Шел я по улице Карла Маркса, - погода веселая, апрель, голубизна сверху прикрывает город куполом пластиковым, сияние в воздухе и от умытых окон настырное, как от рекламы, - весна, весна, воробей в луже перышки растопырил, - купается, радужку в брызгах сотворил, а настроение у меня, как назло, - поганое. Что-то не так в этом мире.  Седьмым чутьем чую…

Тротуар вдоль здания МВД чистый, ни окурочка, ни сориночки.

Прошлогодняя палая листва в компактные кучки сметена, ждет, когда её погрузят и вывезут.

Детишки-школьники несут ранцы, ранцы закрытые, дети руками не машут, не кричат, не толкаются, - даже странно! Ранцы – засранцы. Идут  смирные и воспитанные,  как манекены заводные, блестят благонравием и улыбками картонными. Обгоняет меня стайка девиц голопузых, - наконец-таки их сезон открылся, - колокольчики на пупках девичьих позвякивают, как ботала игрушечные.

От всеобщего блистания у меня челюсти тоской сводит, и взгляд невольно ищет мусорную урну, куда бы сплюнуть, не нарушая гламурности мироздания, - и тут, боковым зрением  вижу я, что из высокого парадного входа здания МВД величаво выходит Бервлюд, слегка склонив мохнатую ушастую башку, чтоб об верхний косяк ненароком не чиркнуть.

Спускается он по гранитным ступенькам, мосластыми шерстяными ногами переступает настороженно, чтоб не запнуться. На голенях у него шерсть несколько потертая и светлая, как гамаши на форме шотландских гвардейцев.  Школьники посмотрели на бервлюда мельком, один пацан на ходу мобильник достал, сделал снимок на память, и дальше пошли.

Пригляделся я к Бервлюду, вдруг, думаю, на меня какая-то мара весенняя взошла, после тяжких месяцев пребывания в зимней подвальной мастерской, всякая чертовщина может померещиться. Может, мнится мне, и не Бервлюд он, а самый обычный верблюд двугорбый. Но, вижу, что не ошибся с первого взгляда, что не верблюд он, хоть внешне их отличить почти невозможно. Бервлюду мой изучающий взгляд не понравился, - кому понравится, когда его настырно незнакомые граждане разглядывают? Он бровь одну поднял, губу верхнюю оттопырил, - и тут у меня рука и обрушилась! Я, оказывается, так и стоял, замерев с поднятой рукой, - и в тот же миг далекий и красивый колокольный перезвон от храма Александра Невского донесся! Из-за Лососинки, из-за грязных корпусов закрытого Онежского тракторного завода…

- Пом! Пом! Пом! – словно  невидимый звонарь ждал отмашки моей, чтоб благовестный перезвон начать.

-         Вам туда? – спросил я Бервлюда и на универмаг «Карелия» указал.

- Н-да, в ту сторону… – кивком подтвердил он, и мы с ним вдвоем направились к переходу. Он чуть впереди, а я на полшага поотстав, чтоб со стороны ни кто не подумал, что я его веду, как караванщик. Пока мы стояли у «зебры» и ждали своего сигнала светофора, я заметил на той стороне Сашу Вайера, как обычно расхристанного: куртка нараспашку, пиджак нараспашку, патлы кубарем, борода во все стороны торчит, руки в карманах, на животе фотоаппарат, а подмышками тубус и папка с бумагами. Санька меня тоже заметил и тубусом махнул, мол, давай, жду.

Перешли мы с Бервлюдом улицу Кирова, он, как мне показалось, из деликатности, – ведь они еще не были знакомы с Вайером, - чуток кивнул Саше и направился, было, прямо вперед, но Вайер мне руку протянул, и путь ему преградил:

-         Привет, Гриша!

-         Привет, Саша!

-         По пиву?

-         Пуркуа бо ни па?

-         Вы вместе? – спросил он у Бервлюда.

-         В какой-то мере… - ответил я за него.

-         Тогда, - прошу! – я угощаю! Я сегодня богатый! – Вайер так убедительно обратился к Бервлюду, что тот, на шаг отступил и слегка склонил в согласии тяжелую ушастую голову.

-         Это Саша Вайер, реставратор и художник, – представил я Вайера, - А меня Григорием зовут. Я тоже художник. И писатель. А это – …

-         Да, понятно! – сказал Вайер и рассмеялся: - Одним мирром мазаны!

-         Ну, хвастай! Как ты разбогател? – спросил я. И мы втроем направились в сторону шалмана «Теремок», где мы обычно встречаемся, пьем пиво, а иногда и кое-что покрепче.

-         Помнишь, с месяц назад, я тебе рассказывал о подделке под Поленова?

-         Да, было дело. Холст на картон наклеен. Новодел, кажется? Так?

-         Нет, не новодел, тоже семидесятые годы девятнадцатого, но какой-то третьей руки европейский пейзажист. Добротный ремесленник. Но…

-         Не Поленов.

-         Разумеется, нет. Куда ему до Василия Дмитриевича!

-         Пом… Пом… Пом… - раздались последние басовые удары. Мы втроем на несколько секунд застыли, обернувшись назад, на золотые купола храма Александра Невского, вбирая в себя колебания воздушных волн, и сразу же стало ясно, что всё это время, пока мы знакомились, каждый из нас какой-то своей частью продолжал  соучаствовать в благовесте…

-         … Холст тонированный, кракелюр старый, естественный, а подпись – поверх лака.

-         И ты?

-         Лачок под подписью, - ну, буквально на полмиллиметра поскреб, и все ясно. Туфта. И получилось, что я мужику тысяч сто сохранил!

-         Баксов?

-         Конечно… А что ты думаешь, Гриша, сейчас цены такие. На передвижников и фамилии. Они же, эти новые, не живопись покупают, а фирмУ… Айвазян за лимон  зеленых  зашкаливает. Самый простенький. И потому клиент мне сотенку баксов выдал. Итак, - гуляем мужики!

Бервлюд сверху слева покосился на Вайера, мол, надо же!?  Как, оказывается, можно легко и честно зарабатывать деньги!

У входа в «Теремок» переминался с ноги на ногу и тер коленями друг о дружку Скрыпач со скрипичным футляром и двумя таксами на поводке. Младший такс, - кажется, его  Али-Бабой зовут, - был в новых и чистеньких штанишках.

- Саша! Подержи, пожалуйста! – Скрыпач сунул Вайеру поводки от собачек и мелкими шажками, но  быстро побежал за угол.

- Гриша! Подержи, пожалуйста! – передал Вайер мне тубус, папки и поводки от собачек и скрылся в «Теремке».

- Саша! Мне фифти-фифти! – крикнул я ему вдогонку и спросил у Бервлюда: - Вы водку тоником разбавляете? Или чистую предпочитаете?

Бервлюд зачем-то повернулся назад, осмотрел свои склоненные горбы и грустно потупился. Было ясно, что ему все равно: хоть разбавленную, хоть чистую. Полоса в жизни такая.

Я закурил свою дешевую сигарету без фильтра, и по некоторому оживлению в глазах Бервлюда догадался, что он тоже не отказался бы от табачка. Толстой и доброй верхней губой Бервлюд смахнул с моей ладони  на свой язык сразу же три сигаретины,  за два жева их прожевал, и, отправив самый смак их за щеку, - как конфету. Тут и Вайер подоспел, - с бутылкой водки и стаканами. Еще раз он исчез в «Теремке» и вернулся с пивом в пластиковых стаканах.

Мы пристроили стаканы, бутылку и закуску на выступающий цоколь. Вайер разлил водку, - коротко глянув на Бервлюда и решив, что его, судя по живому весу, должна пробить более значительная порция, - ливнул ему почти полбутылки в пластиковый стакан. Чокнулись, - причем Вайер сразу же держал два стакана: свой граненый и пластиковый Бервлюжий: -

-         Ангел в чашку!

-         Эт-то точно!

Собачки смотрели на меня как на пророка. Пришлось выделить им по ломтику ватрушки, - хоть они и непьющие, но от закуси не отказываются.

Бервлюд опустил в стакан свой толстый и сиреневый язык, чуток опробовал водку на вкус языком и как-то очень просто и легко вдохнул её, словно она сама скользнула ему в глотку. Вайер мгновенно пододвинул ему стакан с пивом, - и пиво усвистало вслед за водкой.

- Хорошо прошла? – спросил Саня.

- Хо! – важно выдохнул Бервлюд в небо.

Конечно, мы подсматривали за нашим новым собутыльником, - он несколько демонстративно занюхал выпивку своей подмышкой, как, бывает, мужики по-простецки занюхивают первый стопарь рукавом.

-         Ты не знаешь, кто у них звонарь? – спросил Вайер, кивнув на далекие золотые купола.

-         Нет, не знаю. Но мой дед, Константин Степанович, в этом храме регентом хора был. Певчими руководил, на общественных началах, разумеется… Так-то он работягой вкалывал всю жизнь, слесарь на ОТЗ.

-         Когда? – спросил Саня, - Собор только лет десять, как восстановили?

-         Ой, давно,  Саша! Давно, еще до войны. Деда моего еще в тридцать восьмом шлепнули. Бумагу родичам выдали, мол, «десять лет без права переписки». А на самом деле, - убили.

-         «Без права переписки»… - буркнул Вайер и скривился, кого-то или что-то припомнив.

-         А куда писать? Куда звонить? Туда и звон колокольный, - вон-бом-бом! – не доносится! Бабушка моя только в шестьдесят втором правду узнала.

-         У-в-ы-ы-ы-ы… - Бервлюд с шумом выдохнул воздух в сторону неба.

-         Да-а-а… А не хрен деду было хоры Игнатия Брянчанинова разучивать, когда все остальное население «звейся – развейся» под холодок за шиворот поет!

-         Эт-то точно. Не хрен. Помянем! – потупившись, сказал Вайер.

-         Помянем…

-         Увы-ы-ы, – повторил Бервлюд.

Не чокаясь, мы помянули и помолчали каждый о своих и о своем…

Младший такс Али-Баба вдруг завыл дискантом, словно что понимает, - и я наделил собачек остальной половиной ватрушки. Вернулся из-за угла Скрыпач и огорченно посмотрел на уже пустую бутылку.

-         Не грусти! – сказал ему Вайер, - Сбегай еще за одной.

На Бервлюде был надет новенькой кожи недоуздок с красивыми серебряными заклепками, пластинками, насечками и большими литыми кольцами, - сразу видно: ручная работа, орнамент тонкий, восточный мотив с висюльками из голубой керамики. Он скользнул по нашим головам невидящим легким взглядом, - словно погладил, - и мечтательно уставился в край неба над крышами.

Я тоже прислушался к себе и осознал, что резкое и неотвратимое ощущение  несовершенства мира вокруг меня и во мне самом не то что бы подсохло, но оно хотя бы уже не дергает всего меня колотуном. Как, бывает, вылезешь мальчишкой мокрым из теплого озера, и сначала дергает тебя всего на свежачке, аж зуб на зуб не попадает, а через пару незаметных минут ты еще мокрый, и трусы к попке липнут, но колотун уже не трясет.

Скрыпач разливал водочку, разламывал сыр, упрекал своих такс за неумение вести себя в приличных компаниях (желание выпить на халяву у него слишком выпирало), что-то рассказывал Вайеру и мне, - а мне захотелось стать большим, трехметровым, как Бервлюд, смотреть на это все свысока и покачивать полупустыми горбами. Я прикоснулся к его плечу, и поманил пальцем, - Бервлюд наклонил ко мне круглое ухо: -

- Вишь, как суетится! – шепотом сказал я, - За сто граммов он тебе и сыграет, и спляшет, и споет!

- М-м-м… - шепотом ответил Бервлюд и с упреком заглянул мне в лицо.

- Да ладно, это я так, к слову…

- Ну! За знакомство! – Саша поднял два стакана: пластиковый Бервлюду и граненый себе, но Бервлюд так забавно вытянул свой язык и быстро-быстро затряс им, словно дразнясь, что Вайер догадался: - Пивом разбавить? Ерша?

- О! – закатил глаза Бервлюд.

- Да вы, батенька, эстет! – воскликнул Скрыпач.

Выпили.

Помолчали.

Скрыпач стал настраивать скрипку, с надеждой, что мы отговорим его играть, - и мы упросили его поберечь тишину.

Время сгустилось, - как часто бывает после приема двухсот грамм сорокоградусной, - стало клубиться и выпадать хлопьями в осадок, - возникли еще постоянные и периодические посетители «Теремка». Невысокий лысый мужичок с густой апостольской бородой, достал из кармана початую чекушку. Непьющий уже четыре недели поэт Дима с грустными глазами грустно прихлебывал кофе и вскоре ушел. Старпом Сергей Алексеевич рассуждал о достоинствах стиля протопопа Аввакума. Андрюша Скоробедный привел лакированного негра, угощал его «Карельским бальзамом» и объяснял ему что-то по-французски. Сказочник Вася быстро, за два стакана, всех догнал и перегнал, тыркал во всех по кругу корявым и грязным пальцем и норовил сплясать вприсядку. Прозаик Михаил Шураев уже дважды перехватывал мой стакан с выпивкой и сердито шептал мне в ухо, что я совсем разленился, исписался, ни черта не делаю, и что я вообще проходной персонаж. Я отобрал у Мишки Шураева свой стакан с фифти-фифти, - и только хотел объяснить ему популярно, без жестов, что не хрен ему выдрючиваться, потому,  что он сам всего лишь псевдоним, - как своеобразную гармонию симпозиума разрушила наглая выходка Скрыпача, - он ухватил Бервлюда за недоуздок  и закричал, что хочет покататься верхом.

Я отбил руку Скрыпача, - Вайер возник между нами, чтоб стычка не переросла в драку, - а я почувствовал, что количество принятого алкоголя уже подошло к кризисной массе, и что еще чуть-чуть, - и мне уже будет сложно себя контролировать, и потому я выдавился из компании собутыльников и направился в мастерскую.

Грусть давила мне на становой хребет.

Грусть, изрядно омытая спиртом, обрела физическую форму двух обвислых горбов и стала привычной русской тоской.

Я медленно шел, покачиваясь и выверяя каждый свой шаг, - параллельно мне отражением в темных зеркальных витринах неспешно и одиноко двигался в ту же сторону пегий от седины немолодой бактриан семейства парнокопытных, отряда мозоленогих, ближайший родич дромадеров…

Бервлюду тоже было тоскливо, и лишь новый недоуздок с ажурными насечками поблескивал серебром на весеннем закатном солнце и радовал взгляд.