Это цитата сообщения гуманист Оригинальное сообщение

Новые сказки Шехерезады



Всеволод Шипунский

…Уже звёзды гасли над дворцовыми покоями и померкли масляные светильники, когда падишах устало махнул рукой и Шехерезада прекратила дозволенные речи. Её волшебная история и в этот раз не оставила повелителя равнодушным: по лицу его бродила мечтательная улыбка.

- Как интересно ты рассказываешь, - молвил Великий, позёвывая. – Ты очень умна, и мне, право, жаль будет казнить тебя… после, когда ты закончишь свои сказки. …Но не могу же я нарушить собственное слово!
- Ни в коем случае, о Повелитель! – отвечала Шехерезада, склонив голову. – Слово Падишаха всегда нерушимо.
- Да?.. – поразился он. – И тебе не жаль будет расстаться с жизнью?
- На всё воля Аллаха, о Повелитель! И воля моего Повелителя…
- Как ты разумна, - ещё раз удивился Падишах. – Не то, что эти идиоты… помесь ослов и шакалов… Только и знают: «Смилуйтесь!» да «Помилуйте!» Куриные головы, не понимают, что падишах не может менять своих решений. Иначе какой же он падишах!..

В эту ночь, а прошло уже почти две луны с тех пор, как старшую дочь визиря Шехерезаду призвали на ложе самого Падишаха, Великий не спешил удовлетворить с ней мужскую нужду и ничего от неё не требовал. Его мысли приняли иное направление, ибо даже самые сладостные яства временами приедаются…

[показать]
Её младшая сестра Дуньязада, сморенная сном, прикорнула тут же, возле ложа. Еженощное присутствие сестры вытребовала у падишаха сама Шехерезада, боясь расстаться с жизнью, не простившись с нею, ибо падишах в одно прекрасное утро мог просто отрубить ей голову! Нужно сказать, что это был жестокий, очень жестокий правитель по имени Шахрияр, и с другими девушками он так и поступал.

…Однажды, много лет назад, вернувшись с царской охоты
…Однажды, много лет назад, вернувшись с царской охоты раньше времени, застал он свою любимую жену Зейнаб во дворцовом саду у фонтана: сидя без одежды на самом большом своём чёрном рабе по имени Мосруф, на его чёрном, как уголь, стержне она исполняла танец скачущей всадницы. «О, Мосруф!» - кричала она в упоении, а огромные чёрные ладони сжимали её белые ягодицы!

Померк дневной свет в глазах Шахрияра, ожесточилось его сердце: подкравшись сзади, махнул он золочёной саблей – подарком дамасского эмира, и снёс голову своей любимой Зейнаб. Тело её рухнуло замертво, заливая кровью своего любовника, голова же отлетела в фонтан. Раб взвыл от страха и, размазывая кровь по садовой дорожке, пополз к ногам повелителя, моля о пощаде, но был разрублен поперёк надвое. Верхняя его часть, в отличие от нижней, ещё немного подёргалась на каменных плитках, прежде чем затихнуть навеки. Голову любимой жены потом выловили, омытую в фонтане, и Великий плакал над нею всю ночь…

Но с тех пор жестокость его к женщинам не имела границ: каждую ночь к нему приводили новую девушку, с которой он удовлетворял мужскую нужду, а на утро рубил ей голову, считая, что именно этого все женщины и заслуживают. Народ, в конце концов, возопил и стал разбегаться; девушек в стране не осталось… кроме дочери падишахского визиря, умнейшей Шехерезады. Узнав о том, что делает правитель со своими наложницами, она поразмыслила и попросила отца отдать её падишаху: «Во имя Аллаха, сделай так! Увидишь, я останусь живой и спасу остальных мусульманских дочерей!» И тот, убитый горем и простившись с дочерью навсегда, выполнил её просьбу.

И вот младшая сестра её, Дуньязада, всякую ночь была подле неё, и блестя глазами и затаив дыхание, слушала её волшебные истории, не забывая их похваливать: «Ах, какая интересная, чудная, прекрасная история, сестра!» На что Шехерезада всегда отвечала: «Это ничто по сравнению с той историей, которая у меня припасена на завтра!» С не меньшим интересом наблюдала младшая и за тем, как Великий, выслушав очередное повествование Шехерезады (а иногда и в первую очередь), удовлетворял с нею свою мужскую потребность, заставляя её принимать то одну, то другую позы. Тогда она подбиралась к ним как можно ближе, и так же тяжело дыша и непроизвольно повторяя телодвижения сестры, старалась не упустить никаких подробностей действа.

- Однако какие чудесные были эти двенадцать волшебных дев в твоей сказке, которых приносил джинн! Удивляюсь, как они могли доставлять такое блаженство простой игрой на флейте!.. Как жаль, у меня – Великого Падишах! нет такой волшебной лампы, чтобы вызывать джиннов. Воистину, я несчастнейший из падишахов!

- Да будет тебе известно, о Повелитель, что я тоже владею искусством игры на флейте, - отвечала Шехерезада, - И могла бы, с твоего позволения, доставить тебе не меньшее блаженство…

- Что?? Блаженство двенадцати волшебных дев? Повелеваю тебе… Эй, принести флейту!

[показать]
- Не нужно, о повелитель, - отвечала Шехерезада, - Ничего этого не нужно… Этому искусству меня обучали ещё в Каире, в гареме самого Аль-Рашида, когда мой отец не был ещё твоим визирем, а служил простым начальником стражи, - и под страхом смерти запретили кому-нибудь об этом рассказывать… Но для тебя я готова нарушить запрет. Но прежде, чем я возьму в руки флейту, скажи, нравлюсь ли я тебе?
- Ты недурна, Шехерезада…

- Хочешь ли ты меня, мой повелитель?
- Этого я сказать не могу… Но если бы хотел, то уже, во славу Аллаха, погружался бы в нежное нутро твоей тёмной раковины.
- Ты прав, о повелитель. Но дело в том, что пока ты не захочешь меня, до тех пор у меня не будет в руках этой удивительной флейты, игра на которой доставляет райское блаженство. Вели мне показать тебе кое-что…
[показать]
- Повелеваю… Что же это?
- Ну, во-первых, мой живот... а на нём пупок, какого, ручаюсь, ты никогда не видел…
- Я? Не видел женских пупков??
- Таких - нет, о повелитель! До сих пор страсть не позволяла тебе хорошенько рассмотреть его. Он столь глубок, что вмещает двенадцать унций розового масла… – и Шехерезада, встав во весь рост, подняла край своей тонкой рубашки и сделала несколько покачиваний бёдрами. Живот её с тёмным пупком блеснул в свете светильника умащенной кожей.

Полулёжа на подушках, падишах с интересом смотрел на него.
- Двенадцать унций? Не может быть… Пусть евнух принесёт масло. Икраим!
- Погоди, о повелитель! Пупок подождёт… Прикажи мне обнажить мой луноликиий зад, и клянусь Аллахом, ты захочешь его! И я сыграю тебе на флейте блаженства! – воскликнула Шехерезада, и Падишах – она заметила это! – поддался её страстному призыву.

- Повелеваю! – произнёс он требовательно. Шехерезада послала ему свой самый страстный взор, и исполняя танец затухающего огня, опустилась на ложе. Приняв позу ослицы, она развязала поясок своих тонких абрикосовых шаровар, которые соскользнули к коленям. Над ложем взошла полная луна, столь выпуклая и округлая, что даже Великому Падишаху, познавшему тысячи и тысячи женщин, было на что посмотреть. Темнеющий овал между бёдрами притягивал его взор, и Шехерезада это заметила.

- Всё ли ты видишь, о повелитель? Не приказать ли ещё светильников?
- Эй, кто там! Больше свету! – и две служанки бесшумно метнулись и принесли ещё четыре светильника. Пробудившаяся Дуньязада смотрела на открывшуюся ей картину во все глаза.

Ещё недавно задумчивый, взгляд Падишаха заблистал, и пола его халата слегка приподнялась. Он сделал знак Шехерезаде приблизиться. Она на коленях подползла к нему, пала ниц, и Великий возложил на округлость её луны свою ладонь, сверкнувшую огнём рубинов.

- О Повелитель, позволь мне взять теперь в руки флейту. Моя игра, поверь, доставит тебе блаженство не меньшее, чем двенадцать дев ифрита!

- Где же твоя флейта?.. Возьми её, повелеваю…

Шехерезада откинула полу его халата и извлекла белый ствол.
- Вот прекрасная, прочная флейта, из которой можно извлекать звуки блаженства! – воскликнула она.
Взяв губами конец ствола, она пальцами прошлась по всей его длине сверху вниз и обратно. Подобно заклинателю змей, она бесшумно играла и играла, раскачивая головой и перебирая невидимые клапаны, пока не зазвучал голос Падишаха:

- О-о-о!! Да это и вправду блаженство двенадцати дев ифрита!..

- И даже более, о Повелитель!.. – откликнулась Шехерезада. – Я ведь сыграла тебе ещё не всё, что умею…

- Не отвлекайся на разговоры! Покажи своё умение! – воскликнул Великий, и молчаливая игра на флейте продолжилась.

- …И во всём Багдаде не нашлось ни одной женщины, которая владела бы этим искусством… Им владеют только в Каире! О, Аллах!.. – говорил падишах, и по лицу его бродила улыбка блаженства.

Дуньязада, наблюдая за игрой, незаметно приблизилась к сестре вплотную.

- Сестра, разреши и мне поиграть… У меня получится, вот увидишь! - зашептала она ей на ухо, но Шехерезада, не выпуская флейты из губ, сверкнула на неё чёрным миндальным глазом и сделала рукой негодующий жест, означавший, что это совсем не детское занятие. Затем, округлив глаза, она стала заглатывать флейту целиком, как факир-шпагоглотатель. Падишах, постанывая, корчился на ложе.

Наконец Шехерезада вынула флейту изо рта, чтобы отдышаться, и та вдруг брызнула ей в лицо своим соком, несказанно удивив этим малышку Дуньязаду. «Играй!!» - вскричал падишах, и Шехерезада вновь прильнула к флейте губами и не выпускала её долго… пока тело падишаха не ослабело и не упокоилось на подушках.
…Потом он обнял её, и они заснули вместе до утра. И утром он снова, сам себе удивляясь, не отрубил ей голову.

* * *
Сказка о бедном Алладине и заколдованной царевне.

…Прошёл день, и настала следующая ночь, и Шехерезаду вновь призвали к падишаху. Устроившись на ложе подле него, она, по его знаку, начала дозволенные речи.

- Было это, или не было, - начала Шехерезада, - а кроме Аллаха ничего не было!
…Но сказывают, в старые-старые времена жил на свете бедный юноша по имени Алладин – ну такой бедный, такой бедный, что беднее его просто и быть не могло. Жили они вдвоём со своей матерью, и добывал он им пропитание тем, что пас чужой скот. Мать же его продавала хворост, собирала ослиные и верблюжьи кизяки для печки, да варила похлёбку, когда было из чего. Мальчишкой был Алладин всегда такой грязный и рваный, что все дети его сторонились и кричали, когда он появлялся: «Вон Алладин идёт – спасайся кто может!» - и, зажав носы, разбегались. Алладин плакал и жаловался матери, но чем она могла его утешить? От неё и самой воняло не лучше…

Когда Алладин подрос и стал юношей, то мать сумела разглядеть необычайную стройность его тела, красоту лица, подобного луне в 14-й день месяца, и персиковый цвет кожи, скрытые под всегдашним слоем пыли и грязи. Она одна знала тайну его рождения, и верила, что ему уготована необычная судьба, и она, мать, тоже когда-нибудь возвысится вместе с ним.

А тайна эта была такова. Однажды, будучи ещё юной девушкой, вышла она вечером из дому своего отца прогуляться, и не успела она глянуть по сторонам, как проскакал, как ветер, какой-то всадник, закутанный в синий бурнус, подхватил её в седло и умчал из города.

Далеко в пустыню увёз он её, и там, в его богато убранном шатре с чудесными яствами и напитками, она, хоть и была испугана, увидела, что он молод и красив, и подумала, что человек этот, наверное, царских кровей. А он, угостив и напоив её, велел ей развязать пояс, лечь на спину и обвить его ногами, и она не смела ослушаться. И он распечатал её запертую раковину и в поисках жемчужины всю ночь без устали погружался в неё, забивал и забивал заряды, и его орудие всё стреляло и стреляло.

А на утро, когда она проснулась, никого в шатре уже не было, кроме чёрной рабыни, которая весь день молча служила ей, кормила и поила, омывала и умащивала её тело мускусом.

И на следующую ночь всё повторилось: как стемнело, прискакал красавец-всадник, и вместе они угощались сладостями и фруктами и пили заморские вина из серебряных сосудов, а молчаливая рабыня им служила. Как только они насытились, принц, как она его про себя называла, не теряя времени, велел ей развязать пояс, уложить зад на подушках, а пятки направить в небо, и рабыня ей помогала. И когда устроилась она удобно и подняла ноги, рабыня стянула с них шаровары, а он принялся мять и ласкать её бёдра и тёмную раковину между ними, и ей это понравилось, а раковина сама собой приоткрылась. Как сказал когда-то поэт:

Роза млела, источая сладостный нектар…

И принц, вдохнув аромат её нектара, извлёк свой белый жезл и осторожно погрузил в раковину, и стал погружать и извлекать его, снова и снова, и ей всё больше это нравилось, а рабыня в это время играла им на зурне. И он всё забивал и забивал в пушку заряды, всё сильнее и сильнее, и когда забил их достаточно, орудие выстрелило, да так мощно, что крепость была разрушена.
Потом он обнял её, и они уснули вместе, но утром проснулась она одна, и весь день провела с рабыней. Она знала, что в доме её отца-медника, по ней уже выплакали все глаза, но рабыня молчала, как рыба, и на все её вопросы прикладывала палец к губам и качала головой.

И на третью ночь было то же самое, только после ужина он приказал ей принять позу ослицы, и заряды свои забивал ей сзади, и она не видела его белого жезла, который за эти две ночи сделался ей так мил. Но и пребывать ослицей с ним ей было сладко, и только одно ей хотелось узнать, кто он и как его имя. И она поворачивала к нему лицо и хотела спросить, но принцу было не до того…

А потом он сел в позу лотоса и усадил её сверху, так, что тёмная раковина поглотила белый жезл целиком, и велел рабыне налить им тёмного густого вина, оживляющего силы, и они, слитые воедино, пили, влюблено глядя друг на друга. И в это время она снова хотела узнать, кто он, но он только покачал головой и сказал: «Потом, любовь моя!»

А когда они допили до дна, она ощутили ток чудесного вина в своих жилах и почувствовала, что его жезл внутри налился новой силой. И принц велел ей пуститься вскачь, и она понеслась, не чувствуя усталости и не жалея ни коня, ни всадника, и ей это понравилось больше всего на свете. А потом створки её раковины, охватившие белый жезл, сжались в таком сладостном спазме, и его орудие дало такой могучий залп, что она почти лишилась чувств.

А утром она опять проснулась на ложе одна, и лишь в руке у неё был зажат кошелёк с десятью золотыми динарами, а на пальце сверкал перстень с чудесным изумрудом, зато сам шатёр был пуст и гол, и никакого убранства, ни столиков с яствами не было.
Рабыня молча вывела её, посадила в маленькую тележку, запряжённую ослом, махнула рукой, и осёл резво побежал, как будто сам знал дорогу к городу.

Отец, когда она дома рассказала всё без утайки, проклял её и выгнал из дому, и слёзы её матери и сестёр не смягчили его сердца, ибо стала дочь его пропащая и никому более не нужная, и выдать её замуж после всего случившегося не было никакой возможности. Сама же она не плакала, поскольку не считала себя виноватой, и молча подчинилась воле жестокого отца. Кроме того, она верила, что её любимый не бросил её, насытившись ею, а обязательно её разыщет, и они снова будут вместе.

Преисполнившись решимости ждать его, сколько ни придётся, она за четыре золотых купила себе бедную лачугу на окраине города, один золотой потратила на всякую домашнюю утварь и посуду, а оставшиеся пять золотых спрятала понадёжней, потому что, хотя и прошло только три дня, она уже знала, что понесла, и что не пройдёт и года, как у неё родится ребёнок. Перстень же с изумрудом она решила не продавать никогда.

И стала она жить в своей лачуге, ничуть не жалея о случившемся. Осёл с тележкой тоже остались у неё и помогали ей зарабатывать на хлеб: она собирала и возила хворост на продажу. Через девять лун родился у неё мальчик, которого она назвала Алладин, прекрасный, как сама луна не 14 день месяца, и продолжали они жить уже вдвоём в большой бедности, ибо оставшиеся деньги мать Алладина не решалась тратить, считая, что они могут понадобиться для более важных дел, чем еда.

Когда Алладин подрос и мог уже смотреть за скотом, ему пришлось пасти ослов и мулов, и он делал это хорошо, зная, что помогает матери. Кроме того, он вообще любил животных больше, чем людей, потому что люди бывали злы и часто обижали Алладина, а животные никогда этого не делали.

Когда Алладин стал уже подростком, он часто видел, как у ослов их отросток иногда вытягивался, становился всё больше и больше, свисая до самой земли, а потом вдруг приподнимался, твердел, и ослы при этом протяжно вопили. Если случалась поблизости ослица, они бежали к ней, и кричали, просились, и тёрлись об неё, и пытались запрыгнуть… Те же встречали их равнодушно и просто отходили в сторону.

Постепенно и собственный отросток стал донимать Алладина: он всё чаще выпрямлялся и приподнимал полу его халата, желая куда-то погрузиться, и это доставляло ему мучительное беспокойство. Однажды ночью он не спал и увидел, как мать его, а она была ещё молода и красива телом, при тусклом свете очага совершает омовение, поливая себя из кувшина. И когда она низко наклонилась, он увидел, как округлился её зад и выпятилась овальная тёмная раковина. Тогда он понял, куда именно желает погрузиться его возбухший отросток, и страстно возжелал этого..

© Copyright: Всеволод Шипунский, 2007