ДЕНЬ НОЧИ (ЛИЛИТ)
 

Сегодня на небе я потеряла луну… её нет на небе и ей негде даже спрятаться: горизонт чист и все звёзды на небе на своём месте – где они всегда встречают меня, если выйти к ним на балкон. Всё небо на месте, но луны нет. Это пугает меня – буду ждать, когда она вернётся. Она должна вернуться, потому что иначе никто не сможет увидеть сны. А днём, когда я иду по улице, меня пугает каждый фонарный столб… мне кажется, что они могут упасть на меня и разрубить на части. Правда, я научилась обходить их стороной. Просто надо идти по чёрному, и тогда ничего не случится. А если идти по белому, то можно никогда к себе не вернуться. И ещё – нельзя оглядываться назад.

...Я родилась в городе моей чёрной Луны. Так что дочерям и сыновьям Лилит ничего не стоило отловить меня ещё во младенчестве и держать пленницей в этом городе Рыб – городе моей чёрной Луны. Этого города нет ни на одной карте Земли, и никому неизвестно, где его искать, но он реально существует для тех, кто отмечен природным даром весёлости, кто был рождён – улыбаясь. Это очень странный город – где не летают белые голуби и всё подчинено одному отпеванию греха, где инакомыслие и даже самое робкое инако чувствование приносит невыносимую физическую боль через невидимые миру слёзы. Где наказания способны изумить своей бессмысленной жестокостью, если бы не имели глубокий сакральный смысл, даруя вторую жизнь нашему естеству: буйно страждущих (встречались изредка и такие) ожидали смирительные рубашки, электрошок или лоботомия; но существовали и другие способы подавления сознания, вплоть до стирания личности, особенно для тех, кто лучше переносит не телесное насилие. И в этом сказывалась гуманная добродетель ритуального обращения. Это очень странное чувство, когда тебя хоронят заживо, например: ты – есть и тебя – нет одновременно. Меня несколько раз заживо хоронили (вместе с небезызвестными мне покойниками, разумеется…) Ты ощущаешь на себе весь ритуал погребения, но тебе не дано сопровождать отлетающую душу, ты остаешься в замкнутом пространстве обреченности глубокому безучастию, понимая, что тебя было, видимо, слишком много…. Но так постепенно меня становилось всё меньше и меньше, я всё реже улыбалась, всё чаще впадая из отчаянья в забытьё, – пока не превратилась безымянное обрюзгшее существо, не способное даже на сочувствие к самой себе. Это существо прозябало в нижнем астрале, заселённом чужими голосами. Можно было сойти с ума, но полное безразличие к происходящему спасительно сохраняло рассудок. И потом я прощала – я всегда прощала им… Наверное потому, что понимала, как нелегко им приходится с такими, как я: ни вкусить от плоти моей, ни отпить от крови моей им никогда не представлялось возможным.

Я чувствовала себя изгоем в городе моей чёрной Луны: моя доброта выглядела глупостью перед алчностью дочерей и сыновей Лилит, искренность – лицемерием перед их недоверием, готовность придти на помощь – корыстолюбием, моё стремление сохранить достоинство в бедности – выглядело высокомерием незаслуженного благополучия перед их всеядной завистью, и даже самое обычное желание смотреться опрятно одетой – выглядело в их глазах заносчивостью. Я то и дело слышала, что гордость – грех. Но что за странное занятие находить удовлетворение в униженности или самоуничижение? – занятие сродни садомазохизму. За греховностью так легко спрятаться душевной лености. И только гордость способна породить страдание, которое дарует жизнь нашей душе. На мой вопрос: сколько стоит грех, которого не совершал? – они только смеялись в ответ. И мне становилось тоскливо одиноко от того, что моя непохожесть пробуждало в них всего лишь жгучее любопытство.

Странно – но я всегда любила этот город своего страдания. Город отчаянья. Я срослась с ним: я разговаривала с его деревьями, с его воробышками, я загадывала желания по номерам его машин. Я привыкла теряться среди его многолико шумной, но безъязыкой толпы. Иногда я находила часы – их кто-то оставлял в самых неожиданных местах, и я относила их в церковь. Церквей было несказанное множество в моём городе чёрной Луны. Так что проходя или проезжая по его улицам – приходилось всё время креститься. Конечно, это даже не безопасно, особенно для тех, кто за рулём… Я заметила, что когда дочери и сыновья Лилит крестятся, то они не смотрят в глаза друг другу; при этом женщины имели обыкновение приседать. И ещё я заметила, что у некоторых глаза остаются сухими, а у других всякий раз на глазах выступают слёзы умиления…особенно если дружно осенит себя крестным знамением взвод (или рота) молодых солдат.

В этом городе страхование на все случаи жизни находилось в юрисдикции духовенства. Дочери и сыновья Лилит не только могли пройти обряд крещения в любом возрасте – от младенчестве до старости, они освещали свои рабочие места и жилища (на дверях которых имелись специальные отметки – стоили эти наклейки не дорого и были практически доступны всем желающим). Было принято освещать также машины – чтобы не попасть в аварию (что было особенно важно для тех, кто не был обучен правилам вождения); и даже игрушки детей (чтобы дети их не ломали, а если ломали – то чтобы игрушки не могли причинить детям вреда). Особенно торжественно проходили обряды венчания новобрачных и отпевания покойников, которым потом приносили трапезу, чтобы разделить её с ними на могилах, обрамлённых чёрными мраморными плитами. Остатки оставляли нищим.

В городе всегда было много побирающихся «христа ради»: голодные, грязные, немощные и больные, бездомные женщины и дети надрывно голосили или молча протягивали руки за подаянием; кто был посильнее – те рыскали по мусорным контейнерам, ходили по домам в поисках брошенных квартир или приворовывали… они спали где придётся – на чердаках, в подворотнях, на автомобильных свалках, – потому что в городе не было ночлежек; они справляли нужду на улицах или во дворах, потому что туалеты были платными; жарким летом источали смрадный запах, в холодные зимы их замёрзшие трупы дворники складывали у стен домов. Мне было невыносимо сознавать свою беспомощность перед их уродством. Я спрашивала себя: зачем они пришли в этот мир? – почему обречены на бессмысленное страдание? Но я не находила ответа, и мне становилось страшно в городе моей чёрной Луны …Мне становилось страшно перед ликом его икон, потому что их заменяли зеркала, в которых никогда ничего не отражалось, но на которых дети Лилит (кровью) писали свои желания – тайнопись исчезала в глубине зеркал, откуда вылетали чёрные ангелы смерти.

Однажды я нашла оброненное кем-то кольцо: маленькое серебряное колечко с неприметным зеленоватым камешком. Мне показалось, что это был травяной изумруд. Наверное, плохо находить чужие вещи, и ещё хуже подбирать их, но колечко притягивало, и – я подняла его и унесла с собой. В ту ночь было полнолуние и мне не спалось. Я выключила настольную лампу и сидела за столом у открытого окна. Передо мной на столе лежало колечко… Мне захотелось примерить его. Колечко оказалось впору на мизинец и от него шло удивительное чувство тепла. Темнота комнаты за спиной хранила молчание и вдруг – я услышала шёпоток за ухом чуть выше моего плеча: незнакомые барышни, мило пересмеиваясь, рассказывали друг другу о своей прогулке по ярмарке в Нижнем Новгороде (как же им было весело: особенно скоморохи и ходули, а главное подарок от жениха – серебряное колечко с травяным изумрудом). Вдруг камешек словно ожил и засветился голубовато-лунным сиянием, стремительно изливаясь тонким лучом света мимо меня вверх в окно... А потом всё погрузилось во тьму, камешек потух, и – наступила тишина безмолвия. Как удивительно радостно получать такие подарки небес. Только они способны открывать двери поднебесья Белой Луны.

Прошли долгие годы, хотя они казались мне одним днём. Потому что – что бы ни случалось со мной в этом городе, я всегда оставалась на том же самом месте: ничего не менялось ни внутри, ни снаружи. Времени не существует для того, кто отбывает повинное рабство без шанса вырваться или что - либо изменить в своей жизни. Но даже если ничего невозможно изменить, ведь всё равно надо продолжать верить и ждать. Иначе вся жизнь превратится в одну сплошную нелепость. Потому что память смывает расплывчатые очертания событий и начинает казаться, что вокруг не люди, а марионетки театра теней: застывшие маски без тени живой (животворительной) улыбки, которые не ведают, что творят – повторяясь друг в друге и повторяя друг друга. Потому что это самый великий грех и несчастье – жить не своей жизнью, и всё равно – навязывают тебе другие жизни или твоя слабость тому виной.

Теперь – когда я постарела и разучилась бояться – мне хочется только одного: встать и уйти из этого города, уйти пешком, не останавливаясь, и так продолжать свой последний и единственный путь – идти, пока последние силы не покинут меня. Чтобы солнечный и лунный свет разливался передо мной, освещая дорогу. Чтобы каждый шаг стирал морщины с моего лица и возвращал бесполезно прожитые дни: шаг за шагом – день за днём… потому что только так можно восстановить справедливость. Потому что бывает только один единственный день любви и смерти, когда радость и боль сливаются в бесконечном ожидание чудесного обретения покоя невесомости … именуемом счастьем бытия.

Тбилиси, май 2009