Повесть-притча

 

Давным-давно, в глубоком детстве мы смотрели диафильмы. Тогда не было видеомагнитофонов, да и телевизоры только-только появлялись в домах. Когда наш отец купил чёрно-белый телевизор марки «Рекорд-6» – это было счастье необыкновенное.

О цветных тогда и не мечтали. В магазинах продавали странные цветофильтры, которые можно было прицепить к экрану. Затея была совершенно дикая, потому что фильтр состоял из трёх горизонтальных полос – голубой, красной и зелёной. Изображение получалось неестественным и нелепым. Вскоре от этого безобразия просто отказались.

Но зато у нас были диафильмы. И это было для нас радостью необыкновенной.

Отец купил нам так называемый фильмоскоп. Он теперь валяется где-то в старом доме, как рухлядь. А может, его уже нерачительно выкинули на помойку – я не знаю.

Фильмоскоп представлял собою уродливое и страшное техническое приспособление. Чёрного цвета, нелепый монстр.

Поразительно, как вообще быстро меняется и совершенствуется техника. И как она уверенно входит в нашу жизнь. Кто бы мог подумать, что я, филолог до мозга костей, буду с удовольствием работать на компьютере, и он станет мне совершенно необходим. А ведь мои отношения с техникой всегда были довольно напряжёнными.

Я до сих пор терпеть не могу лифт, боюсь летать на самолётах и, слава Богу, что  утюг от кофемолки отличаю.

Кстати сказать, знаменитый писатель фантаст Рэй Бредбери тоже не любил самолёты и всячески их избегал. Но однажды он всё-таки полетел, однако после этого сказал примерно следующее: «Мне казалось, самолёт держится в воздухе только силой моей воли».

Но это так, к слову.

Техника сейчас совершенствуется час от часу. Я бы сказала, она даже не совершенствуется, а изощряется. Чем это кончится – неизвестно. Какие технические изыски нас ждут в будущем – неясно. Поживём, – увидим.

Но фильмоскоп тогда казался нам чудом. И как он скрашивал наши детские вечера!

На стену прикрепляли белую простыню, и начиналось таинство.

В самом деле, я помню то волнение, которое меня охватывало во время просмотра диафильмов. Какие сказки были в нашей фильмотеке! Какие дивные истории происходили на белом домашнем экране!

Но почему же тогда я не замечала, не видела этого примитива и убожества?

Я волновалась за героев, сочувствовала им, переживала, горевала и радовалась.

А сказок было великое множество. Например, «Дворец трёх тигров». – Совершенно не помню сюжета, в памяти остались лишь отдельные картинки, как яркие вспышки.

Была ещё одна изумительная сказка, кажется, армянская – «Охотник Манук». Совершенное очарование, скажу я вам. Помню ещё историю одного итальянского мальчика, но этот диафильм был чёрно-белый и потому большого интереса у нас не вызывал. Видимо, детское воображение требует ярких красок.

 Это с годами мы начинаем любить пастельные тона, мягкие цветовые переходы, спокойный тёплый колорит. Видимо, потому, что мир в наших глазах тускнеет, и краски блекнут.

И жизненное полотно, как загрунтованный холст – ветшает.

Яркие персонажи исчезают. Герои оказываются стукачами. Конфетка превращается в дерьмо. Плюс меняется на минус.

Отчего это происходит? Думаю, что причины здесь прозрачны.

Бунин в дневниках писал, что человек счастлив недуманием, недодумыванием. Я не устаю повторять эти слова. Именно так.

Пока мы не видим грязи, мы очарованы жизнью, людьми, природой, собою. Потому что мы ещё не думали о мире. Или недодумывали.

А потом мы начинаем размышлять, вернее, пытаемся. И додумываемся наконец до того, что мир-то, оказывается, несовершенен. Как же мы раньше этого не замечали? Как же не видели?

В детстве я сидела на полу перед импровизированным экраном и буквально замирала от восторга перед разворачивающимися событиями.

Один из старых диафильмов мне запомнился особо. Это была, кажется, китайская сказка. Или корейская. Я не помню. И называлась она «Волшебная кисть».

В ней шла речь о мальчике-художнике. Я совершенно не помню ни сюжета, ни имени этого мальчика, ни всех перипетий его сказочной жизни. Помню только одно: у него была  волшебная кисть. Что бы он ею ни нарисовал – всё  материализовывалось. Нарисованные деревья начинали шуметь листвой. Тигры рычали. Солнце лило свои лучи на землю. Цветы благоухали. Барашки блеяли.

Потом какой-то злодей попытался отнять у него кисть. У него ничего не получилось и зло, разумеется, было наказано.

Все эти годы подсознание моё хранило те впечатления, как в надёжной кладовочке, доступ куда открыт был только мне.

Почему они вынырнули теперь? Неужели и впрямь тому виной жизненный опыт?

Или моя литературная память хранила эти детские картинки как материал для нынешнего творчества?

Я не знаю.

Фрейд, конечно бы, разобрался.

Фрейд вообще всё понимал в натуре человека. Он понял в нём самое главное: нет абсолютных злодеев и абсолютных  доброхотов. Нет абсолютных подлецов и абсолютно порядочных людей. Нет абсолютных палачей и абсолютных жертв.

Все эти качества заключены в каждом из нас. Вот и всё.

Просто меняются обстоятельства.

Сегодня ты жертва, завтра – палач.

Сегодня судят тебя, а завтра ты оказываешься в странной роли вершителя чьей-то судьбы.

Другое дело – твоя готовность стать палачом. Есть ли к тому предпосылки. Но опять же – в каждом из нас есть эти предпосылки – может быть, даже в равной доли – ко злу и к добру.

Вопрос в том, что перевесит. А это зависит от многих обстоятельств, – оттого, в каких условиях человек рос и развивался. Оттого, кто был с ним рядом.

Удивительно, что рядом с нами чаще всего оказываются люди менее достойные, чем хотелось бы.

И вообще, каждый норовит заразить тебя своим пороком.

Проанализируйте сейчас свою жизнь, вспомните всех своих знакомых и скажите себе честно: много ли среди них тех, кто вас зовёт вверх? Много ли среди них тех, кто зовёт вас к совершенству?

Думаю, таких окажется немного – один, два.

Значит, надо сопротивляться злу самостоятельно. И самому карабкаться вверх, если нет никакой помощи.  Это трудно. Но именно это и делает человека личностью.

В конце концов, мы сами решаем, по какому пути пойти. И от нас во многом зависит нравственный выбор. И еще – от Господа Бога, который мудро распорядился дать нам свободную волю.

Но я отвлеклась. Очень уж я люблю Фрейда, просто обожаю – и как учёного, и самое главное – как человека. Ведь так часто высокий профессионализм не совпадает с высокой нравственностью. Не уживается в одном существе Учёный и Человек.

Происходит как бы раздвоение личности.

А вот Фрейд был и талантливым учёным и талантливым человеком. Порядочным. Добрым. И без двойного дна. Без камня за пазухой. Без едкой злобы, которая разъедает и разум и душу.

Фрейд таким раздвоением не страдал. Напротив, он был удивительно цельным и гармоничным человеком. В этом меня убеждают многие его поступки. Ну, взять хотя бы его отношения с женой.

Четыре года она была его невестой. Четыре года он писал ей нежнейшие письма. Их отношения были удивительны – необыкновенно заботливы и чутки. И главное – человек знал, что ему нужна именно эта, а не какая другая женщина.

Он был убеждён в том, что Марта – его хранитель, что она его вторая половина и послана ему свыше. Марта отвечала ему той же преданностью. За эти четыре года их отношения становились всё более тонкими и всё более нежными.

Потом они стали мужем и женой, – это было логично и естественно. Но это вовсе не означало, что их романтичная дружба завершилась. Напротив, впереди была целая жизнь. Какая – другой вопрос.

Впрочем, всё это – мои любимые отвлечения, так сказать, художественные изыски. Однако это – моё право.

Но я убеждена, что Фрейд точно расставил бы сейчас все точки над «i» и разобрался, почему память моя так долго хранила те детские впечатления от диафильмов.

Как рождается художественное произведение?

Да Бог его знает. В прямом смысле – только Бог и знает.

Казалось бы, живи себе спокойно и живи. Но что-то происходит с сознанием. Только вот что? Никак не пойму.

Говорят, с годами человек умнеет.

Интересно: отчего же это он умнеет? Прибавляется количество клеток? Расширяются границы восприятия? Начинают действовать какие-то скрытые механизмы? Становятся более подвижными нейроны?

Я думаю, человеку природой дано освоить только то, на что запрограммирован его мозг. То есть, он способен создавать лишь то, что позволила ему природа. Так почему же с годами он умнеет? Как не наоборот – с возрастом функции мозга угасают, более того – деградируют.

Или это не так?

Самое интересное, что ни один физиолог вам не ответит однозначно ни на один из этих вопросов. Скажут лишь, что возможности человеческого мозга до конца не исследованы.

Часто мы можем наблюдать вовсе любопытное явление: чем больше человек загружает своё сознание, тем дольше оно ему служит.

То есть сознание не изнашивается, не отмирает, не иссякает, а напротив – становится более ярким, многогранным, как бы извлекая из неведомых глубин всё новые и новые пласты.

Когда-то у Хемингуэя я прочитала: «Может ли человек учиться до бесконечности или он способен усвоить только то, что ему положено?» Думаю, только то, на сколько рассчитан его разум.

С годами человек не умнеет: он вообще качественно не изменяется на протяжении всей своей жизни.

Он рождается с определённым набором клеток, определённым кодом, определённым, уже заданным режимом. Другое дело, воспользуется ли он его возможностями?

А приобретаем мы в процессе жизни лишь опыт.

Но опыт не есть ум.

Если человек стал с годами более изворотлив и расчётлив – значит ли это, что он поумнел? Вот уж не думаю.

Ум – вообще явление абстрактное, зыбкое и почти не определяемое. Однако сразу видно, кто перед вами – дурак или умный. Это скажет любой.

Господи Боже мой, да о чём я рассуждаю, я – уставший человек, обессиленный от разочарований.

О природе творчества!

Этот вопрос на протяжении веков волнует человечество. И много лет –меня.

Но скажите, Бога ради, почему памятны мне те старые диафильмы? Почему не даёт покоя эта полузабытая сказка «Волшебная кисть»? Почему мне так хочется рассказать её сейчас, добавляя новые коллизии, придумывая свои повороты и наполняя её уже своим опытом?

Или виной тому – классический «сор», о котором писала царственная Анна Андреевна?

Тот божественный сор, из которого рождается Литература.

 

***

 

Давным-давно, в незапамятные времена, в крохотном городишке, что находился на Востоке, жил художник по имени Юнг.

Он жил один и был очень беден. Родители не оставили ему ни денег, ни золота, ни власти. В наследство ему досталось только доброе имя. Но оно, к несчастью, денег не приносило. И надо было как-то жить.

Юнг был юн. Красив. Чист душою. И очень добр.

В его доме кроме него жили две собаки, кошки и птицы.

Юнг работал не покладая рук. У него было небольшое поле, и он его, как мог, обрабатывал. Рис, выращенный своими руками, был невероятно вкусен, и давал Юнгу для жизни всё, что ему требовалось.

А для жизни требовались сила, воля и мужество. Всё это у Юнга было.

Но самое главное, чем владел Юнг – был талант живописца, которым Бог наградил его за какие-то большие заслуги, видимо, в прошлых жизнях.

И вот, наработавшись в поле, намаявшись за день с мотыгой, Юнг брался, наконец, за кисть. Он подходил к мольберту, как к живому существу. И перед работой непременно обращался с благодарностью ко Всевышнему за тот дар, которым он его наградил.

Юнг перебирал кисти, очищал их от пыли, убирал лишние волоски, раскладывал краски. И был счастлив.

Но для настоящей работы ему не хватало ни красок, ни холстов, ни кистей, ни бумаги.

Они очень дорого стоили, и Юнгу часто приходилось брать деньги в долг, чтобы купить всё необходимое для работы. И очень часто оказывалось так, что в доме не было куска хлеба, зато покупалась новая кисть или новый тюбик краски.

Юнг был большим тружеником. Когда он брался за работу – время для него останавливалось. Он забывал поесть и попить, забывал, который на свете час. И только рассветные лучи солнца напоминали Юнгу, что ночь прошла, и наступил новый день, а значит – пора идти работать в поле.

Юнг шёл в поле. И делал всё, что было нужно. Но вечером, придя домой, снова принимался за любимое дело. И не было сил, способных его оторвать от этого. Так продолжалось почти ежедневно. Он слишком мало спал. Был худ и измождён, но лицо его говорило об одухотворённой жизни, которая кипела внутри него.

Юнг научился по-своему смешивать краски, придумывал новые оттенки и полутона. Часто он уходил в луга, где собирал большие охапки цветов. Но не их красота и аромат привлекали Юнга – его интересовала их многокрасочная природная палитра.

Сначала он высушивал цветы под навесом, потом растирал их деревянной ступкой в мельчайший порошок и после этого благородную цветочную пыль он смешивал с маслом. Так он изобретал новые краски. Но они почему-то теряли свой первозданный цвет.

 И тогда Юнг стал делать по-другому. Он растирал ступкой свежие, только что сорванные цветы и в эту кашицу добавлял масло.

Постепенно он научился творить самые настоящие чудеса. Он открыл секреты, неведомые многим художникам. Его краски были чисты и насыщенны, они не теряли цвет, не тускнели и даже не трескались.

Юнг благодарил Бога за то, что тот вразумил его и научил его такому тонкому ремеслу. И по-прежнему вдохновенно работал – до изнурения. Но он этого не замечал. Он слишком любил своё искусство и не обращал внимания на мелкие жизненные трудности.

Шли годы. Ничего не менялось в жизни Юнга. По-прежнему в доме не всегда был хлеб, по-прежнему на шатком столе тускло коптила старая лампа, и по-прежнему не хватало красок.

А рука Юнга становилась всё более и более уверенной.

К нему пришло Мастерство.

Его талант расцвел.

Однажды стояло на редкость засушливое лето. Целый месяц не было дождя. Земля потрескалась. Засуха грозила неурожаем и голодом. Реки стали пересыхать. Мелкие речушки и озёра превратились в жалкие канавки и мутные лужицы. Их вода стала совершенно непригодной для питья.

В доме не было ни крошки хлеба. Но оставалось немного риса и последний кувшин воды.

Но самое страшное для Юнга было не это – он привык к полуголодной жизни. Дело в том, что исхудалое, обессиленное от постоянного напряжения тело перестало ему подчиняться. Юнг целыми днями лежал теперь на узком  топчане. Он не мог работать, и это было мучительнее всего.

Вот уже неделю он не подходил к холсту, не брал в руки кисть. Не было сил встать. Он не мог выполнить даже самую простую работу. Недавно по случаю он раздобыл несколько метров превосходного холста и хотел загрунтовать его для будущих работ – но даже на это не было сил. А замыслы роились в голове, теснили ему грудь и  рвали душу.

Но Юнг лежал.

День клонился к вечеру. На закате солнце немного смягчилось. Его лучи уже не жгли так нестерпимо. Прохлада заполнила комнату Юнга.

И в это время постучали в дверь.

Преодолевая себя, Юнг встал, еле дошёл до двери, откинул циновку и увидел незнакомого человека. Тот был стар и беден. Так же худ, как сам Юнг и так же измождён.

Старик просил пить.

– Мой  колодец пересох, – ответил Юнг. – Но на столе стоит кувшин. Там вода. Возьми, отец, выпей.

– Но это твоя последняя вода? – спросил  Старик, – тебе  не жалко?

– У меня нет сил работать. Значит, мне теперь и сама жизнь ни к чему. Я готов умереть, потому что жить для меня – значит – рисовать. Выпей эту последнюю воду. Мне не жалко.

Старик протянул руку к кувшину и пересохшими губами припал к его горлышку.

Юнг смотрел на Старика и видел, как вода быстро убывала в кувшине, и вот не осталось ни капли. Но Юнгу было не жалко.

Он даже обрадовался, когда Старик поставил пустой кувшин на стол и стал благодарить Юнга за его доброту.

– Это не доброта, отец, – сказал Юнг. – Мне теперь незачем жить.

– Ты не прав, юноша. Человеку всегда есть для чего жить.

– Откуда тебе это известно? Ты что – посланец Бога на земле? Я вижу, ты стар и немощен. И беден так же, как и я.

– Это только внешне, юноша, уверяю тебя. На самом деле я очень богатый человек. Да и ты не беден.

– Ты смеёшься надо мной.

– Ничуть. Ты владеешь богатством, данным тебе от Бога. Ты – художник, и этот дар небес бесценен.

У тебя осталась последняя горстка риса – но разве это беда? У тебя кончилась вода – стоит ли об этом сожалеть? Завтра всё это у тебя будет в изобилии, и ты забудешь о временных трудностях.

Но если Богу будет угодно лишить тебя дара  художника, который он посылает лишь немногим, – тогда ты поймёшь, что такое настоящее лишение. Оно необратимо, юноша.

Оставайся художником.

А я тебя отблагодарю.

С этими словами Старик полез в дорожную сумку и достал на вид вполне обыкновенную кисть. Она была небольшая и совсем не новая.

– Вот тебе мой подарок, художник Юнг. Это волшебная кисть. Все, что тебе захочется написать ею – оживёт на твоих полотнах.

Птицы будут щебетать, пчелы – жужжать, кузнечики – стрекотать. Цветы будут источать аромат, а речная вода будет тихо плескаться в своих берегах. Сосны  зашумят на ветру, а трава заблестит росою.

Бери. Это теперь твоя кисть. Она будет тебе послушна до тех пор, пока ты добр и верен своему искусству.

Но если она попадет в руки злодея или послужит злу – она превратится в жалкую, старую и облезлую кисть, которую можно будет выбросить как мусор. Она послушна только добру.

Не успел юноша поблагодарить незнакомого гостя, как тот поспешил удалиться.

Старик ушел.

Юнг лег на топчан и тут взгляд его упал на кувшин, из которого пил Старик. Тот был полон свежей и, видимо, холодной воды, потому что кувшин запотел и блестел прохладными каплями.

– Что за чудо? – вскричал Юнг, – откуда в нём появилась вода?

Он прильнул к кувшину и стал пить. С каждый глотком силы его прибывали.

В это время что-то сильно застучало по крыше. Юнг выглянул в окно и увидел, что пошёл сильный дождь. Ливень был так силён, что казался сплошной водяной стеной.

Засуха кончилась.

И значит, снова можно было жить, а главное – работать. Юнг воспрянул духом.

Весь следующий день он был занят  делами в поле и только к вечеру смог вернуться к любимому занятию.          

Сначала Юнг не прикасался к той кисти – он посматривал на неё издалека. И наслаждался работой. Но когда страсть его была удовлетворена, и мучительный порыв выплеснулся на холст, он немного успокоился. И вспомнил о странном Старике и подаренной  кисти.

Юнг осторожно взял её в руки и нарисовал на бумаге яблоко с красными боками. На его глазах яблоко стало оживать и наливаться соком. Юнг откусил кусочек и был несказанно удивлён, что оно оказалось таким  вкусным и душистым.

– Так вот что за подарок сделал мне Старик, – воскликнул Юнг. – Значит, теперь я свободен от проклятых денег, и я могу больше не выходить в поле, а только писать картины. Весь день и всю ночь. Всю жизнь. Я могу теперь писать столько, сколько захочу.

Юнг закричал от радости.

Вскоре все заметили перемены. Потрёпанную одежду Юнг сменил на новую. Лицо его посвежело. Худые бока округлились. И даже его старый домик  как бы приосанился и обновился. И самое главное – Юнг перестал выходить на полевые работы. Вместо него теперь трудились наемные  люди, которые вполне были довольны новым хозяином.

– Что за чудо? – недоумевали соседи.

Злые языки стали распускать слух, что Юнг породнился с нечистой силой. Другие упорно твердили, что Юнг всё это время изучал магию и теперь пробует своё мастерство. А третьи утверждали, что он нашёл клад и теперь потихоньку тратит чужое золотишко.

Дошла завистливая молва до злобного и жадного мандарина.

Велел он Юнгу явиться к нему во дворец с подарками.

Удивился юноша такому странному приглашению, но во дворец пошёл. Правда, без подарков.

Рассвирепел мандарин:

– Как ты посмел, раб, являться ко мне без драгоценных даров? Рассказывай, откуда у тебя богатство? И зачем ты дурачишь людей? Я прикажу немедленно отрубить тебе голову.

– Хорошо, высокочтимый мандарин, я тебе сейчас всё объясню.

И Юнг рассказал про Старика и его волшебную кисть.

Не поверил ему мандарин. Злобно блеснули его глаза:

– Ты забыл про подарки.

– Хорошо, высокочтимый мандарин, я тебе подарю всё, что ты захочешь.

– Я хочу… я хочу… я хочу… рубины. Самые крупные, какие только есть, – вскричал мандарин.

Юнг подошёл к стене и взмахнул кистью. Нарисованные рубины посыпались к ногам изумленного мандарина.

– А теперь нарисуй мне изумруды, – жадно взмолился он.

Изумруды, словно зелёные листья, устлали всё пространство вокруг.

– А теперь сапфиры. Я хочу сапфиры. И жемчуг. Много жемчуга. И серебро.

Вскоре пол дворца был усыпан драгоценностями, как ковром.

Мандарин хватался то за одни, то за другие, пересыпал из руки в руку, подносил к лицу. Глаза его горели:

– Дай мне золота, –  с пеной на губах закричал он, – дай мне много золота.

– Сколько тебе нужно, высокочтимый мандарин?

– Целую гору. Нет, нарисуй мне золотые горы. И золотое солнце.

– Хорошо, – согласился Юнг.

Юнг уверенно взмахнул волшебной кистью.

И в тот же миг дворец исчез.

Во всю ширину горизонта простирались золотые горы. На них невозможно было смотреть – они слепили своим блеском.

Горы громоздились друг на друга. По золотым уступам сновали золотые ящерки. И по золотым склонам сбегали вниз  ручейки золотой родниковой воды. Даже мох на острых скалах был золотым. И трава, то тут то там мелькавшая в расселинах, была из чистого золота.

Горы сияли.

И от этого сияния всем стало нестерпимо жарко.

Не помня себя, мандарин бросился  к их подножию и стал карабкаться вверх. Он поднимался всё выше и выше.

А между тем становилось всё жарче.

И вдруг из-за гор стало подниматься солнце. Оно тоже было золотое, – такое,  каким его нарисовал Юнг.

И когда над золотыми горами поднялось золотое солнце, оно направило свои золотые и смертоносные лучи вниз.

И сожгло жадного мандарина.

А потом всё исчезло – и  горы, и солнце, и мандарин.

Во дворце стояли растерянные подданные. Все они хранили молчание.

А Юнг пошёл к себе домой. Он чувствовал себя утомлённым и разбитым.

Дома он взял кисть и как когда-то нарисовал яблоко с красными боками. К его удивлению, яблоко так и осталось на бумаге.

Но Юнг не огорчился.

– Что ж, – сказал он, – я жил и творил без этой кисти. И многому научился. Я был добр и щедр к людям. За это Старик наградил меня, подарив волшебную кисть. С нею я стал богат и перестал испытывать нужду.

Но она принесла мне и горе. Мои успехи стали раздражать людей и вызывать их зависть. Наверное, в этом есть и моя вина.

Я забросил все другие кисти, – они засохли и покрылись пылью.

Да и художник ли я теперь? – почти испуганно вскричал Юнг, – не утратил ли я мастерства? Легко быть художником, когда у тебя в руках волшебная кисть. Я не хочу больше владеть ею. Я хочу сам оживлять картины – своим сердцем.

Как только он это сказал, – в дверь постучали, и на пороге появился  тот прежний Старик.

Он сказал:

– Не пугайся, Юнг. Ты не утратил своего мастерства. Напротив, именно теперь ты и станешь настоящим художником. Кисть служит только добру, и не может быть использована в угоду злу, – ты это видел сам. Но может быть, ты хочешь,  чтобы я вернул кисти её  волшебные свойства?

– Нет, отец, мне ничего не нужно. Пусть я буду снова беден, и пусть в доме моем останется, как когда-то, последняя горсть риса и кувшин воды – я хочу лишь одного – быть художником. Никакое волшебство не заменит мне этого счастья.

– Я понял, ты сам решил добиваться высшего мастерства?

– Да, отец. Я хочу писать картины своим сердцем, и только тогда они будут по-настоящему живыми. То, о чём я толкую – при помощи волшебства никогда не достигнешь.

– Что ж, ты поступил правильно, отказавшись от волшебной кисти. Это высокая жертва. И всё же я верну её прежние свойства. Пусть она навсегда останется в твоём доме, чтобы больше никто не смог ею воспользоваться. Храни её до самой смерти, а когда ты умрёшь, – она утратит свои волшебные свойства. Но больше никогда не рисуй ею. Тебе это ни  чему – теперь ты сам постигнешь все секреты мастерства и станешь великим художником.

Большое искусство требует большой жертвы. Ты эту жертву принёс. И выбрал свой путь. Иди же по нему.

И Юнг, действительно, стал известным художником. Слава о нём пошла по всему миру. Люди дивились, глядя на его картины – они были словно живые.

Казалось, его цветы источали аромат. Листва дышала и трепетала на ветру. Облака неслись по голубому небосводу. А воздух был прозрачен и свеж.

Никогда больше Юнг не прикасался к той волшебной кисти. Он бережно хранил её, завернув в холст.

Никогда больше он не видел и того Старика.

Иногда ему казалось, что всё это было каким-то далёким сном – и Старик, и кисть, и последний кувшин воды.

Юнг прожил долгую жизнь. И на закате своих лет часто вспоминал слова Старика, что большое искусство требует большой жертвы.

Никто не знает, где и когда жил этот художник Юнг. И где теперь находится та самая кисть.

И я знаю об этом немного. Я знаю то, что со смертью Юнга она утратила свои волшебные свойства. И что снова она оживёт в руках такого же честного художника, каким был Юнг. И который так же откажется от искушения обладать ею и сам захочет идти тернистым путём к вершинам искусства.

 Но вот только когда и где родится такой художник?

А может быть, уже родился?

И вдруг он среди нас?

Давайте посмотрим пристальнее – не заметим ли мы чего-нибудь особенного?

Ах, друзья мои!

Большое искусство требует большой жертвы.