«Здравствуй, Натан! Искупался я, наконец, в Красном море. Поплавал на яхте. Покатался по Нилу на древнем «колёсном» пароходе. Полетал на планере над пустыней. Э-э-эх!- Аркадий Борисович мечтательно поднял глаза к лазурно- голубому небу, полюбовался похожим на овечку полупрозрачным облачком, опустил взгляд на толстый глянцевый журнал, служивший подставкой для его письма. День был хороший. До обеда оставалось еще минут сорок. Так что, письмо он закончить успеет.- Помнишь, Натан, как мы на гастролях в Болгарии мечтали с тобой о «настоящей загранице». Ты страсть как хотел увидеть Париж. А я тогда бредил Египтом. Мечтал снять на видеокамеру каменных сфинксов и знаменитую маску Тутанхамона, спуститься по длинному узкому лазу в пирамиды, «Аиду» Верди посмотреть в оригинальных декорациях. Так я её посмотрел. И в пирамиды проник. И в каирском музее маску эту сфотографировал. Теперь и умирать можно, раз мечты сбылись».
Аркадий Борисович зашелестел страницами рекламного туристического каталога, то и дело поглядывая на новенькую медсестричку, торчащую в раскрытом настежь окне второго этажа.
Девушку звали Гретой. Она с интересом рассматривала пожилого господина в заношенных спортивных штанах. Тот уже больше часа зачем-то конспектировал содержание какого-то толстого журнала.
- Герр Крюгер,- обратилась девушка к толстому доктору, набирающему на компьютере мудреный текст,- а правда, что герр Кацман был когда-то известным музыкантом?
- Угу.
- А что с ним случилось?.
Психиатр почесал за ухом остро отточенным карандашом:
- Шизофрения. Депрессивный синдром. Перенес сильнейший стресс. К нам поступил из травматологии... Его, деточка, сильно избили в подземном переходе, где он в последнее время играл на скрипке.
Глаза Гретхен расширились от ужаса:
- Кто избил?
- Может, хулиганы. Может, фашики. А, может, и конкуренты, в чей огород он залез по неведению,- сдвинул плечами толстяк. - Преступников не нашли. Свидетелей не было. Сам пострадавший ничего не помнит. Били жестоко, его же скрипкой. От инструмента остались одни щепки. М-да...
На глазах у медсестрички появились слёзы:
- Его часто проведывают?
- Из полиции дважды приходили... А так- нет у него никого.
- А коллеги?
- Какие там коллеги,- хмыкнул доктор.- Социальщик он. Ему на бирже предложили место копателя могил. Отказался. Затем направили убирать туалет на автобане. Тоже не пошёл. Сказал, что не дворник он, а музыкант. Ну ему и урезали социальное пособие, пригрозив совсем лишить материальной поддержки. Тогда-то у него и случился первый «задвиг»...
Грета покачала головой:
- Кошмар! А почему его в театр не направят ...
Хриплый смех психиатра прервал её тираду:
- Ну ты даёшь! У него же штучная специальность. А рынок труда предельно узок. Сколько, по-твоему, скрипачей требуется одному театру? Я вообще удивляюсь эмигрантам, так рискующим на закате лет. Старое дерево не пересаживают.
«Так вот, Натан, ты спрашиваешь, много ли у нас в оркестре евреев? Да почитай все - польские, чешские, голландские. Есть парочка и местного разлива. Дисциплинированы, как цирковые собачки. Не то что наши. Помнишь, как Хайкин с Брумелем ставили на партитуру Берлиоза «Спортивную газету» и читали её в паузе между партиями? А как Гайсин умудрялся за концерт сборник кроссвордов разгадать? Здесь о таком даже подумать страшно...
Ты интересуешься моей пенсией - до неё мне еще, как до китайской границы. На покой здесь отпускают в шестьдесят семь. А пока- репетиции, выступления, гастроли, овации, цветы... Ложусь спать, а в ушах звенит: «Браво! Бис!».
Аркадий Борисович шмыгнул носом, смахивая набежавшую на глаза слезу. Нет, с письмом надо заканчивать, а то сейчас совсем расстроится. Он откинулся на спинку скамейки, достал из заднего кармана спортивок маленький клеёнчатый альбомчик- подарок эмигрировавшей в Израиль дочери.
Они уже давно не виделись. Может, потому, что выбрали для эмиграции разные страны. Или потому, что дочь считала его виновным в разводе с матерью. А, может, и потому, что к себе он её не приглашал, а на собственный визит в Землю Обетованную не было денег. Последнее письмо от Риты пришло месяца три назад. «Здравствуй, отец! - писала она. - Почему не отвечаешь? Мамино здоровье ухудшается, а с операцией всё тянут. Здесь это бесконечно долго. На то, что у неё боли, никто внимания не обращает. Завтра иду скандалить, ведь это по их вине маму пичкали антибиотиками, вместо того, чтоб сразу прооперировать. Когда она впервые пришла к врачу, в груди у неё была «горошинка», а сейчас опухоль уже в ладонь не умещается. Как мы жалеем, что для эмиграции выбрали эту страну!
Папа! Ты же там уважаемый человек: известный, состоятельный, со связями. Неужели не можешь поспособствовать нашему переезду в Германию? Поручиться за нас перед общиной, временно прописать у себя, помочь с работой. Я на первых порах даже билетером готова работать в твоём театре. Язык я быстро выучу, выйду замуж за какого- нибудь твоего коллегу поприличней, и всё встанет на свои места. Наши, кто побогаче, к вам лечиться летят. Немецкая медицина внушает доверие. Извини, пишу сумбурно, очень устала. А ты все молчишь. С нетерпением жду ответа. Рита».
Кацман вздохнул. В отличие от бывшей супруги, он никому нужен не был. Вопросов о его здоровье дочь никогда не задавала. Ну да ладно. Он скоро найдёт работу и тогда всем покажет: и Ритке, и своей бывшей. Мда... Никогда его Софья не понимала. А ведь он - скрипач от бога: в пятилетнем возрасте поступил в музыкальную школу, преодолев сумасшедший конкурс. В музучилище всегда был лучшим. А как им гордились в консерватории! Кого посылали на престижные конкурсы? Кацмана! И в театре носились с ним, как с писаной торбой. А он взял и попёрся в Германию, испугавшись голодной старости...
Аркадий Борисович раскрыл свой альбомчик. На первой странице был снимок кудрявого большеглазого мальчонки в синем бархатном костюмчике с белой манишкой. Короткие штаны с пуговками пониже колен переходили в белые гольфы, а гольфы – в синие лакированные туфельки с пряжками. Мальчик сосредоточенно играл на скрипке, казавшейся слишком огромной для столь мелкого создания.
Следующее фото относилось к периоду музучилища. Здесь Аркаша стоит за кулисами в ожидании своего выхода. На нём первый в его жизни «настоящий» черный фрак с крахмальными фалдами и рукавами чуть ли не до ногтей.
Кацман бегло пролистал ещё несколько страниц. А вот и выступление на Конкурсе имени Чайковского. На освещённой сцене - молодой человек в подчеркивающем его грациозность классическом фраке вдохновенно исполняет сонатину «Арпеджионе» Шуберта. Глаза его закрыты. Красиво вылепленные кисти с длинными пальцами легко управляются со струнами и порхающим смычком.
Как хорошо, что мама умерла на пике его успеха и сейчас не видит своего сына, жалкого и беспомощного. Вот фото, на котором Стелла Наумовна с открытым ртом внимает его выступлению. Сидя в первом ряду, она мысленно проигрывает каждый издаваемый Аркашей звук. А он самозабвенно чертит смычком в воздухе загадочные параболы.
Размышления Аркадия Борисовича прервал гомон пестрой ватаги, двигавшейся прямо на него. Это пациенты его отделения возвращались с занятий по эрготерапии.
Сам он занятия игнорировал. Делать ему больше нечего, как мастерить всякие поделки, чай не в детском саду. Он же не дебил, в отличие от вечно улыбающегося Маркуса. И не самоубийца Бруно, нажравшийся барбитуратов из-за неразделенной любви. И не ушедший в мир нервных галлюцинаций Клаус Дибке. Даже не Гюнтер Драйер, слетевший с катушек на почве злоупотребления амфетамином. Он, Кацман, - совершенно нормальный человек!
Коллеги, поравнявшись со скамейкой, окружили Аркадия Борисовича. Маркус, как всегда, улыбался, любуясь своей мазней, «украсившей» масляными красками деревянную разделочную доску. Доски разных форм и расцветок были и у других пациентов. И только у депрессивного поляка Анджея в руках была свежепокрытая лаком длинная деревянная ложка-палочка, предназначенная для помешивания варенья в тазу. Толпа в сопровождении двух дюжих санитаров двигалась в столовую. Вскочил на ноги и Аркадий Борисович. Забыв попрощаться с Натаном, он втрое свернул листок с недописанным письмом, вставил его в узкий длинный конверт и, слюнявя на ходу клейкую полоску, потрусил к почтовому ящику.
В столовой уже приступили к трапезе. Сев на место, Кацман воззрился на стену, где уже висели поделки его коллег.
Вдруг его взгляд выхватил из нижнего ряда «царицу музыки»- скрипку, удивительно похожую на его собственную: такой же блестящий корпус цвета осеннего кленового листа, такая же душка, такой же гриф, такая же шейка с завитком в виде улитки. В голове у Кацмана что-то щёлкнуло. Он ощутил знакомое покалывание в области солнечного сплетения. Почувствовал, как внизу живота поднимается, постепенно заполняя всё тело, горячая волна. Аркадий Борисович встал и, как бабочка на свет, пошёл на скрипку. Снял доску с гвоздика, прижал её к щеке. Затем, пошарив по стене взглядом, ухватился за длинную тонкую ложку, ту самую, которой Анджей десять минут назад калякал на асфальте какие-то знаки.
Спустя мгновение он уже переворачивал на бок стоявший у стены мусорный бак. Санитары дернулись было к нарушителю, но доктор Крюгер, вошедший в этот момент в столовую, резким жестом остановил их.
Аркадий Борисович взгромоздился на бак. Поклонился публике, «подтянул» первую струну, прижал доску к подбородку, занёс над ней ложку-смычок и ... заиграл.
В помещении установилась звенящая тишина. Никто не стучал вилками, никто не чавкал. У всех перехватило дыхание.
Скрипач начал «играть», спокойно, элегически, немного холодновато. Постепенно темп стал убыстряться и, наконец, игра стала мощной, экспрессивной. Это была не какая- нибудь мелодия из трёх нот. «Звучала» изумительная «Меланхолическая серенада» Чайковского.
Что это была за музыка! Она то накатывала волной, то возносилась вверх к потолку, то, подобно тополиному пуху, опускалась вниз и растекалась паводком по всему залу.
Палец на «струне» перекатывался на мягкой подушечке, кисть трепетно покачивалась, разливая вокруг себя благотворную энергию. Сам музыкант видоизменился, как амёба: морщины на его лице разгладились, ноздри завибрировали, глаза стали излучать сияние. Он светился изнутри, как китайский бумажный фонарик, и всё играл. Вдохновенно, самозабвенно, вкладывая в исполнение всего себя.
Зрители с трепетом внимали услышанному. Да-да, они СЛЫШАЛИ «Меланхолическую серенаду», исполняемую черенком от ложки на разделочной доске! Конечно, слышали.
Анджей вышел вдруг из состояния растительной прострации и, превратившись в натянутую струну, кивал головой в такт музыке. На одухотворенном лице Бруно, сменяя друг друга, отражалась целая гамма чувств. В его обычно пустых и безразличных глазах стояли слезы. Зубоскал Маркус, озарённый внезапным проблеском утраченного сознания, пытался дирижировать Кацману вилкой с наколотым на неё куском индюшатины. Даже доктор Крюгер, с интересом наблюдавший за импровизированным «концертом», пальцами отбивал о столешницу ритм звучавшей в столовой мелодии.
Немудрено: перед публикой священнодействовал Творец! Он был вовсе не в растянутых спортивках. И музицировал не на мусорном баке. Скрипач снова стоял посреди сцены. В лучах прожекторов. Во фраке с бабочкой. Он снова был Волшебником, по взмаху палочки которого, рождалась неземная мелодия. Музыкантом, которому рукоплескали Болгария и Южная Корея, Венгрия и Польша, Румыния и Испания. Он снова наполнял окружающее пространство божественной материей, тончайшей, как паутина, и подвижной, как ртуть.
Его скрипка пела и вздыхала, стонала и плакала. Сердце билось в такт музыке. На шее вздувались вены. Веки смеживались в пленительной истоме. По щекам текли тёплые слезы радости.
Маэстро Кацман был самым счастливым человеком во всем обозримом Космосе!
(с) Татьяна Окоменюк