Автобус свернул на гравийную дорогу и, покачиваясь на выбоинах, продолжил свой путь. Уткнувшись лицом в пуховую подкладку куртки, я с благодушным видом рассматривал припорошенные первым снегом деревья. Выгодный заказ на периферии – оформление мозаичного панно в сельском клубе – располагал к хорошему настроению. Рядом мирно посапывал мой друг и напарник – Эдик Варфоломеев. Друзья прозвали его Репой. Как-нибудь расскажу, почему.
Наконец показалось село, и через пару минут автобус медленно подкатил к остановке.
Найти клуб оказалась делом несложным. Сторож, разглядывая нас, щурил глаза от бьющих в лицо снежинок.
– Председатель сказал поселить вас в доме Митревны, – он ткнул пальцем в белую круговерть. – Пойдемте, покажу.
– А она-то сама не против? – Репа подышал в озябшие руки.
– Кто? Митревна? Так она умерла, – старик спешно перекрестился, – позавчера схоронили. А родни нет.
– О, Господи…– я съежился, то ли от холода, то ли от услышанного.
Минут через десять мы остановились у покосившегося домика. Сторож долго возился с замком, и, наконец, скрипучая дощатая дверь нехотя отворилась. В нос ударил густой запах мышей и сушеных трав.
– Дрова в сарае. Печку топить можете? Ну, я пойду.
Но после того как Эдик достал из сумки и поставил на стол бутылку водки, поспешность старика явно пошла на убыль.
– Ну что, дедушка, давай помянем хозяйку, – предложил я.
– А чё ж не помянуть. Интересная женщина была когда-то. Красавица. Проводила своего жениха на фронт, а он-то и погиб там, сердешный. Она за всю жизнь так никого к себе и не подпустила; ни к душе, ни к телу. А какие женихи сватались! Всё равно – ни-ни… – сторож вздохнул. – Уж после войны прошло много лет, а она все ждала своего суженого. А потом поверила, наконец, что не придет соколик, и сразу как-то постарела, согнуло ее, бедную. Стала она, – Клавой ее звали, – травки собирать, повитушничать, заговоры творить и, – старик вдруг перешел на шепот, – колдовала! – Он замолк и многозначительно посмотрел на нас.
– Дед, у тебя фантазии, настоянные на алкоголе, – Эдик снова наполнил рюмки.
– Сам ты алкаш, – обиделся сторож, – вы еще вспомните мои слова. Клавдия уважала непьющих людей. А пьяниц заговаривала, – взгляд старика упёрся в раскрасневшегося Эдуарда.
– Чего ж тебя не заговорила? – усмехнулся Эдик.
От негодования сторож крякнул, взял шапку и, не прощаясь, вышел из дома, громко хлопнув дверью.
– Зря ты его так. Хороший дедок, – мне стало жалко старика.
– А ну их, колдунов доморощенных. Давай лучше спать.
Репа громко зевнул и начал распаковывать дорожную сумку. После долгой утомительной дороги мы заснули очень быстро.
Ночью меня разбудила… тишина. Мне вдруг стало страшно. После городского шума отсутствие звуков казалось неестественным. «Как в могиле», – подумал я с содроганием и напряг слух. «Ну, хоть бы собака залаяла что ли, или петух прокукарекал». Вдруг скрипнула половица, и чьи-то тихие шаги приблизились к кровати.
– Репа! Проснись!
Тот заворочался на диване.
– Ну, чего тебе?
– Кто-то ходит по комнате.
Эдик щелкнул выключателем над диваном. Желтый свет озарил комнату. Десятки мышей шныряли по полу.
– Василий, не бери в голову глупостей. Просто нам нужно завести кота.
Эдуард выключил свет и, послав меня по материнской линии, вскоре сладко засопел.

Эскиз панно председателю понравился.
– Здесь будет оазис культурной жизни нашего села, – размахивая руками и поправляя постоянно съезжающую на глаза шапку, вещал он, – ибо интеллектуальное неравенство не способствует стиранию граней между городом и деревней.
«Скорее всего, клуб поднимет духовный уровень сельчан до такой степени, что в перерывах между дойками работницы фермы будут вслух читать Джойса, а трактористы, в свободное от работы время, коллективно прослушивать произведения Рахманинова», – подумалось мне.
– Устроились-то как? – вернулся к реальности председатель, оглядывая комнату. – Вас не смущает тот факт, что неделю назад умерла хозяйка?
– Бояться покойников, значит, бояться самого себя, – авторитетно заявил Репа. Мы вышли во двор, провожая председателя.
– Ну, вот и прекрасно, теперь за работу, – он протянул нам руку и сел в стоящий рядом «уазик». Машина, исторгнув из своего чрева облако выхлопных газов, тронулась с места.
Глядя ей вслед, я достал сигарету, собираясь закурить.
– Вась, смотри! – удивленно произнес Репа.
Возле двери сидела черная кошка. Она словно поджидала нас. Эдуард взял ее на руки и внес в дом.
– Пойдем, милая, к нам. Будет тебе прекрасный ужин.
Неторопливо и уверенно, словно была здесь не раз, кошка зашла в комнату. Степенно оглядевшись, она перевела взгляд в нашу сторону. Мы замерли: на нас смотрели человеческие глаза – внимательные, проницательные и даже чуть презрительные.
– Кого мы принесли? – сказал я, закуривая. – Господи, ну и глазища!
– Вечно ты все преувеличиваешь. Кошка, как кошка, – неуверенно возразил Эдик.
Гостья, наконец, отвела взгляд, направилась к дивану и, запрыгнув на него, величаво уселась на одеяле.
Занявшись обсуждением предстоящей работы, мы забыли о животном.
– Доминировать должны красные тона, дабы символизировать красноречие нашего председателя, – ухмыльнулся Эдик.
– И пурпурные, чтобы не упустить из виду чувство юмора одного из авторов, – уточнил я.
– Ты вот шутишь, а при такой погоде плитку для мозаики нам не привезут и через неделю.
– Ну и что ты предлагаешь?
– Завтра я поеду за плиткой, а ты нарисуешь панно на картоне.
– Пожалуй, ты прав, – согласился я.
Утром Эдуард уехал в город. Умывшись и наскоро позавтракав, я принялся за работу. Кошка, сидя на диване, наблюдала, как я делаю наброски. Ее присутствие почему-то тяготило, и я решил вынести животное на улицу.
– Пойдем во двор. У тебя теплая шубка и не будет холодно.
Она взглянула на меня презрительно и отвела глаза. Я поставил животное на снег и быстро вернулся в комнату. Когда я вошел, кошка, как ни в чем не бывало, сидела на диване. Повторять эксперимент мне больше не хотелось. Я чувствовал, что нахожусь во власти надвигающегося страха, и с содроганием ждал наступления ночи. «Буду работать до самого рассвета, чтобы дурацкие мысли не лезли в голову», – подумал я, взяв в руки кисти и краски.
На улице завывал ветер, бросая в окна пригоршни снега. Тревога, затаив мрачную силу, витала в комнате. Кошка с любопытством наблюдала за моими действиями. На бумаге рождались деревья, дома, люди, светило яркое солнце, цвели сады, улыбались женщины, держащие на руках детей. На рисунке не было места для печали, страха, смерти.
Кошка с недовольным видом, словно ей не понравился мажорный этюд, спрыгнула с дивана и, подойдя к окну, медленно развернулась и уставилась на меня. Я выронил кисть и понял – сейчас что-то произойдет. На кошке вздыбилась шерсть, глаза полыхнули оголтело-зеленым огнем. Она вдруг с жутким воплем прыгнула в окно. Зазвенели разбитые стекла, и в тот же миг погас свет. Кажется, тысячи мелких иголок пронзили мое тело. Реальность, пропущенная через призму невероятного и преображенная страхом, превратилась в ужас. По освещенной луной комнате заметались неясные силуэты, послышался дикий хохот, временами заглушаемый истерическим плачем. Моего лица коснулось что-то мягкое и холодное. Я медленно опустился на пол. Вдруг передо мной появилась старуха в истлевшем платье. Ее бледное и отталкивающее лицо, обрамленное растрепанными седыми волосами, в зеленовато-лунном свете выглядело особенно страшным. Глаза были прикрыты, обвисшие щеки подрагивали, беззубый рот что-то говорил. Она подняла костлявую руку, и вокруг все остановилось. Стало пронзительно тихо.
– Ты хороший, я знаю, – прошепелявила старуха, – чтишь стариков, любишь животных, не сквернословишь, не пьешь. На нас – женщин – правда, падок, – она жутко хохотнула. – Но Бог тебе судья. Я с ним, честно говоря, не в ладах. Отнял моего суженого, и жизнь стала не мила.
– Так вы – Клавдия Дмитриевна? – пролепетал я.
– Не бойся меня! Сам можешь стать таким через мгновение. Жизнь – это случайность, а смерть закономерна и неизбежна. А хочешь… – она вдруг приоткрыла веки, и я невольно отшатнулся. – Хочешь, – страстно повторила старуха, – я сделаю тебя сильным и бессмертным? – уже кричала она. – Дай мне твою ладонь, – властно приказала колдунья и протянула руку. Что-то сверкнуло. Яркий свет ослепил меня, я закрыл глаза. Когда же открыл их, то передо мной стояла красивая темноволосая девушка.
– Такой я провожала своего Андрюшеньку на фронт, – огромные карие глаза грустно смотрели на меня. – Хочешь повелевать людьми? – Она указала рукой на разбитое окно, – они все слабы и трусливы. Ты узнаешь силу, власть, – девушка понизила голос, – я открою тебе тайну бесконечности.
Я оторопело смотрел на молодую женщину.
– Ну, так пойдем же! Это так просто.
– Нет, Клава…Клавдия Дмитриевна, простите, но … – я попытался отдернуть руку, но девушка держала ее крепко.
– А если я прикажу тебе?
– Скорее всего, я не волен распоряжаться событиями, в сути которых очень мало разбираюсь, – я решительно выдернул руку из ее цепких пальцев.
Колдунья вдруг задрожала, кожа на лице стала дряблой и морщинистой, смоляные, волнистые волосы растрепались и стремительно побелели. Старуха, извергая проклятия, стала пятиться к выходу. Вокруг все звенело и грохотало. Как в жуткий водоворот, в разбитое окно вылетала нечисть.
Не двигаясь, я сидел на полу. Я потерял счет времени и бессмысленно смотрел перед собой.
Скрипнула дверь и, отряхивая полы пальто от налипшего снега, вошел председатель. Несколько секунд он молчал, затем, поправив шапку, сказал:
– Василий, извините, отчества не знаю.
– Викторович, – тупо ответил я.
– Василий Викторович, произошло несчастье. Ваш коллега, Эдуард…, – он замялся, – ну в общем… попал в автомобильную аварию.
– Он погиб?
– К сожалению, да. Примите мое искреннее соболезнование.
Оглядевшись по сторонам, председатель спросил:
– А что, собственно, у вас здесь произошло?
– Да ничего особенного, – я потер виски кончиками пальцев и, почему-то вспомнив Элиса Купера, добавил: – Добро пожаловать на мой ночной кошмар.

Через полгода в приемном отделении психиатрической больницы меня встречали родители и друг Эдик Варфоломеев. Я выписывался.