, старосветскими наслаждениями (кофе, сад, радио… желание многообразия «гомосексуализмов»). Р.Б. и дрейфует (несколько десятилетий текстуальная эволюция стоила ему гигантских трудов, кои переросли в аристотелевскую привычность, но все равно не перестали быть противоположностью желаемому «легкомысленного времяпрепровождения»), и топчется на месте по регулам интеллектуального столпничества («Жид»кие подражательства – социальные мифологемы в духе Маркса-Сартра-Брехта – телькелевская семиократия, разродившаяся новейшей дисциплиной – моральность Текста, замоченная в ницшеанской эссенции – а далее долговременная остановка без сильного настоящего, но с перенасыщенным будущем из проектов, намерений, «проспектов», заготовок идеального произведения).

Да, господин Р.Б. раскрыл карты заимствований, индивидуализировал грядущие разоблачения, присвоил принадлежащее усердным потомкам русло исследовательского метаязыка к своим же сочинениям. Вот хитрец: вы можете сколь угодно искать ответы, но они уже даны и витиевато прописаны, пусть не в обезоруживающе конспектной форме, а в соседстве с ямой из детства, «косвенно» сексуализирующей молодой пары из купе, соседскими беседами о погоде и т.д., но... Маэстро полновесно раскрылся через фрагментарности (не претенциозно-обобщенные максимы, - здесь клокочет ницшеанская ненависть к афористичности), рассыпался розановским листопадом (все-таки безвестный Василий Васильевич опосредованно сыграл в европейском театре мысли), «транслитерировал» застывшие метафоры интеллектуального прошлого. Короче говоря, Р.Б. ароматизировал спертый воздух интеллектуальных идеологий и «провонявших» дискурсивностей концентратом из случайностей быта, эротизации текста, поэтики «людей лунного света».

Произведение – окончательно, когда в нем отобран состав лексических «персон». Да, оно останется бессмертным, но у здешних лексем «срок не долог»; либо метафорически окуклиться в эстетскую бабочку, либо остаться мерзко мохнатой гусеницей, чей наилучший удел – умереть (ломать красоту жизни своей музейно-экспонатной сущностью – судьба гусеничных идеологем)

Да, действительно, существует двоякая типология текстов для чтения и письма (пример метро-любивых «pocket book» и пылящихся в застенках книгохранилищ диссертаций), но чтобы избежать прилипчивой бинарности, стоит ввести третий вид книг, бытийствующих исключительно для «принятия» (она – мастеровита, искусна, возбуждающа, но беспардонно случайна, обрывая тем самым работу означенных функций). Вероятно, псевдо-исповедь Р. Б. именно такова… по крайней мере великий философствующий «громозека» всегда стремился соскочить с замкнутого пространства оппозиций, напоровшись на понятийное острие Иного?!