МИНИАТЮРЫ
* * *
То ли разочарование, то ли осмысление, реальное отношение к жизни, одно или все вместе, и к ним что-то ещё определяют сегодня моё настроение и состояние души. Не пишется. И к этому можно бы и привыкнуть. Ранняя осень не лучшее моё время. Возможно, и Пушкин писал той осенью, которая уже оголилась, покрасовавшись перед тем в «багреце и золоте». И в этом моём состоянии всё натыкаюсь на уже реализованные темы, сюжеты, попадаю то в чужие колеи, то вообще на шоссе, изъезженные и истоптанные. Если такое состояние длится и длится, мрачные мысли приходят к художнику. Ему не хочется хоронить себя при жизни и не хочется умирать раньше физической немощи… Некоторых такой выбор заводит в тупик. Господи, пронеси мимо меня чашу сию!
* * *
И то, что мне сейчас плохо, это и хорошо: многим плохо, и если я среди них, я понимаю и тех, кому хуже, и тех, кому лучше, и я могу выразить их боль. Дело за малым: за вдохновением. Впрочем, они тоже безвдохновенны. Обездоленный, одинокий, нищий, несчастный человек – разве может он светиться? Его правдивый портрет должен быть тусклым, чёрно – белым, как оригинал и его жизнь. Он тлеет, дымит, как головешка давно потухшего костра, головешка любви, головешка судьбы, головешка работы, головешка достатка. Подуй на него, и он начинает светиться красноватым огоньком, и кое-где по краям даже вспыхивать цветными язычками. А подуешь подольше и посильнее, сгорит головешка до пепла седого и развеется по ветру…
Пушкин вряд ли читал стихи крепостным крестьянам…
* * *
Я люблю поезд, потому что нахожусь во внутреннем времени и пространстве, а за окном быстро меняются виды, развёртываясь в ленту вдоль дороги, как многокилометровый фильм. Вот от крыльца к калитке идёт человек, и вижу я его десять секунд, и никогда не увижу больше, незримый для него свидетель его жизни, эпизода, который почему-то врезался в память. Он идет от крыльца до калитки в ушанке, в старом полушубке, в сапогах по своим неспешным делам, а я проношусь в поезде мимо со скоростью сто километров в час.
Я не люблю поезд, потому что в нём я оторван от жизни и нахожусь в обществе таких же временных попутчиков. И я, и они другими входили в вагон и другими выйдем из него, каждый в своём направлении, от крыльца до калитки, быть может, последней…
* * *
Говоришь с человеком, а он закрывается, говорит то, что можно, а не то, что думает. Человек знает, что говорить правду для него вредно. Человек видит, как легко расправляются с теми, кто говорит лишнее. Он выполняет правила игры: «можешь думать что угодно, но говорить, писать и делать должен только то, что надо».
Есть правила игры, но власть не игра. Туда рвутся всерьёз, с крючьями и верёвками, как альпинисты. Власть крутая и суровая, она переменчивая, она легко сшибает в пропасть дыханием бури или снежной лавиной. Чем круче власть, тем более скрытные люди. Только один на один, только где-нибудь дома и «на кухне» скажет человек то, что думает, а на людях вновь поразит тебя гибкостью спины и подобострастной улыбкой: «Чего изволите-с?». Человеку есть что терять, например, свою жизнь…

* * *
Мои красивые студентки – это новая, раскованная молодёжь. Они смотрят на меня огромными глазами, и в них нет недоверия, они распахнуты, их душа открыта для человеческого контакта, смею думать, и для любви. Вот она, новая молодёжь, вот оно, будущее наше, не зажатое, не закомплексованное. И они появляются только сейчас, это новое поколение, эти новые люди, эта молодёжь. Взрослые – они другие. У них есть задние мысли, они думают одно, говорят другое, делают третье. А эти – молодые, светлые, ещё не испорченные лица нашего будущего, и я смотрю на них и верю, что это так.

* * *
Четыре года назад, об эту пору, Россия ввинчивалась в страшные октябрьские события. Одни помчались самолётами в Москву защищать Президента, другие, в том числе и я, пошли разгонять местные советы. Зашли мы делегацией в кабинет председателя горсовета, предъявили ультиматум и вместе с ним смотрели прямой репортаж о штурме «Белого Дома»…Тогда, 4-го октября 1993 года, после бессонной ночи, когда кроме «Вестей» и «Юности» не работала ни одна программа телевидения и радио, мы не могли здесь, в провинции, не радоваться, что там, в столице, восстанавливается управление страной. Но вихрь, хоровод смерти, закружившись смерчем в Москве, пошёл гулять по России, пока своим кровавым хоботом не впился в Чечню…
* * *
В январе 1971 года зима в Казахстане выдалась метельная и холодная. В офицерском полушубке, в ватных штанах и в валенках я мотался из военного городка за 120 километров в горы, туда и обратно, готовил и проводил ядерные испытания.
В эти лютые морозы на Вологодчине погиб поэт Николай Рубцов. Ни радио, ни пресса, ни телевидение ничего не сказали по поводу этой утраты…

* * *
И спросил у меня председатель областного союза российских писателей:
- Как вы относитесь к «оттепели»?
- Нормально отношусь. Она повлияла на меня. Сейчас я член партии «Демократический выбор России».
- Единственный партийный в наших рядах, - кто-то съязвил в зале. И всё. Потом они голосовали и меня «прокатили». Я подумал сейчас, а почему они не спросили меня о моём отношении к «застою», к «перестройке», к реформам? К Ельцину, к Гайдару? Почему остановились на «оттепели»? Может быть, они хотели, чтобы и жизнь на «оттепели» остановилась? Судя по высказываниям председателя по поводу бюрократизма и неуважения к ним, членам союза писателей, так оно и было.
Осколки бывшего союза советских писателей, бывшие члены КПСС, имеющие в былые доперестроечные времена неплохой доход, положение и льготы, они теперь потеряли всё. И, конечно, человека нового времени, который и мог раскрыться и напечататься благодаря реформам, они не могли принять в свою среду, как не приняли меня в своё время в КПСС. И слава Богу!
* * *
Плохо – одиночество, но хуже – суета, видимость действия или даже действие, но мелкое, мелководное, ограниченное, напоминающее на графике не пульс, а скорей, фибрилляцию. Одиночество плохо тем, что, если и делаешь что-то серьёзное, об этом никто не знает, как если бы и не требовалось. Есть люди, с удовольствием загоняющие конкурентов в состояние или суеты, или одиночества. Но случается, сам человек самоизолируется, и это опасно, потому что о нём забудут и он не сможет вернуться назад, и место его займут. Уйдёт на год–другой, а вернётся в другой мир, где его не помнят или не захотят потесниться.

АННА
Столько прочитал я поэтов за последние два месяца! И остановился на Анне Ахматовой. Вот уж никакой вычурности, просто и обнажённо, никакой игры, никакой читки, одна сплошная «гибель всерьёз». Пастернак это сформулировал, да никогда не делал или шёл к этому, как к недостижимой цели, как к горизонту. А Анна не формулировала, она так жила и так писала: и горизонт, и цель всегда, изначально жили в ней. Вот и сошлась она с путешественником Гумилёвым как со своей противоположностью, и разошлась, потому что он странствовал во вне, не пытаясь путешествовать в её внутреннем мире, с фонарём по пещерам и лабиринтам её чистой великой души.

* * *
Было по-разному. И глубокое трепетное чувство, которое редко встречало ответный всплеск, и чистое влечение, которое потом превращалось в любовь, и плотские связи, доставляющие радость и наслаждение, которые не становились любовью. Из разнообразных ощущений и переживаний, из разделённой и неразделённой любви, из общения складывался образ женщины, формировалось моё понимание и отношение к любви. Дважды женатый, много раз любивший, имеющий троих детей, из которых две замужние дочери, я так и не приблизился к пониманию женщины, волнующей тайны, которую, видимо, я не раскрою, не превратившись однажды в женщину. И как бы я не терпел от женщин, как бы в сердцах не проклинал их, женщина остаётся для меня богиней и я готов служить ей до конца своих дней.

* * *
В новогоднюю ночь 1997 года я ощутил Любовь.
Не ту любовь, которая определяет отношения мужчины и женщины.
Я вдруг почувствовал, что с любовью гляжу на людей за праздничным столом,
на экран телевизора, на стены, на мебель, на зажжённую ёлку.
Моя любовь наполнила комнату, как вода наполняет аквариум,
и а купался в ней, ощущая её тепло.

А за неделю до этого я шёл по сверкающей на солнце улице
моего заснеженного города и вдруг почувствовал,
что вместе с лучами солнца из бездонного голубого неба
на меня опустилось тёплое чувство. Кто-то очень большой
согрел и наполнил меня своей любовью,
и странное умиротворение поселилось в душе моей.
И вот теперь, в новогоднюю ночь я ощутил и мою любовь к другим...

САД КАМНЕЙ

Я вспоминаю восьмидесятые годы. Сначала маразм брежневского угасания, тупое безразличие всех ко всему, устоявшееся торжество серости, слизь, загнанная внутрь общественного организма, сделавшая его таким же недееспособным, каким был сам Брежнев – и потом, через две смерти двух «верных ленинцев» приход Горбачёва! Ветер перемен. Сначала оживились демократические силы, возглавили борьбу с правящей партией. Газеты и журналы наполнились сенсационными разоблачениями. Их тиражи выросли в разы. Половодье многочисленных публикаций смыло 6-ю статью Конституции. Но грянул августовский путч, отошла от Союза Прибалтика, беловежские документы зачеркнули Советский Союз. На авансцену вышли прагматичные, не обременённые стыдливостью люди, и началась эпоха большого хапка.
И вновь растерялись интеллигенты, которые выпускали на волю Свободу, они опять забыли, что Свобода двулика, она – Свобода Добра и она же Свобода зла. Потому Бог и не может уничтожить зло, как заметил Бердяев, что вместе с ним он должен уничтожить часть Свободы. Интеллигенты ждали очищения, облагораживания общества, думали, что Любовь и Свобода с падением коммунизма войдут в сердце каждого. Они и вошли во многих любовью к наживе и свободой преступности. Началось время разбрасывать камни, стали рушиться благородные безденежные интеллигентские партии, криминал стал скупать чиновников, созданное затем криминально-бюрократическое государство подошло к своей последней черте. Настало время собирать камни, да многие из них превратились в песок. И молодёжь, выросшая в новых реалиях, не понимает, зачем, собственно, это нужно, потому что другого мира они не знали, и для них мир разбросанных камней, сад камней, это повседневность, привычка, норма …
 

ЛЕЙКЕМИЯ

Сегодня в день смерти Раисы Максимовны Горбачёвой, из телепередачи я узнал, что раковые клетки крови это клетки, которые отказываются отмирать и хотят оставаться, причём бунтарей становится всё больше. И независимость, суверенитет клеток приводит к смерти всего организма и, конечно, к смерти и самих клеток. Поистине, «они не ведают, что творят».
Так и свобода, пришедшая вместе с перестройкой, вмешалась в процессы естественного обновления общественных клеточек-республик внутри советского государства, которые, объявив суверенитеты, погубили целое и сами влачат жалкое существование. Та же свобода теперь декларируется уже регионами России, демонстрируя необычайное упорство, достойное лучшего применения. Может быть, подобная картина и в масштабах галактики, в масштабах вселенной? Свобода – стихия, с которой сражается Бог.

СТИХИЯ

Я физически ощущаю воронку времени. Кажется, совершаю что-то целенаправленное, но, пытаясь взглянуть на себя со стороны, вижу, как воронка крутит меня и вместе со мной множество других людей, и мы, вращаясь, устремляемся куда-то в бесконечную бездну.
Я стараюсь вырваться, зацепиться, ухватиться за края, за тех людей, которые далеко от воронки, но тщетно. И всё, что я могу, это не исчезнуть в глубине, пока хватает силы.
Раньше у меня не возникало таких ощущений. Видимо, я теснее был связан с людьми, с работами, которые выполнял. Теперь, когда эти связи резко ослабли, оказалось, что на мою свободу покушаются тёмные силы, которые уравновешивались, когда наши степени свободы служили тросами и цепями, которыми общественный строй удерживал нас вдали от воронки времени, от бездны Свободы … А теперь эти тросы и цепи лопнули, и нас понесло прямо в воронку, прямо в бездну Свободы!...
Спаси нас, Бог!

(С) Виталий Василенко