Завалялось в старом архиве из прошлого века.

Своим появлением на свет я обязан социалистическому реализму (полагаю и позднее постараюсь показать, что это понятие скорее из области политической экономии, и, во всяком случае, значительно шире, чем заказной стереотип тоталитарной культуры). Возвращаясь к колыбели, уточню, что мои родители познакомились в день всенародного пролетарского праздника, 7 ноября 1937 года на гостевой трибуне площади Урицкого (ныне - Дворцовая) в Ленинграде во время демонстрации.
Нет, они не были стахановцами, ударниками или общественниками. Отец служил в звании техник-интенданта второго ранга с двумя кубиками в петлицах в штабе Ново-Петергофского военно-политического училища НКВД им. К. Е. Ворошилова и в этот день стоял в оцеплении. Училище готовило командиров и политработников для погранвойск. Мать работала делопроизводителем ЗАГСа, учреждения, подведомственного тогда НКВД.
Текучесть кадров из органов на всесоюзные стройки за колючей проволокой в те времена была так же обычна, как и вызванная ею хроническая незаполненность штатов исполнителей. И мать была временно переведена в отдел пропусков известного в Ленинграде Большого серого дома на углу Литейного и Каляева. Пропуск на трибуну ей запросто вручили на работе.
Отец в эти войска попал по призыву, а мать в ЗАГС - по комсомольской линии. Оба хотели учиться, но, как говорится, человек предполагает, а власть распределяет. Свою несбывшуюся мечту о приличном образовании они сполна реализовали в детях. Теперь, наездив по границам нашей необъятной державы от двух до трёх десятков тысяч километров, оба покоятся на воинской площадке старо-петергофского кладбища. Вечный им покой и светлая память.
Думаю, однако, что больше, чем трибуна, моих предков связал дефицит недополученной в детстве родительской любви. У матери – материнской, а у отца – отцовской. Оба выросли в неполных семьях, причём, испанка девятнадцатого отняла у родительницы мать, а у родителя - отца. В НКВД их занесло ветром времени, т.к. оба были достаточно по тем временам грамотными и за обоими числилось пролетарское происхождение. Не знаю, как отец, он у меня был молчун, а юность матери, по её рассказам, была довольно светла. Она была заполнена КИМом - "...Ленин и Тро-оцкий и Лу-начарский... путь проложи-и-ли борьбе про-о-летар-ской... Смело-о мы в бой пойдём..." - и ОСОАВИАХИМом, - "Выше всех, дальше всех, быстрее всех", "...Учиться, учиться и учиться...", "Броня крепка и танки наши быстры..." и "...малой кровью на чужой территории...". Это был социалистический реализм.
Что касается просто реализма, в середине тридцатых сестра ее Соня уже была дипломированным авиатехником после окончания Школы прибористов ГВФ, брат Володя учился на инженера, другой - Лёва был учителем, третий - Юзик - курсантом ВВМУ им. Дзержинского. Младшего брата её - Даньку - ветер индустриализации занес в ФЗУ и в 1934 он уже работал дежурным монтёром слаботочником на Центральном узле связи на ул. Герцена. Здесь одним из первых узнал чёрную по своим последствиям весть об убийстве С.М.Кирова. Он тоже был энтузиастом и гордо носил на груди, судя по фотографиям тех лет, круглую мишень ворошиловского стрелка.
У отца же, как я узнал впоследствии, был другой опыт. Его брат ЗК Николай уже построил Беломорканал, а сестра Гликерия, горбатая, отсидела «всего» три года - повезло - по религиозному делу. Сейчас уже почти никто не помнит, что казённое сокращение ЗК, или попросту - ЗеК первоначально означало "заключенный каналоармеец". Общего друга родителей по Ворошиловскому училищу Адольфа Купица фамилия занесла в застенки Большого дома, где он и исчез бесследно в 1938.
Не сомневаюсь, что в конце тридцатых оба уже прекрасно представляли себе, что такое НКВД. Конечно, ходили чудовищные слухи и неосторожные чёрноюморные анекдоты. Мало кто помнит теперь, откуда взялась расхожая для характерных ситуаций идиома "потом иди, доказывай, что ты не верблюд". А это был анекдот про ушастых зайчиков, которые бежали от НКВД через польскую границу потому, что - "Говорят, будут брать верблюдов. - Так вы же не верблюды. - А возьмут, потом доказывай..." Был ещё такой анекдот. Стучится поляк в двери Большого дома, - "Здесь находится Госстрах? - Нет, Госстрах напротив, а здесь - Госужас!"
Несмотря на насаждавшийся культ пионера-доносчика Павлика Морозова и массовые репрессии, в языке от тех лет остались следы, которые долго не зарастут. Во всяком случае, зарастут не ранее, чем травматические следы на национальной психологии. В частности, собачья обострённость негативного восприятия нестандартностей чужого поведения, паническая боязнь не только чужих нестандартных высказываний, но и собственных настандартных мыслей.
Я теперь понимаю, что у жертвы режима, выжившей в тоталитарной биологии искусственного отбора, не только душа, на все пуговицы застёгнутая, толстой коркой обросла. Ему в голову пожизненно ещё и виртуальный "вертухай" подсажен. Чтобы присматривал и за ним, беднягой, и за всеми окружающими.
Отец, задолго до описываемых событий воспользовавшийся случайной возможностью перейти в интенданты, продолжал службу в этом качестве до увольнения в запас. Упомянутая случайность, позволившая спасти душу, - какому-то начальнику попался на глаза и очень понравился его каллиграфический почерк. В партию отец вступил только в 1946 году, когда обременённому семейством военнослужащему с четырьмя звёздочками оттягивать это знаменательное событие далее было уже никак невозможно. Для карьеры отец приспособлен был плохо: не гнулся в пояснице и был патологически честен.
Мать сбежала из отдела пропусков Большого дома, уйдя в декретный отпуск по беременности мной, перестала платить комсомольские взносы и на работу туда уже не вернулась. "Механически выбыла". О её лучшей адаптивности к климату героической эпохи свидетельствует любопытный факт. Когда мне пришлось оформлять матери пенсию после смерти отца, обнаружились разночтения в нескольких буквах имени и отчества и годе рождения в её довоенных и послевоенных документах. Возникли юридические тонкости, разрешимые и неразрешимые, потеря приобретённого трудового стажа. Но трудовые отношения с НКВД были разорваны раз и навсегда. На "сленге" тех лет это называлось "затихариться".
Оба хорошо понимали, что если берут, то берут целыми семьями, вместе с родственниками, друзьями, сослуживцами, соседями, просто знакомыми, чтобы не оставалось концов. То есть нежелательных свидетелей и, соответственно, нежелательных разговоров. Поэтому все связи, зафиксированные в каких-нибудь официальных бумагах, они старались, по крайней мере, не афишировать. Как тогда говорили - "не определять". Когда кто-то кого-то где-то публично называл по фамилии, ему тихо на ушко возмущённо говорили: "Что ты определяешь!!"
Последствия встречи на трибуне оказались, в конце концов, для меня счастливыми: отцу выгородили с помощью платяного шкафа и занавески кусок коридора с окном на втором этаже 35 корпуса училища, и он туда привёл мою мать. Я унаследовал приличные гены, воспитание и судьбу и иногда, приезжая в Петергоф, по пути на кладбище, захожу взглянуть на это окно. Кстати, в те простые времена подобный вариант с казённым имуществом - солдатской кроватью, шкафом, этажеркой и тумбочкой считался вполне приличным раем в шалаше. В этом раю к 10 утра 30 мая 1939 года родители произвели меня на свет божий чистым весом 2 кг 100 г.
Райская жизнь продолжалась безмятежно до "финской компании" 1940 года. Как и теперь, такие кровопролитные мелочи войнами не считались. Отца, слабо богу, эта компания не коснулась. Но расходного материала не жалели. По крайней мере, полкурса Военно-медицинской академии, куда брат моей матери попал по комсомольскому призыву, проработав два года учителем в школе, из этой компании не вернулось. Снайперы поработали. На языке «компании» - «кукушки». Для него, в отличие от следующей войны, уже считавшейся настоящей, эта кончилась благополучно.
Зима была холодной, шалаш почти не отапливался, поэтому на тумбочке стояла постоянно включённая электроплитка. На неё спланировала, поднятая сквозняком со шкафа, Подлинная Правда (соцреализм - в качестве защиты от пыли). Заскочившая с кухни мать, с чьим-то мокрым детским одеяльцем, прихваченным на бегу с верёвки, вынесла меня из огня. Всё остальное сгорело.
В третий раз, увы, не в последний, она подарила мне жизнь летом того же сорокового, когда я, будучи слабым от рождения (2.100 грамм), заболел гемоколитом - детской болезнью с непонятой до настоящего времени этиологией и, как правило, плохим прогнозом. К сожалению, я уже плохо помню фамилию профессора, к которому она со мной пробилась, но мать часто её вспоминала, кажется, д-р Крон. Характерно, что из своего сиротского детства она, как и все дети моего деда, вынесла очень твёрдую память на человеческое добро.
Армейская жизнь непредсказуема, и от следующей страницы моей ещё не начавшейся биографии - " Киев бомбили, нам сообщили ..." - в семейном архиве осталась справка от 28 июня 1941 года, что такая-то, жена военнослужащего тех.-инт. 1 ранга такого-то эвакуируется с границы с сыном Владимиром 2-х лет. Просьба... и т.д. ...до рабочего посёлка Билимбай в 60 км от Свердловска с одним детским одеяльцем и маленьким красным чемоданчиком с документами. Документы в те странные времена были дороже всего. Дороже жизни. Чемоданчик этот пропутешествовал на моей памяти до славного города Петропавловска на Камчатке и обратно - 1949 год.
Брат матери Юзик, в качестве командира звена МО ("малых охотников") Северного флота, в эти дни уже участвовал в десантных операциях. 30 июня он успешно выполнил боевую задачу и попутно выиграл первый бой с немецкой авиацией. [700x466]
Был награждён вместе с экипажем, его имя попало в газеты. А позднее и он и оба катера звена - в военные мемуары и в историю ВМФ.
Позднее, зимой 1942-го в Билимбай приехали мудрый и мастеровитый дед с опухшими "с голодухи" ногами и романтичная и непрактичная эстетствующая тётка - Соня. Любительница акмеистов и особенно Даниила Хармса. Они были эвакуированы из блокированного Ленинграда по "дороге жизни". У тётки к тому времени уже пропал без вести муж - военный лётчик Яша. Это значительно хуже, чем просто погибнуть. В стране с презумпцией виновности без документов или свидетелей по-прежнему не обойтись. Очень красивая, с длинной косой, она прождала своего Яшу всю жизнь, выйдя вторично замуж только в шестидесятилетнем возрасте.
Тётка работала на оборонном заводе - там делали аэростаты, а дед - пенсионер - кормил семью. Он пошёл в исполком и получил разрешение раскопать под огород кусок заброшенной булыжной дороги. Убрал камни, посадил картофельные очистки из выпрошенных там же в столовой отходов и на песке дороги, удобренном поколениями тяглового и рогатого скота, и из «глазков» уродилась отличная крупная белая крахмалистая картошка. Соседи по-уральски, с ударением на последнем слоге, говорили - "чуднО!" У соседей такой картошки не бывало. Не знаю, где, в каком краю, выросли райкомовские очистки, но дед у меня был с руками.
Многочисленные остальные родственники матери оставались в блокированном Питере. Один брат моего деда пошёл добровольцем в Ополчение. Его семья потом вдруг неожиданно оказалась без средств к существованию. Предприятие, где работала супруга, закрылось, дочка училась. Но как-то выжили. Дочка позднее стала искусствоведом и работала в Эрмитаже. Война для добровольца кончилась в вологодском госпитале - обмороженными ногами и пожизненной тростью. К тому же он был ещё и очень заметно сутул. Точнее – горбат.
Другой брат деда - главбух Аптекоуправления - оставался на работе, пока не умер с голоду. Пользоваться служебным положениям в шкурных интересах он не умел. Он был ещё и гордый. Когда отец перед отъездом по ладожскому льду хотел отдать свои пайковые сухари, он наотрез отказался. Вымерла и вся его семья. Сухари отец отдал двоюродной сестре с двумя дочками. Это, как они теперь всегда говорят, помогло им всем выжить.
В действующей армии оставались в блокаде до прорыва братья матери Володя и Даня. Даня, младший, призванный ещё в 1940, служил связистом в морской артиллерии на полуострове Ханко и участвовал до блокады во всей эпопее обороны этой базы и эвакуации гарнизона. В операции под Невской Дубровкой он участвовал в отвлекающем десанте у соседней деревни Марьино.
Эвакуированные обычно размещались по частным домам. Сын деда дядя Юзик успел отличиться уже в первые дни войны, его имя попало во все газеты. Поэтому деду выделили отдельную часть дома - комнату, кухню с русской печью, сенями, сараем и частью двора с палисадником.
Матери слава брата не касалась. Прежняя работа в типографии им. Евгении Соколовой, в Союзпечати, в ЗАГСе и, тем более, в Большом доме вместе с трудовой книжкой была забыта, связи порваны, и она, как бывшая иждивенка, без профессии, работала рабочей-подменщицей в тресте столовых Билимбаевского района. То-есть была крайней в дружной, спетой компании местных.
Ей пришлось поработать и на лесоповале, и на разгрузке угля, и на заготовках. Поскольку она не воровала, её опасались, - "кто не с нами, тот против нас". Помню, она плакала, неоднократно рассказывая позднее, как эвакуированные блокадные дети бесполезно "скоблят и скоблят ложками по пустым тарелкам". Дед же запретил ей брать, что бы то ни было. Даже если дадут. Дадут, а потом сами же и заложат.
Однажды мать на работе с баком кипятка, непонятно как, провалилась в кем-то открытый подпол, и, обварив ногу, попала в больницу. Где пролежала десять месяцев.
Чуткость её была поразительна. Стала легендой. Соседка топила для всех "русскую баньку" на задворках. Дед мылся последним. "Бабы" "баловались чайком из "самовара". Вдруг мать вскрикнула - "тазик!" - и бросилась в баньку. Угоревшего бесчувственного деда она притащила волоком по снегу в избу, едва натянув на него белые кальсоны. Как мать услышала стук упавшего тазика, не знаю. Окна по-зимнему были закрыты. Скорее почувствовала.
Тётка не была так аккуратна с системой, как мать. У неё был насморк, и она сморкалась в лоскут производственного перкаля. Кто-то стукнул, (как потом говорили, - "молодец, преданная сволочь" ), и её обыскали на проходной. Аргумент, что она хотела постирать сопливый лоскут и принести, был отклонён. Её простили как вдову сбитого военного лётчика. Лётчиков в СССР все уважали.
Далее, примерно с пятилетнего возраста, проявляются уже собственные воспомининия, отдельные яркие или пожелтевшие кадры детства.
Билимбаевский "военведовский" детский садик на площади рядом с церковью и погостом. Новогодний - 1944 год - утренник. Снегурочка и в уральской медвежьей шубе, без бороды - Баба Мороз. «- Дед Мороз в действующей морозит фашистов». Что такое уральский сорокаградусный мороз я уже понимал. И что он - НАШ, СОВЕТСКИЙ. Все дети одеты в одинаковые курточки и пилотки с кисточками, как у испанских антифашистов. Военком, посетивший детей фронтовиков, берёт меня на руки. Помню плохо, но есть фотография.
Другая фотография - мать в беретике на одно ухо, по довоенной моде, я, дед и дядя Володя в морской "капусте" с крабом и с погонами глав!старшины. Проездом из только что освобождённого Севастополя на "славное море священный Байкал", в Слюдянку. Готовить подводников-водолазов для подводных работ - особого! назначения. С ежеминутным повторением музыкально-завораживающего слова "Балаклава". Со старшиной второй статьи дядей Петей в бескозырке с ленточками. С салом "лярд" и чем-то невообразимо вкусном под флотским названием "улыбка Рузвельта", в жестяных банках, волшебно вскрывающихся волшебным ключиком.
С множеством флотских словечек и приговорок, - "кок", "свистать всех наверх", "палубу драить, скатить, лопатить, опять скатить", - эти моряки во мгновение ока навели - "шик, блеск, красоту". И накрыли стол не менее волшебной "скатертью самобранкой". И ещё, - какое счастье, - подарили мне настоящую!! матросскую ленточку с якорями и завораживающей воображаемой перспективой надписью "ШКОЛА ПИЛОТОВ"! Один счастливый день от ночи и до ночи и столько впечатлений. Заглядывая в прошлое, и теперь поражаюсь таланту этих битых войной людей устраивать людям праздник. Под ленточку мне пошили бескозырку. С настоящей пружиной.
Но я с большой обидой обнаружил, что "эти ничего не понимающие во флотских делах женщины" у меня отняли эту воображаемую перспективу. Надпись "ШКОЛА ПИЛОТОВ" по малости головы оказалась ушита до унизительно детской - «ПИЛОТ". Эти непонятные власть имущие почему-то любят выдумывать для младших претенциозные названия "МОРЯК", "СМЕЛЫЙ".
Бескозырку носить я стеснялся. Мне было стыдно присваивать чужие профессиональные достоинства. Её потом, уже на Камчатке и позднее - опять в Петергофе доносил мой брат. Ничего, до четырёх лет ещё можно.
Ещё яркий трагический кадр - пища для психоаналитика. Ау, Парамонов! Опять билимбаевский детсад. Сидим на горшках с очень весёлой юной особой. Очень сильное впечатление на меня производил её монголоидный разрез глаз. До этого я никогда не думал, что так бывает. Сидим и занимаемся сравнительной анатомией. - А пацаму у тебя так, а у меня нет? Я тозе так хацу! - Я интересовался, а как она писает на морозе. И потом выразил ей своё искреннее сочувствие.
Далее не помню. И как болел дифтерией, не помню. И как задыхался, тоже не помню. Знаю только, что мать подарила мне жизнь в четвёртый раз! Когда вернулся в детсад и спросил, а где Ниночка Никулина? - Дочка шофёра НКВД? Она умерла от дифтерии. Как это - умерла - мне было совершенно непонятно. Потом нас воспитательница сводила погулять на погост положить цветочки на могилку с монголоидной фотографией. Где было получено дальнейшее разъяснение.
Я был очень впечатлительным ребёнком. От жгучего сострадания начались детские ночные страхи. Я просыпался в холодном поту, и мне казалось, это не её, а меня положили в гроб и зарыли в землю. Что такое смерть в натуре, я впервые увидел безо всяких ширм двумя годами позднее, в коревой палате владивостокской железнодорожной больницы. Но от этих страхов у меня осталась патологическая боязнь причинить, какую бы то ни было, боль или страдание существу женского пола. И не только женского.
Помню ещё одного друга детства, Яника Володарского. Его родители были «спецпереселенцы». Спецпереселенцев в Билимбае тоже уважали, потому, что они всё умели. Хотя и на фронт их не брали. Место, где работал его отец, «пан механик Володарский» я теперь назвал бы машинным двором. Там стояла сельскохозяйственная техника, - сеялки, веялки, молотилки, - которую он ремонтировал. Техника эта очень интересно работала и была красиво окрашена в «суриковый» и «защитный» цвета. Кроме того, над навесом был большой сеновал, где мы с Яником играли в войну. А под сеновалом с одного краю жили несколько коров. И однажды я провалился в люк для сена прямо к рогатой морде коровы. Корова была очень занята своей жвачкой, и на неё моё мягкое падение никакого впечатления не произвело. Она только вытаскивала из-под меня сено. Потом отца Яника всё-таки взяли «на фронт» и игры там в войну прекратились.
Помню ещё деревенскую тётку Ботиху. Мне она казалась бабкой, по сравнению с гибкой моложавой матерью. Думаю теперь, что у неё была болгарская фамилия Ботева. С её коровой Музой мы были хорошо знакомы. У матери эта корова тоже вызывала тёплые воспоминания детства. У них в деревне Тетерино была зажиточная семья Гончаровых. Дед с ними дружил. Они были умники и работящие мужики. Выписывали агрономические журналы. Однажды привезли семена огурцов, которых в деревне никто до того не выращивал, и всем раздали. Выращенные по их рекомендациям огурцы дед продал, и за вырученные деньги купил тёлку. Из которой выросла умная и дойная корова Красавка, любимица семьи. С ней осиротевшие без матери дети деда пережили голодные годы. Мать часто рассказывала, «идёт аккуратненько, на цыпочках, между грядок, и никогда не наступит, никогда лепёшку не оставит, понимает, что ругать будут! Потом была коллективизация и её пришлось отдать в колхоз. Но она часто сбегала и приходила к дому». Друг деда Гончаров потом стал профессором, начальником одной из двух питерских Военно-медицинских академий. Какой из них, военно-морской, или общевойсковой, не помню. Сын Гончарова тоже стал профессором. Вроде бы что-то новое они сказали в области физиотерапии.
Ботиха приносила для меня молоко, в обмен на невиданную дедовскую крахмалистую картошку. Матери она советовала скричать мужа с войны в трубу русской печки. Своего она скричала, верно, живого, хотя и без руки. Мать, естественно, вежливо улыбалась. Но, по другому совету Ботихи, она ставила меня ногами на только что затопленную нагревающуюся плиту и говорила: "Попляши, Володенька, болеть не будешь. Болгары на угольях пляшут, и не болеют". Я топтался и в страхе кричал, сталкиваясь с филологическими проблемами: - "Мама, киплю... кипу… кипю..." Мне было горячо, но терпимо. И, говорят, я в Билимбае больше не болел.
Хорошо помню ранние уроки деда. Соединив проводом два наушника, дед приложил один к моему уху и протянул провод через дверь. Сын его, дядя Даня, напомню, был связистом, снабдил и техникой, и информацией. Я с детским восторгом услышал дедов голос. - Теперь говори в наушник ты. - Я слышу, ты сказал... Вот так. - А теперь опять слушай наушник, внимательно. У нас на стенке висит громкоговоритель. Это большой наушник. «Сталин всё слышит». Понял? Всегда сначала думай, а потом говори! Во взрослой жизни я потом всегда очень долго думал. Иногда слишком долго. Я, вообще-то, тугодум. Но потом, к сожалению, обязательно говорил. Имел неприятности, дурак!
Другой дедовский урок. У человека в голове всегда обязательно должны быть три мысли. Первая - никогда нельзя мешать людям жить. Вторая - больше, правда, от отца - никогда нельзя позволять, чтобы мешали жить тебе. Третья, - для меня она тогда была сложновата, - люди вокруг ценнее, чем то, что от них можно взять.
Последняя мудрость окончательно до меня дошла, в день смерти матери, от которой пару лет до того мне было не отойти. Когда в мой опустошённый её немощью карман даже далеко не самые близкие люди, без спроса, деликатно насыпали на похороны кучу денег, отнюдь не лишних для них самих.
Освободив через полвека череп от суетных проблем жизнеобеспечения, я понял, что эти три простых правила исчерпывающе представляют закон сохранения человеческого достоинства.

Случайная цитата: У тёти Зины кофточка//С драконами да змеями -
То у Попова Вовчика //Отец пришёл с трофеями.
Владимир Высоцкий. Что-то напомнившее совпадение.

Помню первое после войны появление в доме отца. Долгожданный, он явился ночью, незнакомый, усталый, небритый и первым делом снял штаны. Его мучила загноившаяся дырка в бедре. Из трофеев был полный "сидор" грязного белья. Матери он привёз только серебряную пудреницу, выменянную "на толкучке" за консервы. Деньги, серебро, цены не имели. Ценилась только жизнь. Причём, личная. Отгородив от меня лампочку газетой, родители всю ночь велели мне спать, и всю ночь отвлекали разговорами.
А утром, уже свежий, выбритый, выстиранный отец, в полной военной форме, уже совсем родной, водил меня в зимний лес стрелять из настоящего пистолета ТТ. Стрелял, конечно, он сам. Пистолет был слишком велик для моих детских ручек. Но пробоин в дереве мы с ним так и не нашли. Он был, как выяснилось, совсем гражданским, мой отец. Потом мы с ним вечером этот ТТ вместе разбирали и чистили. И я наигрался до полного удовлетворения. Но самым сладким, как обычно, оказался запретный плод - кожаный мешочек с патронами, который мне было дозволено только потрогать.
Как ни странно, несравненно большее удовольствие мне доставили заблаговременные приготовления деда к дальним дорогам. Эвакуированы мы все были почти с пустыми руками. За годы войны появилось кой-какое имущество, везти которое было не в чём. Дед где-то обзавёлся двумя большими листами тонкой фанеры. Которые он, имитируя понятными совместными обсуждениями моё активное участие, парил, гнул, резал, шкурил, обивал, красил, оковывал и т. д.
С посещением кузницы, раздуванием горна, ковкой раскалённого докрасна железа. Где можно было близко посмотреть, как ковали лошадей... "А им не больно? - Если все делать правильно - нет. Тебе ж не больно, когда ногти обрезают? Копыта - это у лошадей такие на ногах ногти". - "А если гвоздь - мимо? - А это, как иголку под ноготь. Лошадь захромает, и надолго."
Все эти хлопоты превратились в два больших, красивых, с круглыми обводами баула, с ручками, замочками, табличками с фамилиями. В баул можно было залезть с ногами, с головой, прикрыться задвигающейся крышкой. И он последовательно превращался в самолёт, в подводную лодку, в танк, в торпедный катер, и во множество других невообразимо прекрасных для детского воображения вещей.
Потом было расставание с дедом и тёткой. Они возвращались в Ленинград. И долгая дорога сначала на "пятьсот-весёлом" - пятьсот четвёртом почтово-багажном, в теплушке типа "сорок человек - восемь лошадей", - с прибаутками, мимо паровозов, платформ с военной техникой, водокачек, с долгими скучными стоянками, по направлению в славный город Владивосток, до Новосибирска, где за пол дня гуляния я впервые в своей памяти увидел настоящий город...
Дальнейший путь ..."по долинам и по взгорьям" был мне уже менее интересен - "глухо, как в танке", - в купе с единственным каким-то странным соседом, который деликатно приходил только на ночь, говорил непонятные слова и дышал непривычным запахом. Было только мелькающее окно, как нескончаемая серия моментальных снимков, которые не удавалось как следует разглядеть.
В памяти остались хвойные леса, реки, мосты и долгая, долгая, прерываемая многочисленными туннелями, серебристая полоса Байкала. Снова мелькнуло омулем горячего копчения и чайничком свежейшей и чистейшей байкальской воды на короткой стоянке, запечатлевшееся на всю жизнь, дядиволодино магическое слово СЛЮДЯНКА.
Весь этот долгий путь кончился рядом с илистым берегом океана в общежитии со странным названием "Гнилой угол", с двухъярусными койками и импровизированными занавесками, откуда я как-то неожиданно быстро попал в одноэтажный коревой корпус Владивостокской железнодорожной больницы.
Родителей туда не пускали. "Транзитных", снятых с поездов, не уважали. Слово «транзитный» звучало почти как «тифозный». Мать, как я её знаю, просила, платила, угощала... И как я знаю теперь, в нашей стране, как ни старайся, будет всё одно и то же. Стандартно неуважительно презрительно плохое. Как для всех. Мать бегала от окна к окну, пока не нашла меня, и от окна уже не отходила.
Совсем рядом со мной тихо умирал маленький украинский мальчик. Никто не бегал. Никто не суетился. Ночью нянечка секретно допустила родителей. Юный лейтенантик с женой, похожей на сельскую школьницу. Она горько плакала, распевно произнося непонятные мне слова: "Не уходи, проказник, чирей тебе на очи..." Я тогда не знал, что такое чирей и что такое очи. Поэтому запомнил.
Рано утром, подбежав к окну, мать, как потом часто рассказывала, меня не обнаружила, но увидела две пустые кровати и закрытый гробик. Меня убрали в другую палату. Могу представить себе теперь её состояние. Но, в результате её стресса, долечивался я уже по другому адресу. Отцу дали комнатку с окном в землю "на улице Махалина".
Я очень любил и надолго запоминал незнакомые слова. В памяти остались "муссонные ливни" с мутными потоками, несущимися по наклонным улочкам, шумный рынок с новыми вкусными словами "черемша" и "черешня", где надо было обязательно "торговаться" и общественная баня с парилкой, куда мы торжественно по "банным дням" ходили с отцом и банным чемоданчиком. Мать тоже ходила с нами, но в своё, "женское" отделение. И ещё было очень много военных моряков в красивой форме. Благодаря своим троим дядьям я уже надолго, хронически заболел флотом.
Случай ближе, совсем близко познакомиться с океаном, представился очень быстро. Отец получил очередное назначение в Камчатский погранокруг, и мы отправились пароходом в Петропавловск-Камчатский.