... человек существо легкомысленное и неблаговидное и, может быть, подобно шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не самую цель.

И, кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать — в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не иное что, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти.

По крайней мере человек всегда как-то боялся этого дважды два четыре, а я и теперь боюсь.

Положим, человек только и делает, что отыскивает эти дважды два четыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но отыскать, действительно найти,— ей-богу, как-то боится. Ведь он чувствует, что как найдет, так уж нечего будет тогда отыскивать.
 
Работники, кончив работу, по крайней мере деньги получат, в кабачок пойдут, потом в часть попадут,— ну вот и занятия на неделю.
 
А человек куда пойдет?
 
По крайней мере каждый раз замечается в нем что-то неловкое при достижении подобных целей. Достижение он любит, а достигнуть уж и не совсем, и это, конечно, ужасно смешно.

Одним словом, человек устроен комически; во всем этом, очевидно, заключается каламбур.

Но дважды два четыре — все-таки вещь пренесносная.

Дважды два четыре — ведь это, по моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется.

Я согласен, что дважды два четыре — превосходная вещь; но если уже всё хвалить, то и дважды два пять — премилая иногда вещица.

И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное,— одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно?

Не ошибается ли разум-то в выгодах?

Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие?

Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие?

А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили.

Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно.

Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие.

Стою я... за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится.

Страдание, например, в водевилях не допускается, я это знаю.

В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усумниться?

А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется.

Страдание — да ведь это единственная причина сознания.

Я хоть и доложил вначале, что сознание, по-моему, есть величайшее для человека несчастие, но я знаю, что человек его любит и не променяет ни на какие удовлетворения.

Сознание, например, бесконечно выше, чем дважды два.

После дважды двух уж, разумеется, ничего не останется, не только делать, но даже и узнавать.

Всё, что тогда можно будет, это — заткнуть свои пять чувств и погрузиться в созерцание.

Ну, а при сознании хоть и тот же результат выходит, то есть тоже будет нечего делать, но по крайней мере самого себя иногда можно посечь, а это все-таки подживляет. Хоть и ретроградно, а всё же лучше, чем ничего...

Федор Достоевский "ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ"