Из непоседливого детства, наверно ему в противовес, мне запомнилась очень спокойная, мягкая и тихая соседка.
Жили мы бок о бок. Между нашими домами стояла невысокая ограда. Так, для проформы, как положено. Объединяла нас калитка, которая, в общем-то, была не нужна, потому как никогда не закрывалась. Раскачиваясь на ветру, она издавала протяжные скрипуче-надрывные звуки. Иногда порывом кидало её на изгородь так, что, медленно возвращаясь на место, она стонала на какой-то напряжённой душераздирающей ноте. И только тогда, кто-то из взрослых, у которого не выдерживали нервы, захлопывал её наглухо, предварительно приподняв, и с силой вогнав в паз. Но буквально через минуту отворялась вновь.

Почти через каждые два года, в начале лета, после смены тёплой толстой одежды, у соседки вдруг обнаруживался выросший живот, а к концу лета она приносила из местной больницы ребёночка, завёрнутого в цветастые тряпицы.
К весне очередной малыш уже ползал, активно знакомясь с обстановкой двух их комнат. Детская любознательность толкала его совершать вылазки за порог, трогать уголь у печки, примеривать обувь, стоявшую при входе. С неподдельным любопытством и восторгом дети жадно смотрели из окна на улицу. В холодное время их редко выводили. Не на всех хватало тёплой одежды. По очереди было неудобно и долго. Летом мальчишки частенько бегали без штанишек. А, заметив, что несут штанишки, убегали во всю семенящую мочь, заливаясь смехом. Они у неё быстро становились самостоятельными, не плакали, и, удивительно, не болели. Старшие легко и уверенно справлялись с младшими. Испытывая нужду и неустроенность послевоенных лет, в этой многодетной семье никто не жаловался.

Её мужа я запомнила стоящим с вилами на крыше сарая и сбрасывающим сено скотине. Это был высокий, крепкий, слегка сутулый мужчина неопределённого возраста, молчаливый, с усами и длинной бородой. Когда он шёл навстречу, казалось, что надвигается громадина. Его можно было бы бояться, если бы не улыбка. Её он прятал то ли в усах, то ли в бороде, но блеск улыбающихся глаз нельзя было скрыть. И догадавшись, что он улыбается, я облегчённо вздыхала. Значит можно продолжать играть у них во дворе и возиться с его малышами.
Мне он казался стариком. На самом деле ненамного был старше жены.

У нас в семье в то время не было маленьких детей. И мне нравилось наблюдать за соседскими. Они как мишки переваливались с боку на бок, ползали, улыбались, показывая первые зубки, мило тянули навстречу маленькие ручки. Без хныканий и каприз засыпали там же, где их подкарауливал сон. Я долгое время считала, что маленькие дети бывают именно такими и только такими. Но когда впоследствии, через несколько лет, появилась моя сестрёнка, постоянно плачущая, я была удивлена. Её приходилось подолгу укачивать перед сном, или забавлять, гремя игрушкой, либо ложкой в стакане для большего звона. Она сразу догадывалась, что оставлена без внимания и устраивала невыносимый рёв.

Я тайно переживала и жалела соседку, поскольку была продолжительное время уверена в том, что приходится каждый раз терпеть боль при разрезе для того, чтобы вытащить из живота ребёночка. Для меня она была образцом мужественности. О рождении детей естественным путём я не могла знать, да даже и не задумывалась об этом. И совершенно не было нужды спросить об этом у кого-то, так как мои предположения о методе перехода детей из лона матери на белый свет, были крепки.

Кормила она ребёнка грудью, стараясь сесть ко всем спиной. Стеснялась. Мне удавалось временами наблюдать за ними. Малыш, чувствуя близкий запах матери и молока, заранее открывал ротик и от нетерпения издавал невероятно приятные, ритмичные хныканья. И уже поймав сосок, старательно причмокивался, постепенно переходя на сопение в такт заглатываемому молоку. Лобик покрывался капельками пота. Как никак поглощение молока было работой, и требовались усилия. Насыщаясь, он одновременно ножками выделывал кренделя, а ручкой водил по лицу матери, ощупывая и ковыряя пальчиком заинтересовавшие места. Пощипывал грудь и настороженно вглядывался в мамину мимику, как бы пытаясь понять, не больно ли ей, и не будет ли она хмурить брови. При попытке отнять грудь, малыш начинал усиленно отчаянно сосать, придерживая ручкой грудь. Оторвавшись, наконец, довольный, уползал по своим ползунковым делам.

Соседка так и осталась в моей памяти кормящей ребёнка. Более трогательной картины мне не приходилось видеть. Лицо её светилось лучистой тайной, которую не передать, и это чудо не объяснить. Она гладила спинку, похлопывала по ягодичкам, вытирала мокрый лобик, при этом её огрубевшие руки двигались мягко и нежно, а губы шептали тихие, добрые, только им двоим понятные слова. Малыш временами замирал, переставая сосать, и подолгу слушал мамин умильный лепет, состоящий из невероятно сладкого сочетания звуков и напевной интонации.
Мне, растущей без мамы, находящей уют и нежность в этой семье, такие минуты доставляли огромную, скрытую от других, радость общения с материнскими чувствами.
Понимая моё внутреннее состояние, соседка часто гладила меня по голове, ободряюще похлопывала по плечу.

Через много лет, приехав в родные места, я первым делом отправилась к ним. На удивление они жили по прежнему адресу. Во дворе стоял большой дом. Старый был снесён. Как и раньше, бегали малыши, сушилось бельё, цвёл сад. Дети дружно пригласили меня в дом. Меня она узнала сразу. А я – нет. Это была и та соседка, и не та. Её окружали выросшие дети, многочисленные внуки и правнуки. На безрукавке сверкала медаль Матери-героини. Охватило ощущение, что вокруг большими, добрыми, красивыми кусками раскидано счастье. Слегка располневшая, умиротворённая, утопающая в заботе и ласке окружающих, моя соседка довольно улыбалась, покрикивая на шумевших правнуков. Более роскошной старости мне не доводилось видеть.

Слёзы, расспросы, воспоминания охватили нас и увели в далёкое прошлое …
 

(с)  Роза Исеева