[показать] "— Кто сейчас вам ближе из переведенных поэтов? Все равно Лорка?

 — Да. И Болеслав Лесьмян. В последнее время — Галчинский. С ним у меня целая история. Давным-давно мне в руки попала стопка стихов Бродского — разумеется, подпольная, на папиросной бумаге, с ошибками и опечатками. Одни стихи мне очень понравились, другие не очень, а вот стихотворение «Лесничество Пране» просто очаровало. Над заглавием, сбоку, стояло «К. И. Галчинской». Видимо, решил я, посвящение, и мысленно поблагодарил неведомую Галчинскую, подвигшую поэта на такие стихи. Позже знающие люди мне объяснили, что это существо мужского пола, польский поэт Константы Ильдефонс Галчинский, а стихотворение — это перевод. Я и сейчас считаю, что это лучший русский перевод Галчинского. А тогда почувствовал, что должен прочесть этого поэта. С него и началось мое соприкосновение с польской поэзией."

Известнен прежде всего переводами из испанской и латиноамериканской поэзии. Анатолий Гелескул переводил нардоные песни, Хорхе Манрике, Леона Фелипе, Франсиско де Кеведо, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса, Федерико Гарсиа Лорку, Мигеля Эрнандеса, Сесара Вльехо, Октавио Паса, Пабло Неруду.

Стихи Леона Фелипе в переводах Гелескула (1964) высоко оценила Анна Ахматова.

Также Анатолий Гелескул переводил французских (Нерваль, Бодлер, Верлен, Аполлинер), польских (от Мицкевича до Чеслава Милоша и Виславы Шимборской), немецких (Рильке), португальских (Фернандо Пессоа) поэтов, драмы (Лорка) и прозу (Ортега-и-Гассет, Хименес), публиковал статьи о зарубежной словесности и о русской поэзии.

Отец — горный инженер Михаил Никитич Гелескул (1907—1982) — уроженец села Новокашпирского (местное название — Кашпир-Рудник; с 1997 года входит в состав Сызрани) Самарской области, доктор технических наук, профессор Московского горного института, автор нескольких справочников по горной выработке полезных ископаемых. В 1937 году арестован органами НКВД, уголовное дело прекращено за недоказанностью обвинения. Мать — врач-фтизиатр.

Анатолий Михайлович учился в Московском горном институте, был исключен за выпуск студенческого журнала, закончил Московской институт нефтехимической и газовой промышленности, до 1968 работал в геологоразведочных партиях на Кавказе. Печатался с 1957. Был женат на филологе-испанисте Н. Р. Малиновской, дочери маршала Малиновского.

 В конце жизни практически ослеп, но продолжал работать при помощи жены. Скончался 25 ноября 2011 года после долгой и тяжелой болезни.

Вот его переводы.

Болеслав Лесмьян 
КУКЛА

Я – кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира
И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
Который смертным румянцем горит на матовом лаке.

Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.

Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
Безжизненностью моею играет, не уставая,
Слова за меня лепечет и светится вдохновеньем –
И кажется временами, что я для нее живая.

И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.

Однажды судьба не взлюбит – и вот я собьюсь с дороги,
Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду...

Подобна я человеку – тому, Который Смеется.
Я книгу эту читала... Премудростям алфавита
Я, словно грехам, училась – и мне иногда сдается,
Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.

Хочу написать я повесть, в которой две героини.
И главная – Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, –
Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.

Два слова всего и знает, и смерть называет Мамой,
А Папой – могильный холмик. И всё для нее потеха...
Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
А кукла себе смеется и вслушивается в эхо...

Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе...
Намеки на это были. Смотри начальные главы...
И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
И под конец остаются лишь зеркальце да купавы...

Писать ли мне эту повесть?.. Становятся люди суше,
И сказка уже не в моде – смешней париков и мушек...
Цветного стиха не стало... Сереют сады и души.
А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.

Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
Опять наведут улыбку – такую, что станет тошно, –
И латаные красоты снесут напоказ зевакам
И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.

Цена моя будет падать, а я – всё стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои – кривые и вогнутые, как ложки, –
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам –
Всего за одну слезинку, дошедшую до могилы!

 
Оригинал

LALKA

Jam - lalka. W mych kolczykach szkli się zaświat dżdżysty,
Suknia jawą atłasu ze snem się kojarzy.
Lubię fajans mych oczu i zapach kleisty
Farby, rumieńcem śmierci młodzącej mat twarzy.

Lubię leżeć, gdy pokój słonecznieje czynnie,
Na strojnego dywanu narożnej purpurze,
Gdzie irys obok sarny kwitnie bezroślinnie,
A z wieczności pluszowej unoszą się kurze.

Dziewczynce, co się moim bawi nieistnieniem,
Wdzięczna jestem, gdy w dłonie mój niebyt porywa
I mówi za mnie wszystko, różowa nachnieniem,
I udaje, że wierzy w to, iż jestem żywa.

Pilnie wróży mi z ręki, że w najbliższym maju
W świat wyruszę, a w drogę wezmę chleb i zorze,
By piechtami wędrując po Znaszlitymkraju,
W ustach chłopca włóczęgi całować bezdroże.

Ubezdrożyć się muszę na ziemi i w niebie,
By w chwili, kiedy najmniej spodobam się losom,
Znaleźć się niespodzianie, na przekór niebiosom,
W położeniu - bez wyjścia - bez śmierci - bez siebie.

Mam stały wyraz twarzy, niby Człowiek Śmiechu.
Znam tę powieść i inne... Ta sama dziewczynka
Uczyła mnie czytania, jak się uczy grzechu,
I jestem pełna wiedzy, jak do listów skrzynka.

Mam zamiar pisać powieść, której bohaterką
Jest Praścieżka, wiodąca urwiskami w Pralas,
Gdzie ukryła się lalka - i nikt jej nie znalazł!
Duszę ma z macierzanki i patrzy w lusterko.

Mówi tylko dwa słowa: Papa albo Mama.
Mama - mówi do śmierci, a Papa - do grobu
I śmieje się... Sen chwieje łbem u próżni żłobu,
A ona śmiechu swego nasłuchuje sama.

Koniec mojej powieści jest ten, że Praścieżka
Odbiera sobie życie... W mgle są o tym wzmianki...
Ginie świat... Z rodzicami znika lalka śmieszka.
Nic nie ma prócz lusterka i prócz macierzanki.

Wartoż pisać tę powieść? Baśń wyszła już z mody,
Jak krynolina z tęczy!... Módl się do korala
O wiersz barwny!... Zszarzały dusze i ogrody,
A mnie wkrótce do lalek poniosą szpitala.

Wyrwę w biodrach zasklepią, brew wznowią nad okiem,
Wargom uśmiech narzucą taki, że aż zbrzydnie,
I na pokaz wystawią, abym się bezwstydnie
Do przechodniów łatanym mizdrzyła urokiem.

Stracę wartość. Nastąpią cen spadki i zniżki.
I wówczas, gdy już mroki poczuję w pobliżu,
Wyciągnę dłonie ścisłe i wklęsłe jak łyżki,
Do Boga, co nie za mnie umierał na krzyżu!

On, wiedząc, jak mi trudno, choć sen się snem łata,
Grać rolę siebie samej na świata arenie,
Dla prób nieśmiertelności, po zniżonej cenie
Nabędzie mnie - za jedną łzę z tamtego świata!

Константы Ильдефонс Галчинский

ВАРИАЦИИ НА ЖИТЕЙСКИЕ ТЕМЫ

Чтобы жаль было с ней расстаться,
жизнь должна быть как лента в танце,
с позолотой,

чтоб заботы, дела, печали
родниковой водой журчали,
не болотной,

чтоб не только по именинам
то колечко жене с рубином,
то браслетик,

чтоб Венера светила в поле,
чтобы к хлебу — щепотка соли
и букетик,

чтобы ночь была лунной-лунной
и сова проплывала шхуной
темнокрыло,

чтобы утро с его трудами
загоралось в оконной раме
и бодрило,

чтобы звезды на ясном небе,
дрозд на жердочке и “Онегин”
под рукою,

чтоб подсвечник стоял удобно
и дымился табак, подобно
пеплу Трои,

чтобы мирно цвели герани,
чтобы слышались, как в органе,
вздохи ветра

и звучал бы в нем vox humana
Иоганна Себастиана
до рассвета,

чтоб и кот, и сверчок, и псинка,
и чтоб был полуштоф с перчинкой,
а рождественский гусь с начинкой,

и вообще чтоб не только шкварки
или студни,
а на праздник — сонет Петрарки,
да и в будни.

1951

[показать]

Оригинал.

Konstanty Ildefons Gałczyński

Wariacje na tematy Rejowskie

Żywot, żeby miał glanc swój,
musi jak wstążka w tańcu
lśnić złoto;

żeby troski niezbytnie,
żeby w śpiewie i w rytmie
jak potok;

żeby dla miłej żony
to paseczek czerwony,
to kolczyk;

żeby Venus na niebie,
a mądra sól przy chlebie
i goździk;

żeby czasami sowa;
żeby noc księżycowa
na umór -

zasię w dzionki, dzwoniące
pracą, przez okno słońce
i humor;

kwiatów żeby po brzegi,
kos w klatce, a "Oniegin"
na półce.

A tytoń, mili moi,
jak pożar miasta Troi
w bibułce;

pod oknem w pelargonii
kawałek fisharmonii
z Lajpcyka;

w niej ten głos vox humana.
Ba! Jana Sebastiana
muzyka;

pierzyny nie najlichsze,
psy, świerszcze, pełne spichrze
kiełbas, gęś na Trzy Króle,

słowem, kuchnia niekusa,
"Listy do Attikusa",
w święto sonet Petrarki
i w ogóle.
 
1951

[показать]Среди печальных бурь…»: Из польской поэзии XIX–XX веков / Сост. Н. Малиновской; Пер. с польск., предисл. и вступит. заметки А. Гелескула; Примеч. Н. Малиновской. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. — 608 с.

  От переводчика А.Гелескула:


"Давно сказано: «Хочешь познать поэта — иди в его страну». Совет не новый, но дельный; жаль только, трудно исполнимый. Я никогда не был в Польше и уже не буду — и все же я там был: видел и татранские снега, и мазовецкую распутицу, клеверные поля и городскую толчею, знаю на вкус воздух и его оттенки, знаю, какие там цветы и травы и как они пахнут, как держатся и чего стоят люди. Конечно, Польша — не Новая Зеландия, и все это легче представить. И все же причина не в моей догадливости, а в тех польских стихах, которые мне довелось прочесть и полюбить. Не вспомню, кем было сказано: «Поэзия порой заменяла полякам родину». Так ли это, судить самим полякам, но то, что польская поэзия впитала и воплотила их родину в слове, — могу засвидетельствовать.



Лев Толстой, когда его упрекали в непоследовательности, в ответ усмехался: «Это у чижика на всю жизнь одна песня. А я не чижик». Вероятно, любой подлинный поэт ответил бы то же самое. Стихи — не чириканье: чем мощнее поэт, тем он симфоничней, но каждый из нас в этом оркестровом богатстве слышит «свою» мелодию, одну или несколько, ловит ее и запоминает. И предлагаемая книга переводов — не подобие антологии и на просветительскую роль не претендует. Перевод — дело любовное и потому сугубо избирательное. Но почему выбраны именно эти стихи именно этих поэтов — объяснить трудно, пришлось бы говорить о себе, что одинаково скучно и пишущему и читающему. Интересней другое.

Существует мнение, и небезосновательное, что светская поэзия пришла в Россию из Польши, не только с запада, через Симеона Полоцкого, но и с юга, через Кантемира, Сковороду, образованное казачество и даже бурсачество. И не будь реформатор стиха Ломоносов так велик, а его визави Тредиаковский так убог, в русском стихосложении, возможно, утвердилась бы не немецкая метрика, а польская силлабика. Но, во-первых, случилось так, а не иначе, а во-вторых — обычно случается неизбежное. В конечном счете формы утверждают не поэты, а сам язык. А язык — не только человеческое изобретение, его в той же мере творят земля и время. Люди вкладывают смысл, но мелодию и ритмы речи создают реки, леса и горизонты, а также нашествия, чужие и свои собственные, — короче, история.

Вообще в Россию из Польши пришло много разного, не только мазурка. Кстати, мазурка мазуркой, но нашу исконную, казалось бы, плясовую «Барыню» сочинил Яков Козловский, варшавский капельмейстер, а впоследствии учитель музыки в доме графа Огинского и вероятный автор или соавтор знаменитого полонеза. А еще в Россию из Польши пришло мессианство, в первородстве которого так ревниво и пылко отказывал полякам Достоевский. И спасительная идея российского XIX века — надежда на конституцию. Жгучий ветер польских восстаний принес с собой «Варшавянку» — мелодию революции, лучшую из когда-либо созданных до и после нее. А вместе с этим повстанческим гимном пришли, не по своей воле, и тысячи уцелевших повстанцев. Чтобы не быть голословным, сошлюсь на семейную хронику. В позапрошлом уже веке молдавское село Кални Булут после восстания 1863 года, а может быть — и раньше, наводнили ссыльные поляки. Сплоченные и жизнестойкие, со временем они построили костел, обзавелись семьями и стали задавать тон. Видимо, их духовный и культурный авторитет был весомым, потому что жизнь большого села пошла на польский лад и местные Ионы и Михаи стали Михасями, Янеками, Яцеками и т. д. Наша фамилия, трудная для польского уха, тоже преобразилась, и Гелескулы долго были Гелесскими; родовую фамилию восстановили по церковным записям, когда деда призвали на Первую мировую войну. Прошу прощения за биографические подробности, но это лишь один эпизод польского «нашествия», известный мне лично. Один и далеко не единственный. Казалось бы, дела давно минувших дней, и бог с ними. Но повстанческий клич «За нашу и вашу свободу» не отзвучал и столетие спустя. Он ожил на знаменах испанских интербригад и на Красной площади в дни расправы с Пражской весной, да и сегодня не заглох в сердцах, еще способных биться, а не только цедить кровь из желудочка в желудочек.

Двадцатый век завершен и довольно единодушно помянут недобрым словом. Он того стоил и все же не был ни беспросветным, ни бесплодным. По крайней мере в Европе, для которой он оказался особенно безжалостным, было три великих поэзии. Три — кроме русской, испанская и польская. Великие поэты были и помимо, но речь не об одиночках, а о поэзии как усилии коллективной души, востребованном и насущном, ристалище мысли, страстей и предчувствий. И при всей несхожести их роднит, две последние особенно отчетливо, трагическое мироощущение. Трагизм в том его понимании, какое применимо, например, к поэзии Лермонтова или Блока. Это не угрюмая сосредоточенность на мировом зле и не сознательный жизненный выбор, возбраняющий любить и радоваться, но то, что явно или тайно сквозит в любом душевном движении, присутствует в нем и не по-кидает.

Федерико Гарсиа Лорка назвал свою родину — «Андалузию слезную» — болевой точкой Испании. Польша — болевая точка Европы. А где, спрашивается, в Европе жилось припеваючи? Всем доставалось сполна. Но раны бывают разные, иные заживают и остаются шрамы, которыми с годами можно даже гордиться. Ранение лицевого нерва мучит пожизненно. Боюсь, польские раны такого свойства. Вспоминается восклицание Мандельштама: «Поэзия, тебе полезны грозы». Да, поэзии явно полезны. А самим поэтам? Последние два века судьба не щадила ни русских поэтов, ни польских — перечень имен похож на мартиролог. Но…

…тяжкий млат,

Дробя стекло, кует булат.

 Не утешительно, но справедливо."

[показать]

Царство Небесное. Мир праху. Светлая память.

[показать]

Прощание с Анатолием Гелескулом пройдет в госпитале Бурденко (Госпитальная площадь, 3), в среду 30-го ноября в 12.30.