-  Он это про головы сам выдумал из книги и сам  сначала мне говорил, и
понимает худо, а я только ищу  причины, почему люди не смеют убить себя; вот
и все. И это все равно.
     - Как не смеют? Разве мало самоубийств?
     - Очень мало.
     - Неужели вы так находите?
     Он не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед.
     - Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? - спросил я.
     Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.
     - Я... я еще мало знаю... два предрассудка удерживают, две вещи; только
две; одна очень маленькая, другая  очень большая. Но  и маленькая тоже очень
большая.
     - Какая же маленькая-то?
     - Боль.
     - Боль? Неужто это так важно... в этом случае?
     - Самое  первое. Есть два рода: те которые убивают  себя или с  большой
грусти, или со  злости, или сумасшедшие, или  там все  равно... те вдруг. Те
мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка - те много думают.
     - Да разве есть такие, что с рассудка?
     -  Очень  много. Если б  предрассудка не  было, было  бы  больше; очень
много; все.
     - Ну уж и все?
     Он промолчал.
     - Да разве нет способов умирать без боли?
     - Представьте, - остановился он предо мною,  - представьте камень такой
величины, как с большой дом; он висит, а вы  под ним; если он упадет на вас,
на голову - будет вам больно?
     - Камень с дом? Конечно, страшно.
     - Я не про страх; будет больно?
     - Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.
     - А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно.
Всякий  первый ученый, первый  доктор, все, все будут  очень бояться. Всякий
будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.
     - Ну, а вторая причина, большая-то?
     - Тот свет.
     - То-есть наказание?
     - Это все равно. Тот свет; один тот свет.
     - Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет?
     Опять он промолчал.
     - Вы, может быть, по себе судите?
     - Всякий не может судить как по себе,  - проговорил он покраснев. - Вся
свобода будет тогда, когда будет все равно жить или не жить. Вот всему цель.
     - Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?
     - Никто, - произнес он решительно.
     - Человек смерти боится, потому что  жизнь  любит, вот как я понимаю, -
заметил я, - и так природа велела.
     -  Это подло и тут весь обман!  - глаза его  засверкали. -  Жизнь  есть
боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь
человек  жизнь любит,  потому что боль и страх любит. И  так  сделали. Жизнь
дается теперь  за боль  и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот
человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно жить
или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль  и страх, тот сам бог
будет. А тот бог не будет.
     - Стало быть, тот бог есть же, по-вашему?
     -  Его нет, но  он есть. В  камне боли нет, но  в страхе от камня  есть
боль. Бог есть боль страха смерти. Кто  победит боль и страх, тот сам станет
бог. Тогда  новая жизнь,  тогда новый человек,  все  новое... Тогда  историю
будут делить на две части:  от Гориллы до уничтожения бога, и от уничтожения
бога до...
     - До Гориллы?
     -  ...До перемены земли и  человека физически.  Будет богом  человек  и
переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все
чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?
     -  Если будет все равно жить или  не жить,  то все убьют  себя, и вот в
чем, может быть, перемена будет.
     -  Это все равно. Обман убьют. Всякий,  кто хочет главной свободы,  тот
должен сметь  убить себя.  Кто  смеет убить  себя,  тот тайну обмана  узнал.
Дальше нет  свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот
бог. Теперь всякий  может сделать, что бога не будет и  ничего  не будет. Но
никто еще ни разу не сделал.
     - Самоубийц миллионы были.
     - Но все не затем, все со  страхом  и не для того.  Не для того,  чтобы
страх убить. Кто  убьет  себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас
бог станет.
     - Не успеет, может быть, - заметил я.


Выйдет, во-первых, что вы уверили в своем простодушии, очень надоели и были непоняты - все три выгоды разом!

 - Вы любите детей?
     - Люблю, - отозвался Кириллов довольно впрочем равнодушно.
     - Стало быть, и жизнь любите?
     - Да, люблю и жизнь, а что?
     - Если решились застрелиться.
     - Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то  особо. Жизнь есть, а смерти
нет совсем.
     - Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?
     -  Нет,  не  в  будущую вечную,  а  в здешнюю вечную.  Есть минуты,  вы
доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.
     - Вы надеетесь дойти до такой минуты?
     - Да.
     - Это вряд ли в наше время возможно, - тоже без всякой иронии отозвался
Николай  Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. -  В Апокалипсисе  ангел
клянется, что времени больше не будет.
     - Знаю.  Это  очень там верно;  отчетливо и  точно. Когда  весь человек
счастья  достигнет, то времени  больше не будет, потому что не  надо.  Очень
верная мысль.
     - Куда ж его спрячут?
     - Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
     -  Старые философские места, одни и те же с начала веков,  - с каким-то
брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.
     - Одни и  те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда!
-   подхватил  Кириллов  с  сверкающим  взглядом,  как  будто  в  этой  идее
заключалась чуть не победа.
     - Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
     -  Да, очень счастлив, -  ответил тот, как  бы давая самый обыкновенный
ответ.

Цель всего  движения народного, во всяком
народе и во всякий период  его бытия,  есть  единственно лишь  искание бога,
бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного.
Бог есть  синтетическая  личность всего народа, взятого с начала  его  и  до
конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов  был один общий
бог,  но  всегда и у каждого  был  особый. Признак уничтожения  народностей,
когда боги  начинают  становиться общими.  Когда боги становятся  общими, то
умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее  народ,  тем
особливее  его  бог. Никогда  еще не было  народа  без  религии, то-есть без
понятия о зле и добре.  У  всякого  народа свое  собственное понятие о зле и
добре  и  свое собственное зло  и  добро.  Когда начинают  у многих  народов
становиться общими понятия о  зле и  добре, тогда вымирают  народы,  и тогда
самое различие  между злом и добром  начинает стираться и исчезать.  Никогда
разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра,
хотя  приблизительно;  напротив, всегда позорно  и  жалко смешивал; наука же
давала  разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука,  самый
страшный  бич  человечества,  хуже мора,  голода  и  войны, не известный  до
нынешнего  столетия. Полунаука - это деспот, каких еще не  приходило до  сих
пор  никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым все
преклонилось  с  любовью  и суеверием,  до сих пор немыслимым,  пред которым
трепещет даже  сама наука и постыдно  потакает ему. Все это ваши собственные
слова,  Ставрогин, кроме только слов о полунауке; эти  мои, потому что я сам
только полунаука, а стало быть, особенно ненавижу  ее.

Народ -  это тело
божие.  Всякий народ до  тех только  пор  и  народ, пока имеет  своего  бога
особого, а всех остальных  на свете богов исключает безо всякого примирения;
пока  верует в то, что своим богом победит и изгонит  из мира всех остальных
богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней  мере,
все  сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во  главе человечества.