Заброшу сюда обещанные расказики, вдруг заинтересуется кто. На самом деле, историй гораздо больше, просто нужно взяться и записать, всё никак не соберусь. Да ещё бы уметь писать, чтобы не так коряво получалось! [показать]  Жаль, что у меня сохранилось очень мало фотографий, в основном всё на слайдах, но и те утрачены по большей части. Так уж случилось.

Аврал 

Море не любит слабых, вернее, оно их просто не замечает. Если ты не прошёл хотя бы одно из испытаний, предоставляемых морем всегда и в неограниченном количестве, оно просто спокойно сомкнёт над тобой равнодушные волны, которые,  не торопясь, продолжат свой вечный кругосветный хоровод.

Современные суда, особенно танкера, обладают прекрасной плавучестью, и, вопреки расхожему мнению, довольно надёжны и безопасны для мореплавания. Но бывают случаи, когда только волевое решение капитана и слаженные действия всего экипажа могут спасти судно, в прямом смысле этого слова, от гибели.

Тот рейс танкера ”Даугава” ничем не отличался от двух предыдущих таких же, и получалось, что всю эту зиму нам придётся обеспечивать топливом Камчатку и Курильские острова вместо того, чтобы греться где-нибудь в тропиках или на экваторе. Но работа есть работа, тут уж ничего не поделаешь! Загрузившись во Владивостоке топливом самолётным, а попросту керосином, мы отправились в Усть-Камчатск, о котором не скажешь, что там ”много диких обезьян”. Прогнозы передавали малоутешительные, но зимой от этих широт хорошей погоды ожидать и не приходилось. Когда мы миновали Сангарский пролив, что между японских островов Хонсю и Хоккайдо, и взяли курс на северо-восток, прямо по курсу нас уже поджидал  неслабый шторм да ещё при минус тридцати мороза.  Только ведь выбора у нас никакого не было: партия сказала: ”Надо!”, мы говорим: ”Есть!” 

Когда капитан прокладывает курс, ему приходится учитывать очень много всяческих нюансов: глубины, близость береговой линии, подводные и надводные течения, погодные условия, данные военных о квадратах, которые обязательно надо обходить стороной и так далее. Это целая наука, большая и сложная, под названием лоция. Ошибиться ни в коем случае нельзя, слишком серьёзная ответственность лежит на нём – за жизнь членов экипажа, за груз, за само судно, наконец. Но и смалодушничать, проявить слабость, он тоже не имеет права, море, как известно, слабаков не жалует. Поэтому, взвесив все ”за” и ”против”, капитан принимает решение сразу по выходе из пролива взять курс в открытый океан, а далее – на северо-восток. Опасаясь сильного восточного ветра, планировалось  держаться мористее  Курильских островов, которые, вдаваясь огромной дугой в Тихий океан, вытянулись от Японии до самой Камчатки. Но, в то же время, слишком далеко от берега уходить тоже не стоило, ведь тогда, в случае чего, от шторма попросту некуда будет спрятаться.

Тот самый случай не заставил себя ждать. Ветер дул юго-восточный и, при нашем курсе почти строго на северо-восток, волны в мелкие брызги разбивались о правый борт, намерзая с этого борта  на грузовой палубе, на всех палубных конструкциях и леерах. Уже на вторые сутки отчаянной борьбы с огромными волнами лёд, практически, скрыл все выступающие части палубы и трудяга-танкер стал всё сильнее и сильнее крениться на правый борт. И вот, когда крен достиг критической величины тридцать градусов, капитан скорректировал курс и отдал распоряжение повернуть на северо-запад, поближе к островам. Со льдом нужно было что-то делать, но во время такой сумасшедшей качки, да ещё с таким креном, выходить на палубу, покрытую льдом,  было совершенно нереально. Поэтому, отыскав на карте среди множества островков такой, чтобы с западной стороны была хоть небольшая,  но достаточно глубокая бухточка, надёжно заслонённая от ветра  высокой сопкой, капитан решает укрыться за ним.

Однако, теперь, в условиях шторма и при крене 35°, нам предстояло пройти узким, хотя и довольно глубоким, проливом. При таком курсе судно страдало от килевой качки и когда зарывалось носом в очередную волну, то почти всухую молотило в воздухе обнажённым винтом. Та же килевая качка плюс большой крен мешали слушаться руля. На мостик пригласили лучшего рулевого и мы начали заходить в пролив. Опытный, видавший виды капитан виртуозно провёл танкер между островами и вскоре после правого поворота мы, наконец, облегчённо вздохнули: качка начала стихать, а через некоторое время почти совсем стихла. Остров своим телом надёжно защищал бухту от волнения. Мы отдали якорь и наша ”Даугава” замерла, развернувшись носом по ветру.

В этот день, единственный раз за всю мою морскую карьеру, на судне был объявлен аврал. Весь экипаж вышел на грузовую палубу на борьбу с жутким оледенением. Вооружившись ломами, топорами, лопатами, кирками, то есть всем, чем только можно было сбивать лёд, мы до самых сумерек работали без перерывов. Женщины подносили прямо к месту работ горячие напитки, так как мороз всё не слабел. Люди промокли и сильно замерзали на ледяном ветру. Работу осложняло то, что морской лед намного более вязок, чем лёд пресноводный и наотрез отказывался скалываться большими кусками. Но танкер постепенно выравнивался и вскоре уже трудно было поверить, что буквально сегодня утром мы заходили в эту бухточку с таким страшным креном.

Несколько человек из экипажа всё-таки слегли после этого аврала с сильной простудой, но судовой врач очень скоро поставил всех на ноги. А мы ещё почти сутки пережидали шторм в той маленькой бухточке без названия и через неделю уже выгружались в Усть-Камчатске. Вернулись мы в Находку всё ещё с остатками льда с правого борта. Но после рейса на юг Японии, где климат намного мягче беринговоморского, только потёки ржавчины напоминали о том аврале, когда вместе со льдом с металлических конструкций поневоле сбивалась и краска.

Как шторм помполита проучил. 

Вопреки здравому смыслу, я очень любил шторма. Стоя на верхней палубе, куда тоже долетали  солёные брызги, я представлял себя старым морским волком, которому нипочём ни пронизывающий до костей ветер, ни сумасшедшая качка, как бортовая, так и килевая с носа на корму. Мы с боцманом закрепили всё оборудование, задраили все иллюминаторы, все смотровые и грузовые люки и теперь в ожидании обеда я решил подняться на шлюпочную палубу подышать свежим морским воздухом, таким пьяняще пряным и солёным.  

Надо сказать, что конструкция танкера ”Алексеевск” предусматривала две надстройки – кормовую, где располагались каюты механиков, рядового состава, камбуз, машинное отделение, и носовую, с рулевой рубкой, каютами для комсостава и кают-компанией. По этой причине буфетчице Ларисе приходилось четыре раза в день носить по переходному мостику с камбуза в кают-компанию еду для командиров. При спокойном море проблем, конечно же, не было, а вот когда начинался шторм, ей приходилось туговато. Несколько раз я предпринимал попытки помочь буфетчице в трудную минуту, но однажды был разоблачён и наказан первым помощником капитана или, по-другому,  помощником по политической части. Была такая должность в советские времена. Помполиты обладали такой большой властью, что даже иные капитаны предпочитали с ними не связываться, так как они могли всего лишь одним рапортом загубить всю карьеру. А наш, ко всему прочему, был редкостной дрянью. Что можно сказать о человеке, который постоянно ходил с недовольным выражением лица, ни с кем не общался  по-человечески, а брезглив был настолько, что пельмени и вареники ел при помощи вилки и ножа, непременно обрезая слепленный вручную край!? Так вот, он установил такие правила, что ни один человек, кроме повара и буфетчицы не имел права даже прикасаться к посуде, в которой находилась пища. И никого не должно волновать, что на море шторм баллов шесть-семь. Мы с боцманом натягивали трос вдоль всего переходного мостика, бедная буфетчица пристёгивалась карабином страховочного пояса к тросу и, дрожа от страха больше, чем от холода и солёных брызг, должна была проходить это расстояние, не смотря ни на что.

В тот день шторм разыгрался не на шутку. В Охотском море в зимнее время это было в порядке вещей. Пол экипажа натурально лежало по каютам, страдая от качки, но ведь обед-то никто не отменял! Многострадальная Лариса, которая, к тому же, сама была подвержена морской болезни, всё не могла решиться ступить на переходной мостик. Она уже минут пятнадцать стояла, прижавшись спиной к надстройке, держа в руках огромную кастрюлю с горячей лапшой по-домашнему, и от бессилия плакала. После того, как Лариса ни коим образом не отреагировала на мои подбадривающие реплики, я решил, не обращая внимания на недовольно смотрящего на всю эту картину из иллюминатора помполита, спуститься вниз и пронести обед вместо  неё. Но в это время, помполит, видимо уже изрядно проголодавшись, не выдержал и сам решил принять участие в процессе, набросил на себя брезентовый плащ, опоясался страховочным поясом и пошёл к кормовой надстройке. Ветер относил в сторону его раздражённые возгласы и поэтому я не имел счастья слышать, что именно он кричал ни в чём не повинной буфетчице. Отобрав у неё кастрюлю с лапшой, и ещё что-то прокричав ей прямо в лицо, он отправился в обратный путь.

Сыграла ли роль его нерасторопность, или же повлияло то, что он всё-таки не был настоящим моряком, а, может быть, его подвело раздражение и злость, но, пройдя примерно половину пути, наш помполит (к счастью, его имя навсегда утеряно для истории) со всего маху падает на спину и вся лапша, вся эта вкуснейшая куриная лапша, выливается прямо на него! Благо, лапша к тому времени немного остыла, а то бы не избежать ему страшных ожогов. Кастрюлю тут же смыло за борт, а незадачливый помполит, запутавшись в длинном брезентовом плаще, барахтался по скользкому от жирной лапши деревянному настилу переходного мостика и, то ли от страха, то ли из-за своего знаменитого раздражения, всё никак не мог подняться на ноги. Я бросился ему на помощь, но пока спускался вниз, он уже поднялся сам и, держась обеими руками за леера, поспешил убраться восвояси.

После этого случая (он тогда сильно ушиб копчик и слегка разбил голову), помполит разрешил мне, как заведующему продуктовым складом в самые сильные шторма помогать буфетчице. А сам впредь даже не предпринимал попыток выходить на открытую палубу в шторм.

Бездна 

Из двух с половиной десятков морей и океанов, в которых я побывал, искупаться мне довелось в считанных единицах. По той простой причине, что судно постоянно куда-то идёт, всё время работа, погрузки, выгрузки. Очень редко выпадают часы, которые можно выкроить для того, чтобы отдохнуть от суровых морских будней. Или же, когда нет реальной угрозы для жизни от хищных морских обитателей, капитан разрешит во время стоянки прямо на борту судна устроить импровизированный пляж. Как это было, например, в филиппинском порту Илиган.

Капитан справился у местных властей об обитателях прибрежных вод, выяснил, что акул и прочих морских разбойников здесь нет. Разумеется, спросив у берега разрешения, вызвал боцмана и велел оборудовать у правого борта штормтрап для желающих искупаться. Стояла ужасная жара, и поэтому желающих нашлось очень много. Мы ныряли прямо с грузовой палубы, резвились и плескались. А местная ребятня, увидев с берега такой разгул веселья, на маленьких лодчонках подгребла к нам и с удовольствием приняла участие в наших заплывах. Только на борт капитан никого пускать не разрешил.

Однажды, благодаря неповоротливости советской плановой системы, на переход из Вьетнама в Индию вместо положенной недели нам нужно было затратить не менее трёх. Не торопясь, прошествовали на юг, затем, не дойдя до экватора каких-то двух градусов, повернули на запад и, оставив за кормой прекрасный Сингапур, вошли в Малаккский пролив. Причём, в ночное время суток, опасаясь свирепствующих в этих водах пиратов, шли полным ходом, а когда наступал рассвет, глушили главный двигатель и, отдаваясь на волю волн, ложились в дрейф. Словом, убивали время, хотя стоило оно огромных денег.

Погода стояла чудесная, слабый ветерок доносил с медленно проплывающих мимо островов дурманящие ароматы буйствующей южной флоры. Летучие рыбки выпрыгивали из лёгких лазурных волн и проносились серебряными стрелами во всех направлениях, видимо, спасаясь таким образом от каких-то хищников. А игривые дельфиньи стаи ”угощали” нас настоящими цирковыми представлениями с невероятными прыжками и сальто. Они сопровождали нас на протяжении всего пути, даже в сумерках устраивая с кораблём соревнование наперегонки.

Всё так же ведя ночной образ жизни, мы, наконец,  вышли в Индийский океан. Океан встретил нас всё тем же лёгким, ласковым ветерком и стаями дельфинов. Взяли курс на южную оконечность острова Шри-Ланка. Но времени оставалось ещё слишком много – груз, почти пять тысяч тонн касторового масла, должен был быть готов в порту Бомбея только через десять дней. Решено было во время дрейфа покрасить борт со спущенного на воду плота. Шли в балласте, поэтому даже не пришлось искусственно создавать небольшой крен, оголяя тем самым ватерлинию. Перетягиваясь на канатах вдоль борта, можно было таким образом зачистить и покрасить всю надводную часть судна всего за несколько дней. Надо сказать, что капитан сразу же категорически запретил купаться, так как в этих широтах водилось очень много всякой нечисти.

Палубная команда, в составе которой были лишь мы с боцманом, не откладывая дело в долгий ящик, принялась за работу. С самого утра спустили плот на воду с затенённой стороны для того, чтобы спрятаться от жаркого южного солнца. Ближе к полудню постепенно приблизились к корме, затянулись практически под корпус так, что сверху нас не было видно. Страдая от жары даже в тени, мы решили немного освежиться. Спрыгнули в воду и поплавали вокруг плота. Этого мне показалось мало, и я решил нырнуть поглубже и дотронуться до винта. Вода была очень прозрачной и чистой, и огромный неподвижный винт было видно, как на ладони. На глубине  примерно около четырёх метров я боковым зрением  заметил какое-то движение, повернул голову и увидел длинное извивающееся змеиное тело. Неизвестно откуда взявшаяся здесь змея, стремительно и хищно приближалась к потенциальной добыче – неизвестно откуда взявшемуся посреди океана ныряльщику.

Не помню, как я очутился на плоту рядом с боцманом, который, как оказалось, ещё раньше заметил опасность, выбрался из воды и, изо всех сил стараясь привлечь моё внимание, подавал мне знаки. Метрах в трёх от плота всплыла морская змея и разочарованно смотрела на слегка растерявшихся людей. Люди пришли в себя очень быстро и одновременно запустили в гада своими валиками, не причинив ему, впрочем, никакого вреда. Вокруг валиков немедленно расплылись радужные пятна от краски, под которыми неспешно уходила на глубину непрошенная гостья. Скорость моей реакция меня порадовала, но больше я всё-таки купаться в Индийском океане не решился.

Я догадывался, что под нами очень глубоко, но когда посмотрел по карте глубину, оказалось, что купался я над настоящей бездной – до дна в этом месте было три с половиной километра! Мы находились как раз над впадиной, а чуть в стороне было уже не так глубоко и змеюка, скорее всего, жила там.

Жаль, что до винта я в тот раз так и не дотронулся.   

Мин Син Лу

Благодаря своей врождённой отличной зрительной памяти, или, как я называю эту способность, чувству пространства, я зачастую выводил ребят из таких лабиринтов какого-нибудь чужого города, что потом и самому с трудом верилось в то, что дорогу я нашёл самостоятельно. Но в тот раз в огромном Шанхае не помогло даже моё хвалёное чувство пространства.

            Пришли мы в Шанхай с грузом пальмового масла с Филиппинских островов. Назревала очень редкая для танкеров грандиозная трёхдневная стоянка. Ведь обычно погрузка или выгрузка занимала считанные часы. Особенно в крупных портах. А в данном случае выгружать нас должны были непосредственно в железнодорожные цистерны. Поэтому производительность разгрузочных работ была очень невысока. Экипаж, естественно, обрадовался такому положению дел и  разбился на две половины, первая из которых ехала в увольнение на берег уже со следующего утра, вторая, соответственно, на второй день, а на третий день собирались те, кому не хватит впечатлений от первого увольнения и те, у кого ещё останется валюта. Я с друзьями отправился  в город сразу же после завтрака, с раннего утра. Мы стояли на левом, промышленном берегу огромного мегаполиса, а все культурные и торговые точки, как нам объяснили, находились на другом берегу Янцзы. Через реку ходило огромное количество паромов и мы, перебравшись на правый берег, показали первому же таксисту фото какой-то местной достопримечательности, к которой нас нужно было доставить, и уже через какой-нибудь час бродили по городу. Лично я к вечеру был настолько переполнен впечатлениями, и настолько потратился, что на третий день в увольнение уже не собирался.

Когда пришло время возвращаться, о, ужас! выясняется, что никто из нас троих не запомнил название парома, на котором мы отчалили от своего танкера! Разумеется, ни один из нас не знал ни слова по-китайски, а китайцы, как мы уже давно поняли, в подавляющем большинстве своём абсолютно не понимали по-английски. На все наши расспросы они только пожимали плечами и глупо хихикали. В полном отчаянии мы выбрали самый приемлемый в данной ситуации вариант, а именно –  взять такси и тупо прочесать весь берег реки в надежде обнаружить на противоположном берегу огни нашего танкера. Но всё оказалось не так просто. Как впоследствии выяснилось, к нашему ”Свободному” пришвартовали ещё кого-то, напрочь перемешав тем самым все огни. Естественно, мы не нашли никакого ”Свободного”, а все паромы были похожи друг на друга, как близнецы и мы никак не могли втолковать таксисту, чтобы он по-китайски произносил названия паромов, которые мы проезжали, надеясь, что если название прозвучит, мы его обязательно вспомним. Мы были на грани нервного срыва – одни в уже, практически ночном, совершенно чужом городе, в котором, казалось, ни один человек нас не понимал. Но русский моряк не привык отступать и мы, бросив бестолкового таксиста,  решили останавливать другие машины до тех пор, пока не встретим человека хоть немного говорящего на каком-нибудь другом, кроме китайского, языке.

Через полчаса наши усилия были сполна вознаграждены, и мы остановили такси, за рулём которого сидела молоденькая девушка, бомбящая, для пущей безопасности, вместе со своей матушкой. Она говорила по-английски хоть и не свободно, но в достаточном объёме для того, чтобы понять наше пикантное положение. Мы общими усилиями растолковали ей, что нам нужен паром, но какой именно мы сказать затрудняемся. Общение проходило в довольно эмоциональном режиме, как у нас говорили: английский я знаю хорошо, только вот руки быстро устают. Но девушка оказалась, в общем-то, очень толковой и уже через сорок минут мы подъехали к парому, от которого с большим трудом, но всё же рассмотрели огни нашего родного парохода. Расплатившись с нашими спасительницами довольно щедро, мы сели на паром и, практически, минута в минуту к концу срока увольнения добрались до трапа. Мне сразу же пришлось заступать на вахту, но я, радуясь нашему благополучному спасению, особо и не возражал.

Впредь мы решили в подобных ситуациях заранее подготавливать пути к отступлению, чтобы больше не произошло подобного казуса. Хотя бы написать на бумажке название местечка, в которое нужно будет возвратиться и желательно на местном языке. А название этого парома теперь останется в моей памяти до конца дней моих: МИН СИН ЛУ. Я уже не помню, что это означает по-китайски, хотя юная таксистка снабдила нас и этой информацией. Да это уже и не важно.

О пользе изучения иностранных языков 

Любому человеку, в любой стране мира всегда будет очень приятно, если иностранец заговорит с ним на его родном языке. Это естественно. Тем более, если это не очень распространённые языки, например, финский или японский. Особенно это ценят японцы. А так как на танкере ”Свободный” мы очень часто ходили в Японию, я старался в меру своих способностей осваивать японский язык хотя бы на бытовом уровне. Язык этот очень сложный, взять даже то, что в нём двеннадцать падежей, а порядок слов в предложении раз и навсегда установлен, и менять его нельзя ни в коем случае, иначе пропадает весь смысл того, что нужно сказать. А наряду с иероглифами, которые ещё в древности были заимствованы из китайского языка, японцы придумали слоговую азбуку, вернее даже две. Хираганой записываются слова вперемешку с иероглифами, а катаканой – исключительно слова иностранного происхождения. Например, моё имя можно записать только катаканой и звучать оно будет: ”Сэругэй-сан”. 

Иногда из-за того, что перепутаешь или забудешь какое-то слово, случаются смешные и нелепые недоразумения, как это со мной однажды и произошло в порту Нагоя.

После того, как мы пришвартовались и подсоединили шланг высокого давления, по которому должны были отдавать груз, и на борт поднялся представитель компании-грузополучателя, второй помощник капитана отдал команду запускать насос. Выгрузка пошла нормально и мы с японским коллегой остались на палубе одни наблюдать за процессом. Японец оказался очень общительным человеком, а когда узнал, что я ещё и по-японски немного говорю, мы мгновенно стали лучшими друзьями. Его звали Накамура-сан, и он очень интересовался Россией. О России поговорили в первую очередь. Плавно перешли на погоду, поболтали о работе, о детях. Там, где не хватало слов, я умудрялся обходиться жестами и мимикой. Когда я почувствовал, что весь мой запас японских слов и выражений иссяк, а жажда общения ещё не утолена, я перешёл на английский. Теперь уже мой новый друг вынужден был прибегнуть к жестовому языку, так как с английским была напряжёнка у него.

Вскоре у нас устали и языки, и пальцы, с помощью которых мы очень усердно общались. Мы ещё обсудили величину стоящего напротив нас супертанкера, до грузовой палубы которого едва доставала самая высокая наша мачта, и удовлетворённые замолчали. Стоя на грузовой палубе, и опершись на леера, мы просто смотрели на воду. К борту прибился косячок маленьких рыбёшек, которые резвились и беспорядочно метались из стороны в сторону по своим рыбьим делам,  ни на кого не обращая никакого внимания. ”Икура дэс-ка?”- сказал вдруг японец, показывая рукой на мальков. Я сделал круглые глаза и принялся удивлённо качать головой, беспрестанно восклицая и переводя взгляд с рыбёшек на Накамуру и обратно. В свою очередь бедный японец вытаращил свои глаза на меня и непонимающе заморгал. 

А дело оказалось вот в чём. Буквально накануне я вычитал в словаре слово ”ирука”, что по-японски означает ”дельфин”. Но Накамура-то-сан сказал мне всего лишь: ”Посмотри, сколько их тут!” Я же по ошибке слово ”икура – сколько”, принял за ”ирука – дельфин”! Но ведь и, правда, похоже? Мы с ним ещё долго хохотали над моим ляпом, толкая друг друга и показывая руками на мальков, которые по моей милости чуть не стали дельфинами.

Мой друг Николай, напротив, не был озабочен изучением языков. Он считал, что любую фразу можно показать русскими жестами так, чтобы было понятно даже самому глупому иностранцу. Конечно, ”здравствуй” и ”до свидания” по-английски он знал. Мог даже ”спасибо” сказать при случае. И эта его нелюбовь к языкам привела однажды к казусу, который перевернул всё-таки его взгляды на этот вопрос.

Из Клайпеды в Роттердам мы пришли как раз на моей вахте. Пришвартовались, начали отдавать груз, и меня у трапа сменил Николай. Я ему из рук в руки передал голландского коллегу, а сам в ожидании обеда остался тут же на палубе, любуясь новыми для меня голландскими пейзажами. Николай должен был водить голландца по грузовой палубе и по очереди открывать смотровые лючки, которые закручивались на четыре барашка. Голландец заглядывал в танк, что-то там долго рассматривал, потом лючок обратно задраивался. От созерцания прекрасной Голландии меня отвлёк громкий вскрик на грузовой палубе, и, что примечательно, не на нашем родном языке.  И не на английском, заметьте! Я повернул голову и увидел такую картину: Николай и наш голландский друг сидели прямо на палубе у одного из лючков. Несколько секунд молча смотрели друг на друга, а потом в прямом смысле слова попадали от сотрясающего обоих хохота. Заинтригованный я подошёл к ним, но они долго ещё не могли внятно объяснить, в чём же всё-таки дело. Отсмеявшись, стали наперебой, один на русском, другой на английском, рассказывать, как Николай лючком, случайно, правда, не очень больно придавив голландцу пальцы из-за его нерасторопности, вместо того, чтобы сказать: ”Excuse me, please!”, ”Извините, мол, меня, ради Бога!”, не долго думая, выдал ему: ”Thank you very much!”, то есть, ” Большое тебе спасибо, дорогой товарищ мой!”.

После этого случая, Коля стал часто брать у меня словари, самоучители и разговорники по английскому языку, хоть и называл свою голову решетом. Причём, изрядно дырявым.  

[600x412]

[445x698]

”Проступок” 

С утра ярко светило низкое и холодное приполярное солнце. Вокруг нас до самого горизонта, насколько хватало глаз, лежала заснеженная  мёртвая ледяная равнина Охотского моря. В восемь утра я заступил на вахту, встал на руль и теперь, к десяти часам, глаза постепенно привыкли к слепящей белизне. Мы шли за ледоколом ”Адмирал Макаров”, с борта которого периодически взлетал вертолёт ледовой разведки. Наш капитан изредка выходил на его рабочую волну, чтобы слушать переговоры между вертолётом и бортом ледокола и из первых уст узнавать ледовую обстановку. Лёд был лёгкий, не проблемный и мы резво бежали по каналу со скоростью десять узлов и на дистанции восемь кабельтовых от ”Макарова”. Бóльшую дистанцию держать уже не имело смысла, так как канал очень быстро затягивался льдинами, среди которых попадались довольно большие. Столкновение с ними ощутимо сотрясало корпус танкера. Благодаря своему глазомеру, я пару раз раньше штурмана, следящего за дистанцией по радару, обнаруживал, что расстояние между нами начинает сокращаться, и докладывал об этом капитану. Тот скупо благодарил меня, слегка корректировал скорость и вновь занимал свой пост у крайнего правого иллюминатора ходовой рубки. Штурман стоял с левого борта и тоже смотрел вперёд, только иногда отлучаясь для того, чтобы свериться с курсом, посмотреть на экран радара или выйти на крыло.

Ничто не предвещало никаких осложнений и все немного расслабились. И только я, получив от капитана приказ следовать за ледоколом, бдительно следил за всеми даже самыми незначительными изгибами канала и тотчас же поправлял руль в ту или иную сторону. Мой ”Горноправдинск” прекрасно слушался руля и у меня возникало чувство гордости за то, что я буквально одним пальчиком заставлял подчиняться себе такую огромную махину.

И вдруг, прямо на наших глазах, ”Адмирал Макаров”, до этого совершавший плавный, едва заметный поворот влево, чуть ли не встаёт на дыбы, резко поворачивает почти на девяносто градусов и замирает, как вкопанный. Немая сцена. Подозреваю, что если бы к этому моменту капитан уже не был весь седой,  теперь бы он поседел моментально. Повернув голову налево, обнаруживаю, что и штурман находится в шоке. И тут я, за доли секунды оценив обстановку, в буквальном смысле этого слова, иду на преступление: без команды капитана подлетаю к машинному телеграфу, который располагается рядом с рулевой колонкой, рву на себя рукоятку из положения ”СРЕДНИЙ ВПЕРЁД” на ”ПОЛНЫЙ НАЗАД”. Бросаюсь обратно к рулю и резко кладу его право на борт, совершив тем самым два единственно правильных действия для данной ситуации. Капитан  бросил на меня страшный взгляд, но не произнёс ни звука. В машинном отделении отреагировали быстро, и вскоре вибрация от резкого реверса перекрыла вибрацию от трения правой скулы нашего носа о стенку канала. Но инерция была слишком велика – очень трудно остановить стошестидесятиметровую махину, водоизмещением семнадцать с половиной тысяч тонн в полном грузу. Судно, продолжая сотрясаться от сильной вибрации, очень медленно тормозило и, наконец, через несколько минут, показавшихся всем, находившимся на мостике, вечностью, остановилось буквально в одной десятой кабельтова от кормы ледокола, если не меньше. Тем не менее, с мостика казалось, что мы практически наехали на корму ”Макарова”. Впоследствии боцман утверждал, что нас разделяли считанные метры. Пришедший в себя капитан подошёл к телеграфу и поставил рукоятку в положение ”СТОП МАШИНА”. Наступила тишина. Кэп протянул руку к рации и взял микрофон.  

 Обычно в эфире очень редко звучит нецензурная брань, но в этот раз мастер оторвался на полную катушку. Невнятные слова оправдания с борта ледокола перекрывались новой порцией отборной ругани. Отведя душу, он молча подошёл ко мне и серьёзно посмотрел прямо в глаза. Сначала он строго погрозил мне пальцем, а затем так же молча и серьёзно, пожал мою руку. Наш боцман уже был на баке, и было видно, как он, эмоционально жестикулируя, кричал высыпавшим на палубу членам экипажа ледокола и вертолётчикам, видимо, тоже что-то обидное и не очень цензурное.

Уже пришвартовавшись в Магаданском порту, мы ходили смотреть на многострадальную правую скулу, которая была вся во вмятинах от трения о лёд. Можно сказать, что, благодаря ”проступку” простого матроса, мы отделались всего-навсего лёгким испугом, хотя последствия могли оказаться далеко не шуточными, и я на некоторое время стал настоящим героем.  

[699x445]

[459x699]

Сара 

Бирма, или по-нынешнему Мьянма, всегда была очень бедной страной. Поэтому местные жители, пытаясь хоть как-то прокормиться, втайне от властей регулярно подплывали на маленьких лодчонках к борту противоположному тому, которым мы были пришвартованы к импровизированному причалу импровизированной же нефтебазы. Они предлагали всевозможные тропические фрукты, кораллы, раковины, поделки из мелких ракушек и дерева. Однажды на носу лодки, груженной арбузами с экзотической жёлтой мякотью, мы увидели маленькую обезьянку неизвестной породы. Она была привязана тонким шнуром к небольшому рыму, вделанному в корпус лодки. Алексеич, второй штурман, сразу же положил на неё глаз и после непродолжительных уговоров, и с условием, что в первом же цивилизованном порту на животное будут оформлены все полагающиеся документы и сделаны все прививки, получил разрешение капитана приобрести несчастного зверька. Сторговались за десять банок сгущенного молока и довольный торговец вместе с несколькими арбузами,  в корзине, передал на борт своего пленника.

Обезьянка оказался полудикой, совершенно неопрятной и очень блохастой девочкой. Алексеич тут же окрестил её Сарой, смастерил маленький ошейник и поселил на первое время в каморке, исполняющей роль какого-то склада. Надо было видеть выражение лица нашей новой питомицы, когда мы, не долго думая, решили избавить её от блох при помощи… дихлофоса! Мы взяли полиэтиленовый пакетик, проделали в уголке отверстие, натянули его Саре на голову и, напустив внутрь резко пахнущего ядовитого газа, закрыли противоположный конец. Сара отнеслась к экзекуции очень серьёзно и стоически перенесла всю процедуру, как и последующее купание и причёсывание. Однако она всё ещё боялась по собственной воле идти на руки к людям и поэтому, после экзекуции Алексеич закрыл её во временном жилище.  

На прогулки Сару выводили на поводке. Немедленно собирался любопытный морской люд, и бедное животное забивалось на какие-нибудь трубы и с опаской глядело оттуда на оживлённо жестикулирующую и галдящую толпу. Примерно на третий или четвёртый день Алексеич так же вывел Сару на корму проветриться. А в это время я, после пробежки вокруг надстройки, занимался там же на турнике, крутился и вертелся, как умел. Когда появилась процессия во главе с Сарой, я тоже подошёл чтобы вместе со всеми пообщаться с новым членом экипажа. Может быть, Сару впечатлили мои акробатические этюды, или же она признала во мне своего дальнего родственника, но получилось так, что первым человеком, к которому она добровольно залезла на шею, стал именно я. Она спрыгнула на меня сверху, вцепилась крохотными ручонками в мои волосы, прижалась, как к родному и замерла, затравленно озираясь по сторонам.

Очень скоро Сара освоилась и стала всеобщей любимицей. И только один единственный человек из всего экипажа, огромный и бородатый третий штурман, всегда вызывал у неё приступы истерики. Не помогло даже то, что борода в кратчайшие сроки была сбрита. По прежнему, едва увидев его поблизости от себя, Сара становилась сама не своя и, словно маленький бесёнок, визжала и металась по помещению, не желая успокаиваться до тех пор, пока тот не удалялся. Загадка сия так и осталась неразгаданной, а незадачливому третьему штурману пришлось смириться со своей судьбой.

 В этом маленьком существе было столько энергии, что, казалось, будто она находится сразу везде. Без Сары теперь не обходились ни одни посиделки, ни один просмотр фильма, всё наше внимание было переключено на неё, и Сара добросовестно скрашивала своими постоянными выходками наши однообразные серые будни во время  долгих переходов между портами. А каким колоритным дополнением к  образу звездочёта она оказалась на празднике Нептуна, когда мы проходили экватор! Звездочётом был Алексеич. Он надел тёмно-синюю мантию, колпак со звёздами и посадил на плечо Сару, откуда она с непередаваемым достоинством взирала на всё происходящее.

Однажды Сара, которой, видимо, надоело, в пятьдесят пятый раз смотреть один из трёх наших любимых фильмов – ”Белое солнце пустыни”, ”Иван Васильевич меняет профессию” или ”Кавказская пленница”, как-то незаметно для всех куда-то исчезла. Соревнование в том, кто первым произнесёт давно уже всеми наизусть заученные реплики, было прервано истошными воплями и дикими плясками Сары, которая, пробравшись в столовую, где на столах в обилии стояли всевозможные соусы и приправы, попробовала на язык самый острый из них ”Табаско”. Мы добавляли его всего-то лишь по капле на тарелку супа и этого было достаточно для того, чтобы ощутить остроту знаменитого мексиканского соуса.

Сара очень трогательно, взобравшись кому-нибудь на плечо, искала в волосах, или же просто перебирая волоски на руке или груди, и ведь находила! Иначе для чего она поминутно подносила крохотную ручку ко рту и что-то там грызла? Особенно она любила искать у меня, что вызывало у Алексеича вполне обоснованную ревность.

По мере нашего приближения к родным берегам, становилось всё холоднее и холоднее. Ведь на дворе только начинался месяц март. Алексеич под чутким руководством поварихи Раечки и буфетчицы Оксаны сшил Саре зимнюю одежду, которую она поначалу наотрез отказывалась одевать, предпочитая тихонько замерзать. Но, постепенно осознав все плюсы тёплой одежды, стала с удовольствием её носить и, дефилируя в крохотных вельветовых штанишках, в которые была заправлена вельветовая же курточка под меховой безрукавкой и в игрушечной ковбойской шляпке, выглядела очень умильно.

После этого рейса Алексеич ушёл в отпуск. Через несколько месяцев, когда отпуск закончился он вернулся на судно, увы,  без Сары. На наши недоумённо-возмущённые возгласы он ответил, что его пятилетняя дочь так полюбила Сару, что он не в силах был отнять её у девочки и забрать с собой в рейс.

Сару мы больше не видели, но очень часто вспоминали её по любому поводу.

Смекалка 

Наш человек, благодаря знаменитой русской смекалке, никогда не пропадёт. Правда, иногда проявления этой самой смекалки заставляют краснеть и бледнеть порядочного человека.

В Японию мы ходили довольно часто –  она от Находки буквально через дорогу. На рейс уходило от недели до десяти дней, в зависимости от порта назначения. Однажды перед рейсом я заметил, что некоторые мои друзья усиленно собирают двадцатикопеечные монеты. На мой вопрос:" Зачем?"- третий помощник капитана ответил мне.

– Ты разве не знаешь, что наш двадцатчик один в один с японской стойеновой монетой? Ну, просто  тютелька в тютельку! Бросаешь монетку в любой автомат и японский автомат-дурак проглатывает её за милую душу!

Долго я не мог решиться на такую авантюру, но всё-таки как-то раз любопытство или, не знаю, что там ещё, пересилило мою врождённую застенчивость и благоприобретённую порядочность. В порту Нагоя, прогуливаясь перед окончанием увольнения, я осмелился, подошёл к пивному автомату и бросил две наши советские монетки по двадцать копеек. Нажал нужную кнопку. Зазвенела сдача, но я, не обращая на неё внимания, дрожащей рукой, схватил запотевшую, холодную баночку пива "Саппоро" и как можно быстрее постарался покинуть место преступления. Когда мне показалось, что я удалился на достаточное расстояние, открыл баночку, но долго ещё не мог сделать первый глоток, мне всюду мерещились подозрительные взгляды прохожих.

Не смотря на жаркую погоду, удовольствия от холодного и не самого плохого, прямо скажем, пива я не получил никакого. Допил с грехом пополам это злосчастное ”Саппоро” и потопал на пароход.

Я заступил на вахту и ближе к середине моего стояния на трапе, заметил, что прямо к нашему пароходу приближается полицейская машина. Я похолодел: всё, это за мной! Машина лихо подрулила к трапу, из неё вышел полицейский и стал подниматься на борт. В его руках, облачённых в белые перчатки, я заметил небольшой полиэтиленовый мешочек, туго набитый... нашими двадцатикопеечными монетами.

– Коннити-ва годзаимасита! – сказал полицейский.

–Коннити-ва, – уже взяв себя в руки, ответил я на приветствие и, переходя на английский вежливо осведомился: – Что угодно господину полицейскому, чем я могу помочь?

Господину полицейскому было угодно видеть господина капитана. Я позвонил вахтенному помощнику и тот повёл японского гостя наверх.

За те десять минут, что японец находился на борту, я передумал много чего. И о себе, и о нашей знаменитой, будь она неладна, русской смекалке. Слово, что такого больше не повторится никогда в жизни, я дал себе ещё у того автомата, поэтому сейчас просто клял себя, на чём свет стоит. Мне было очень стыдно.

Капитан красный, как камчатский краб, проводил полицейского до трапа и тепло с ним распрощался.

– Бросал? – строго глядя на меня, спросил кэп.

– Бросал. Сегодня. Первый раз, Геннадий Яковлевич.

– Верю. Но чтобы этот первый раз был и последним, хорошо?

– Я уже и сам тысячу раз раскаялся, - опустив глаза, промямлил я.

Оказалось, что в тот день, когда японцы собрали месячный улов наших советских монет, в порту, кроме нас, как назло, не было ни одного другого нашего парохода и поэтому мешочек достался именно нам.

[445x698]

Сингапур forever! 

Белоснежный ”Боинг 747” с эмблемой страны восходящего солнца на хвостовом оперении и с огромной красной надписью на борту ”Japan Airlines”, заходя на посадку и натужно ревя турбинами,  летел настолько низко, что, казалось, можно было рассмотреть любопопытно-желтые японские лица в его иллюминаторах. Мы стояли на якоре в нескольких кабельтовых от берега как раз напротив взлётно-посадочной полосы Сингапурского международного аэропорта Чанги. Каждые несколько минут над нашим танкером так же, как и этот японский ”Боинг”, снижались самолёты всех расцветок из всех стран мира с тысячами и тысячами туристов в своих пузатых внутренностях.

После полутора месяцев в сухом доке одного из судоремонтных заводов Сингапура нас, наконец, вывели на рейд, где мы в ожидании загрузки должны были простоять три-четыре дня. За то время, что мы находились на гарантийном ремонте, практически все достопримечательности  островного города-государства были удостоены моего внимания. Общаясь с коллегами из разных стран, мы с друзьями отдыхали в клубах, оборудованных бассейнами, посещали знаменитый на весь мир ботанический сад, в котором встретили даже наши родные берёзки, заходили в многочисленные храмы, пагоды, мечети многонационального Сингапура. Не обходили стороной рынки, маленькие ресторанчики и всевозможные сувенирные лавочки. Были отсняты десятки слайдовских плёнок, из которых я выбирал самые удачные кадры, а всё остальное безжалостно уничтожал.  

Но, как известно, человек, который фотографирует, сам очень редко фигурирует на снимках. Точно такая же ситуация сложилась и у меня. И вот теперь, желая исправить положение, я с другом Николаем на весь день отправился в увольнение на берег. Мы договорились, что снимать будем только меня, так как его слайдов и без того  уже было предостаточно. Первый снимок на фоне огромного стилизованного белоснежного льва – символа Сингапура, что стоит на подходе к центру бухты, мы сделали ещё с борта рейдового катера.  Потом мы бродили по всему городу, катались на велорикшах, на прогулочных катерах. Снимались везде, попали даже на репетицию карнавального шествия ко дню города, на который мы, к сожалению, не успевали. Коля снимал меня со змеями, которых предприимчивые местные жители за небольшие суммы наматывали мне на шею. Особенно крепко, видимо в честь советско-сингапурской дружбы, обнимал меня огромный двухметровый питон. Он так сильно меня полюбил, что хозяин, пожилой индус, еле отмотал его от моего, несколько оробевшего от такой любви, тела. Покатались над заливом на канатной дороге, с которой открывались ошеломительной красоты виды. Остров Сингапур находится в северном полушарии, но всего на два градуса или сто двадцать миль севернее экватора, и  здесь постоянно что-нибудь цвело,  благоухало и притягивало наши восхищённые взоры.

Уже под вечер, перекусив в уютном китайском ресторанчике, и оставив пару кадров для того, чтобы снять меня на фоне нашего танкера с моря, отправились на рейдовом катере обратно на борт родного ”Свободного”, который мы год назад получали в Финляндии. Наш танкер был назван в честь города Свободный, что в Амурской области. В тридцатые годы здесь находилась пересылка, через которую прошли многие и многие тысячи политзаключённых. Белоснежный, просто крохотный, по сравнению со стоящим в отдалении супертанкером тысяч на сто восемьдесят, наш,  всего в две с половиной тысячи тонн водоизмещением, ”Свободный” на фоне пальм, растущих в изобилии по всему берегу, смотрелся очень колоритно и до слёз трогательно. Николай сделал последний снимок и отдал мне мой верный ”Зенит”.

Вставив его в футляр, заторопился к штормтрапу, который вахтенный матрос уже спустил для нас с борта. Счастливый и весьма довольный сегодняшними приключениями, я первым ступил на штормтрап и, преодолев несколько балясин, вдруг почувствовал, что ремешок от футляра несколько ослаб на моей шее и тут же услышал тихий всплеск между кранцами катера у борта нашего белого парохода. Я похолодел – какая вопиющая беспечность: забыл прикрутить фотоаппарат к футляру! И вот мой ”Зенит” вместе с отснятой сегодня бесценной плёнкой отправился в гости к  многочисленным подводным обитателям  экзотического экваториального моря. Фотоаппарат было не жалко – у меня был ещё один, а вот то, что безвозвратно утеряна вся сегодняшняя фотосессия!..

Моё отчаяние не знало границ! ”Ну, что же теперь поделать” – тем не менее, думал я, заступив на вахту, - зато теперь-то уж точно сюда вернусь. Ведь такое дополнение, как фотоаппарат к брошенным накануне в море сингапурским монетам, кое-что да значит!”