Начало тут - Глава 1-3

Главы 4-7...

Глава 4

Первые дни пребывания в этом странном месте мне казалось, что лучше потерять руки и ноги, чем семью и дом. Я уже не сомневалась – так, как я жила прежде, мне уже никогда не придется жить. Я думала только о том, насколько я несчастна, и, конечно, меня очень волновало, увижу ли я снова Сацу. Я лишилась отца и матери и даже привычной одежды... И то, что я все же выжила, казалось удивительным. Помню, однажды, оттирая котлы для варки риса, я до такой степени потеряла ощущение реальности происходящего, что, прервав работу, в течение какого то времени разглядывала свои руки, пытаясь убедиться в том, что именно я оттирала котел в это время и в этом месте.

Мама обещала, что если я буду прилежно трудиться и хорошо себя вести, то через несколько месяцев смогу приступить к учебе. Как я узнала от Тыквы, начало занятий означает ежедневное хождение в школу, расположенную в другом конце Джиона, и постижение там искусства музыки, танца и чайной церемонии. Все девочки – будущие гейши – брали уроки в одной и той же школе. Поэтому я надеялась обязательно встретить там Сацу и к концу первой недели настроилась вести себя как послушная корова, которую ведут на веревке, в надежде, что в конце концов Мама выполнит свое обещание.

Большей частью мне поручалась довольно простая работа. Я убирала в комнатах, подметала грязный коридор и так далее. Иногда меня посылали в аптеку за мазью от чесотки, порой донимавшей повариху, иногда отправляли в магазин на проспекте Шийо за рисовыми крекерами – любимым лакомством Анти. К счастью, самая неприятная работа, как, например, мытье туалетов, поручалась старшим девушкам. Но, как я ни старалась, мне все же не удавалось произвести нужного впечатления, ибо в мои каждодневные обязанности входило значительно больше поручений, чем я была в состоянии выполнить. Эту задачу к тому же сильно осложняла Грэнни.

Мне не поручалось прислуживать Грэнни, так, по крайней мере, я поняла из слов Анти. Но если Грэнни вызывала меня, я не могла проигнорировать просьбу главного человека в окейе. Однажды, например, я несла чай для Мамы, когда услышала ее крик:

– Где эта девчонка? Пришлите ее ко мне! Я отставила поднос с чаем и поспешила в комнату, где завтракала Грэнни.

– Не кажется ли тебе, что в этой комнате слишком жарко? – спросила она меня, после того как я опустилась перед ней на колени. – Почему ты не зашла и не открыла здесь окно?

– Извините, Грэнни. Я не знала, что вам жарко.

– Мне жарко, неужели не видно?

Она ела рис, и несколько зерен повисли на ее нижней губе. Глядя на нее, я бы не подумала, что ей плохо, но все же направилась к окну и открыла его. В комнату тут же влетела муха и стала кружить над ее едой.

– Что с тобой происходит? – спросила она, отгоняя муху палочками. – Другие девушки, открывая окна, никогда не впускают мух.

Я извинилась и сказала, что принесу хлопушку для мух.

– И убьешь муху на моей еде? Нет нет, не нужно! Стой рядом со мной, пока я ем, и отгоняй ее от меня.

Так я стояла рядом с Грэнни, пока она ела, и в который раз слушала ее историю о великом актере Кабуки Ичимура Узамон XIV, взявшем ее, четырнадцатилетнюю, за руку во время вечеринки, посвященной созерцанию луны. К тому времени, когда она позволила мне уйти, чай Мамы совсем остыл, и нести его ей было просто неудобно. И повар, и Мама остались недовольны мной.

Дело заключалось в особой нелюбви Грэнни к одиночеству. Даже когда она ходила в туалет и сидела на корточках, Анти стояла рядом и держала ее за руки, помогая ей сохранять равновесие. Запах был настолько невыносимым, что бедная Анти буквально ломала себе шею,– стараясь как можно дальше отстраниться от происходящего. Мне, к счастью, не приходилось выполнять подобную работу, но Грэнни всегда заставляла меня делать ей массаж, в то время как она чистила уши, и это, надо сказать, куда более неприятно, чем вы думаете. Первое время мне становилось плохо, когда она расстегивала свое платье и спускала его вниз, обнажая плечи и шею, покрытые дряблой и желтой, как у цыпленка, кожей. Во времена ее молодости гейши пользовались разновидностью пудры под названием «китайская глина», приготовленной на основе свинца. Глина от присутствия в ней свинца становилась ядовитой, и этот яд повлиял на кожу, а возможно, и на характер Грэнни, сделав его таким скверным. Кроме того, она любила ходить на горячие ключи на севере Киото. Все было бы отлично, если бы эта свинцовая пудра легко смывалась. Она же, вступая в соединение с каким то из элементов воды, образовывала краситель, разрушающий кожу. Грэнни была не единственной пострадавшей от этой пудры. Даже в начале Второй мировой войны на улицах Джиона часто встречались старые женщины с обвисшей желтой шеей.

Однажды, спустя три недели после моего появления в окейе, я убирала в комнате Хацумомо позже, чем обычно. Я побаивалась Хацумомо, хотя и очень редко с ней виделась из за ее напряженного образа жизни. Мне очень не хотелось, чтобы она застала меня одну в своей комнате, поэтому я всегда старалась убрать у нее до того, как она уйдет из окейи на урок танца. К сожалению, в то утро Грэнни задержала меня почти до обеда.

Хацумомо принадлежала самая большая комната в окейе, больше, чем весь наш дом в Йоридо. Я не могла понять, почему ее комната настолько больше, чем у всех остальных, пока старшие девушки не объяснили мне, что сейчас Хацумомо – единственная гейша в окейе, а раньше их бывало и три, и четыре, и все они жили вместе в одной комнате. И хотя Хацумомо жила одна, беспорядок она устраивала за четверых. В тот день в ее комнате вдобавок к разбросанным журналам и кисточкам, оставленным на матах около крошечного столика для макияжа, я обнаружила огрызок яблока, а под столом – пустую бутылку из под виски. Она, видимо, не закрыла окно, на которое накануне вечером пьяная повесила свое кимоно, и ветер разбил деревянную раму. Обычно к этому времени Анти, обязанная следить за одеждой в окейе, уже собирала кимоно, но тогда по какой то причине она этого не сделала. Я как раз подошла к окну, чтобы закрыть раму, когда входная дверь настежь распахнулась, я обернулась, и Хацумомо предстала перед моими глазами.

– О, это ты? Я вижу, ты наводишь порядок в моей комнате. Это ты постоянно переставляешь мои баночки с косметикой?

– Прошу прощения, но я только передвигаю их, чтобы вытереть под ними пыль.

– Но ведь если ты будешь дотрагиваться до них, они станут пахнуть так же, как ты, – сказала она. – А потом мужчины будут говорить мне: «Хацумомо сан, почему ты воняешь, как невежественная девчонка из рыбацкой деревни?» Думаю, ты поняла меня, не правда ли? Но давай для уверенности повторим все еще раз. Итак, почему ты не должна дотрагивалась до моей косметики?

Я долго заставляла себя произнести это и, в конце концов, сказала:

– Потому что вы станете пахнуть так же, как я.

– Очень хорошо. И что мужчины будут говорить мне?

– Они будут говорить: «О, Хацумомо, от тебя пахнет, как от девушки из рыбацкой деревушки».

– Хм... Что то мне не нравится в том, как ты произнесла эту фразу. Но я надеюсь, тебе все ясно? Не понимаю, отчего девушки из рыбацких поселков так плохо пахнут. На днях твоя старшая сестра искала тебя здесь, и от нее исходил такой же отвратительный запах.

Я стояла перед ней с опущенной головой, но когда Хацумомо произнесла эти слова, я посмотрела ей прямо в глаза, стараясь понять, правду ли она говорит.

– Ты так удивлена! Неужели я ничего не говорила тебе? Она приходила сюда и рассказала мне, где живет. Возможно, она надеется, что ты найдешь ее и вы сможете вместе убежать.

– Хацумомо сан...

– Ты хочешь узнать, где она? Хорошо, ты сможешь заработать эту информацию, и когда я придумаю как, поставлю тебя в известность. А сейчас убирайся отсюда.

Мне не хотелось ее злить, но все же, прежде чем выйти из комнаты, я остановилась, надеясь уговорить ее.

Хацумомо сан, я знаю, вы меня не любите, – сказала я. – Но не были бы вы так добры сказать мне, где ее искать. В благодарность за это я обещаю вас больше никогда не беспокоить.

Мне показалось, Хацумомо очень обрадовали мои слова, лицо ее светилось от удовольствия. Признаться, я раньше не видела такой потрясающе красивой женщины. Мужчины на улице иногда останавливались и вынимали изо рта сигарету, залюбовавшись ею. Она подошла ко мне так близко, словно хотела что то шепнуть на ухо, но, улыбнувшись, она ударила меня.

– Разве я не велела тебе выйти из моей комнаты?

От неожиданности я растерялась, выбежала из комнаты и упала в коридоре на пол, закрыв лицо руками. Вдруг открылась дверь Маминой комнаты.

– Хацумомо! – закричала Мама, помогая мне подняться.– Что ты сделала Чио?

– Она говорила о побеге из окейи. Я решила, будет лучше, если я ударю ее вместо вас. Мне кажется, вы очень заняты, чтобы заниматься этим самостоятельно.

Мама позвала прислугу, попросила принести ей свежего имбиря, отвела меня к себе в комнату и усадила за стол, а сама направилась к телефону, чтобы закончить прерванный разговор. Единственный телефон в окейе, по которому можно было звонить за пределы Джиона, висел на стене в ее комнате, и никому, кроме нее, не позволялось им пользоваться. Отходя от телефона, она оставила трубку на полке, а когда взяла ее снова, то сжала своими крепкими пальцами так сильно, словно хотела ее расплющить.

– Извините, – сказала она в трубку своим резким голосом, – Хацумомо опять бьет девушек.

В первые недели моего проживания в окейе я чувствовала противоестественное уважение к Маме – нечто сродни тому, что испытывает рыба по отношению к рыбаку, вынимающему крючок из ее рта. Возможно, это было связано с тем, что я видела ее всего несколько минут в день, пока убирала в ее комнате. Она всегда оказывалась на месте, сидела за столом, обычно с бухгалтерской книгой. Мама не любила, когда кто нибудь прикасался к ее постели, даже менял белье, и в ее комнате постоянно стоял запах грязного белья. А бумажные жалюзи на окнах были перепачканы пеплом ее трубки. Все это придавало ее комнате несколько заброшенный, мрачноватый вид.

Пока Мама разговаривала по телефону, одна из служанок принесла имбирь и приложила его к моему лицу. Постоянное хлопанье дверью разбудило маленькую собачку Мамы Таку – болезненное существо с приплюснутой мордой. Казалось, в ее жизни существовало всего три занятия: лаять, чихать и кусать тех, кто пытался ее погладить. Когда служанка ушла, Таку улеглась за моей спиной. Это был один из ее маленьких трюков, она любила разлечься там, где я могу нечаянно наступить на нее, и как только я делала это, кусала меня. Я начала чувствовать себя между Мамой и Таку, как мышь, попавшая в скользящую дверь, но Мама, наконец, перестала разговаривать по телефону и села за стол. Она посмотрела на меня своими желтыми глазами и произнесла:

– Теперь послушай меня, моя девочка. Возможно, ты слышала, как Хацумомо лжет. Но ей позволяется гораздо больше, чем другим, тем более тебе. Я хочу знать, почему она ударила тебя?

– Она хотела, чтобы я ушла из ее комнаты, Мама, – сказала я. – Мне очень стыдно за случившееся.

Мама потребовала от меня повторить сказанное с правильным акцентом, принятым в Киото и так трудно дававшимся мне. Удовлетворенная ответом, она продолжила:

– Мне кажется, ты не совсем понимаешь свои обязанности в окейе. Мы все здесь думаем только об одном: как помочь Хацумомо оставаться преуспевающей гейшей. Даже Грэнни, хотя ты ее, возможно, воспринимаешь как старуху с противным характером, на самом деле целыми днями думает о том, как помочь Хацумомо. – Понять Мамины слова я совершенно не могла. Честно говоря, даже половую тряпку вряд ли удалось бы убедить, что Грэнни могла кому нибудь быть полезна. – Если такие уважаемые люди, как Грэнни, целыми днями работают, стараясь облегчить жизнь Хацумомо, представь, насколько упорнее должна работать ты.

– Да, Мама, я буду очень стараться.

– Мне не хотелось бы еще раз услышать, что ты опять расстраиваешь Хацумомо. Другие маленькие девочки умудряются не попадаться ей на глаза, и тебе стоит последовать их примеру.

– Конечно, Мама... Но, прежде чем я пойду, можно вас кое о чем спросить? Может ли кто нибудь знать, где сейчас моя сестра? Мне бы хотелось послать ей записку.

У Мамы был особенный рот, слишком большой для ее лица, и поэтому большую часть времени он оставался открытым. Но сейчас она с усилием сжала свои зубы вместе, как будто давала мне возможность получше рассмотреть их.

Оказывается, так выглядела ее улыбка. Я поняла это, услышав кашляющие звуки, означающие, что она смеется.

– Почему я должна говорить тебе это? – спросила она.

Она еще несколько раз ухмыльнулась и махнула мне рукой, предлагая покинуть ее комнату.

Когда я вышла из комнаты, Анти ждала меня на лестничной клетке с поручением. Она дала мне ведро и отправила на крышу.

Я поднялась вверх по лестнице до люка, а затем через него – на крышу. Там, на деревянных подпорках, стоял бак для сбора дождевой воды. Дождевая вода стекала вниз и омывала туалет рядом с комнатой Мамы, так как водопровода в то время у нас еще не было. Погода стояла сухая, и в туалете стало вонять. Мне велели налить в бак столько воды, чтобы Анти смогла несколько раз сполоснуть туалет. Черепица в знойный полдень показалась мне горячей, как кастрюля, и я вспомнила о холодной воде нашего деревенского пруда, в котором мы любили купаться. Всего несколько недель назад я еще жила дома, но все это было уже так далеко от меня, сидевшей на крыше окейи. Анти попросила меня сорвать выросшую на крыше траву, прежде чем я спущусь вниз. Я посмотрела на окутанный туманом город, и на горы, окружавшие меня, как тюремные стены. Где то под одной из этих крыш моя сестра так же, как и я, выполняет какие нибудь поручения. Задумавшись, я случайно задела бак, и часть воды выплеснулась на улицу.

Примерно месяц спустя после моего приезда в окейю Мама объявила, что пришло время отправляться в школу. Проводить меня до школы и представить учителям поручили Тыкве. А Хацумомо после уроков предстояло отвести меня в регистрационный офис, о котором я никогда прежде не слышала. Этим же вечером мне разрешалось понаблюдать за тем, как она накладывает грим и одевается в кимоно. По традиции окейи в тот день, когда девочка первый раз отправляется в школу, ей показывают обряд одевания и украшения главной гейши.

Тыква, узнавшая, что поведет меня в школу следующим утром, очень занервничала.

– Ты ни в коем случае не должна проспать, – говорила она мне. – Лучше утопиться в туалете, чем опоздать...

Я видела, как рано утром готовая расплакаться Тыква выходит из окейи с глазами, не успевшими к тому времени как следует раскрыться. И в самом деле, я несколько раз слышала, как она плакала, проходя в своих деревянных туфлях мимо кухни. Она появилась в окейе всего за полгода до меня, но ходить в школу стала только неделю спустя после моего приезда. Возвращаясь расстроенная днем на обед, она сразу пряталась в комнатах прислуги от посторонних глаз.

На следующее утро я встала раньше, чем обычно, и впервые надела простое хлопчатобумажное бело голубое, украшенное детским рисунком из квадратов школьное платье. Наверное, оно выглядело не более элегантно, чем гостевое платье в отелях, предназначенное для посещения ванной комнаты, но никогда раньше мне не доводилось надевать ничего лучшего и хоть сколько нибудь похожего на этот наряд.

Обеспокоенная Тыква ждала меня у входа. Я как раз собиралась засунуть ноги в ботинки, когда Грэнни позвала меня в свою комнату.

– Нет! – закричала Тыква, и ее лицо начало растекаться, как плавящийся воск. – Я опять опоздаю. Давай уйдем и сделаем вид, что мы ее не слышали!

Я хотела последовать ее совету, но Грэнни уже стояла в дверном проеме и ждала меня, испепеляя взглядом. И хотя она задержала меня не более чем на десять–пятнадцать минут, к тому времени у Тыквы в глазах стояли слезы. Когда мы наконец вышли, Тыква пошла так быстро, что я с трудом поспевала за ней.

– Эта старуха ужасна! – сказала она. – После того как ты помоешь ей шею, обязательно положи свои руки в тарелку с солью.

– Для чего?

– Моя мама часто говорила мне: «Зло распространяется в мире через прикосновение». И я знаю, это правда. Мама столкнулась на дороге с дьяволом и после этой встречи умерла. Если ты не будешь очищать свои руки, то превратишься в сморщенную старую селедку, как Грэнни.

Мы с Тыквой одного возраста и жили в абсолютно одинаковых условиях, я думаю, нам было бы о чем поговорить, имей мы такую возможность. Но все наше время уходило на выполнение многочисленных поручений. Нам с трудом удавалось выкроить минутку даже для еды. Но ели мы тоже в разное время. Тыква, как старшая в окейе, ела раньше меня.

Таким образом, я не знала о ней практически ничего, кроме того, что она появилась в окейе за шесть месяцев до меня. Поэтому я принялась расспрашивать ее:

– Тыква, ты родом из Киото? У тебя акцент почти такой же, как у всех здесь.

– Я родилась в Саппоро. Но когда мне исполнилось пять лет, мама умерла, и отец отправил меня в Киото к дяде. А в прошлом году дядя разорился, и я оказалась здесь.

– Но почему ты не убежала в Саппоро?

– Мой отец бедствовал и в прошлом году умер. Мне некуда бежать.

– Когда я найду свою сестру, ты сможешь убежать с нами вместе.

Зная, с каким трудом давалась Тыкве учеба, я ожидала, что ее очень обрадует мое предложение, но она ничего не ответила. К тому времени мы подошли к проспекту Шийо и молча пересекли его. Именно по этому, перегруженному транспортом проспекту мистер Бэкку вез нас с Сацу со станции. Сейчас же, рано утром, встречались лишь редкие трамваи вдалеке и немногочисленные велосипедисты. Мы перешли на другую сторону проспекта, оказавшись на узкой уютной улочке, и Тыква впервые с тех пор, как мы вышли из окейи, остановилась.

– Мой дядя очень хороший человек, – проговорила она. – И перед тем, как отправить меня в окейю, он сказал: «Некоторые девочки умны, некоторые глупы. Ты хорошая девочка, но ты из глупых. Ты никогда не сможешь поступать в этой жизни по своему. Я посылаю тебя туда, где люди расскажут, что тебе нужно делать. Поступай так, как они говорят, и они всегда позаботятся о тебе». Поэтому, если ты хочешь жить по своему, Чио сан, живи. Но я нашла место, где хотела бы прожить свою жизнь. Я буду упорно работать, я должна это делать, чтобы они не выгнали меня. И я скорее брошусь со скалы, чем упущу шанс стать гейшей, как Хацумомо.

Тыква замолчала и устремила взгляд на что то, лежащее на земле за моей спиной.

– О боже, Чио сан, – воскликнула она, – неужели тебе при виде этого не хочется есть?

Я обернулась и увидела вход в окейю. На дверной полочке располагалось небольшое святилище Синто с подношением сладкого рисового пирога. Я подумала, Тыква заинтересовалась именно пирогом, но ее взгляд устремился на землю. На тропинке, ведущей к двери, виднелись только мох и несколько кустов папоротника. И наконец я увидела то, чего так жаждала Тыква. На углу улицы лежала палочка с одним кусочком рыбы, обжаренной на углях. Торговцы продавали её с повозки прошлой ночью. Обычно запах соуса возбуждал меня, ведь служанкам вроде нас не давали практически ничего кроме риса и соленых огурцов. Один раз в день мы ели суп, а два раза в месяц сушеную рыбу. Но даже несмотря на это, в кусочке рыбы, лежащем на земле, не было, с моей точки зрения, ничего аппетитного. Тем более что по нему прогуливались две мухи.

Тыква принадлежала к типу женщин, склонных к полноте. Иногда я слышала, как ее желудок урчит от голода. И все же я не верила, что она действительно собирается съесть этот кусок, пока не увидела, как она оглядывается, нет ли кого на улице.

– Тыква, если ты действительно голодна, ради бога, возьми рисовый пирог с полки. Ты же видишь, мухи уже полакомились этой рыбой.

– Я больше, чем они, – сказала она, – к тому же есть подношение – святотатство.

Она нагнулась и подняла рыбу.

Я выросла в таком месте, где дети едят все, что движется. Однажды, в четыре года, с чьей то подачки я съела живого сверчка. Но видеть Тыкву, стоящую посреди улицы с кусочком рыбы, облепленным мухами, казалось более чем странно... Она дула на мух, пытаясь отогнать их, но они только перелетали на другое место.

– Тыква, ты не сможешь его съесть, – сказала я. – Ведь это все равно что облизать мостовую.

– А что ты имеешь против мостовой? – спросила она.

И с этими словами – я бы не поверила, если бы не увидела собственными глазами, – Тыква упала на колени и, сильно высунув язык, лизнула мостовую. Я открыла рот от удивления. Поднявшись на ноги, она выглядела так, будто и сама не верила в содеянное. Тыква вытерла язык ладонью, несколько раз сплюнула, зажала кусочек рыбы между зубами и стянула его с палочки.

Всю дорогу от холма до деревянных ворот школьного комплекса Тыква жевала этот кусочек, – должно быть, ей попался хрящ. Когда мы вошли во двор, я почувствовала резь в желудке, таким пугающе огромным показался мне сад. Вечнозеленые кустарники и изогнутые сосны окружали пруд, кишащий карпами. У самой узкой части пруда лежала каменная плита. На ней стояли две пожилые женщины, прикрываясь зонтиками от утреннего солнца. На самом деле лишь несколько зданий комплекса принадлежали школе. Массивное здание на заднем плане оказалось Театром Кабуреньо, где гейши Джиона каждую весну представляли «Танцы древней столицы».

Тыква поспешила ко входу в длинное деревянное строение, принятое мной за жилье прислуги, но именно это и была школа. В ее помещении распространялся характерный запах жареных чайных листов, даже сейчас возвращающий мои тогдашние ощущения, как будто я снова иду на занятия. Я сняла туфли и хотела поставить их в ближайшую ячейку, но Тыква остановила меня и рассказала о существовании негласного правила, регламентирующего кому какую ячейку использовать. Тыкве, как одной из новых учениц, полагалась верхняя. А я, так как вообще пришла сегодня впервые, должна была поставить свою обувь еще выше.

– Будь очень аккуратна, не наступи на чужие туфли, когда будешь ставить наверх свои. Если ты случайно сделаешь это, то услышишь такую брань, что твои уши покроются волдырями.

Внутри школьное здание выглядело старым и пыльным, как давно покинутый дом. В конце длинного зала стояла группа девочек. Я надеялась среди них увидеть Сацу, но когда они повернулись и посмотрели на нас, я расстроилась, не обнаружив ее. Волосы у всех были уложены в одинаковую для всех молодых гейш учениц прическу – варэшинобу, – и они держались так, словно знали о Джионе гораздо больше, чем я или Тыква вообще когда либо сможем узнать.

В просторной классной комнате в традиционном японском стиле вдоль одной стены располагалась большая доска, на которой на вешалках висели деревянные дощечки с написанными на них жирным черным шрифтом именами. Я все еще плохо читала, хотя ходила в школу в Йоридо, а с момента приезда в Киото каждый день около часа занималась с Анти. Но несколько имен я смогла прочесть. Тыква подошла к маленькому ящичку, стоящему на циновке, достала дощечку со своим именем и повесила ее на первую попавшуюся пустую вешалку. Дощечка на стене служила листком для подписей.

Потом мы заходили в другие классные комнаты и «расписывались» таким же образом. У Тыквы в тот день было четыре урока – музыка, танцы, чайная церемония и особый вид пения, называемый нагаута. От переживаний, что она пришла последней, Тыква беспрестанно теребила пояс своего платья. Лишь когда мы собирались уходить из школы, чтобы позавтракать в окейе, и уже надели ботинки, Тыква отчасти успокоилась, заметив бегущую через сад маленькую девочку нашего возраста с растрепанными волосами.

В окейе мы съели суп и тотчас же вернулись в школу. Тыква сразу разложила свой сямисэн. Это необычный музыкальный инструмент. Некоторые называют его японской гитарой, но на самом деле он гораздо меньше, чем гитара, с деревянной декой, с тремя вращающимися деревянными колышками на конце. Тело инструмента представляет собой деревянный ящик, обтянутый сверху, как барабан, кошачьей кожей. Итак, Тыква разложила свой сямисэн и с высунутым языком принялась настраивать его. Но у нее совершенно не было музыкального слуха, поэтому ноты скакали, как лодки на волнах, так и не находя своих мест. Вскоре всю комнату аккуратно, как шоколадки, уложенные в коробке, заполнили девочки с сямисэнами. Я, не отрываясь, следила за дверью в надежде в один прекрасный момент увидеть Сацу.

Спустя какое то время вошла учительница – маленькая пожилая женщина с пронзительным голосом. Ее звали Мизуми, а это по звучанию очень близко к незуми, по японски «мышь», и за глаза ее так и звали Мышью.

Мышь встала коленями на подушечку перед классом и даже не попыталась принять доброжелательный вид. Когда ученицы дружно поклонились ей и сказали: «Доброе утро», она лишь сердито посмотрела на них, не проронив ни слова. Наконец она взглянула на висевшую на стене доску и вызвала первую ученицу.

Та девушка, видимо, обладала большим самомнением. Она буквально выплыла на середину комнаты, поклонилась учительнице и начала играть. Через две минуты Мышь остановила ее и высказала по поводу ее игры массу неприятных замечаний. После этого она раскрыла веер, обмахнула им ученицу и отпустила ее. Девочка поблагодарила ее, поклонилась и вернулась на свое место, а Мышь назвала имя следующей ученицы.

Так продолжалось около часа, до тех пор пока очередь не дошла до Тыквы. Она, как я заметила, очень нервничала, и действительно с самого начала все пошло не так, как надо. Сперва Мышь остановила ее, взяла сямисэн и перетянула струны. Тыква продолжила игру, но ученицы начали переглядываться, не понимая, какую пьесу она пыталась исполнить. Мышь сильно стукнула по столу, велела всем смотреть на нее и сложенным веером стала отбивать такт, помогая Тыкве. Но все оказалось бесполезным, и Мышь вышла из себя. Она принялась растягивать Тыкве пальцы и в конце концов бросила инструмент на циновки. Тыква подняла его и пошла на свое место со слезами на глазах.

Потом я поняла, почему Тыква так старалась не прийти в класс последней. Девочка с непричесанными волосами, бежавшая в школу, когда мы уходили на завтрак, вышла в центр комнаты и поклонилась.

– Не трать свое время на то, чтобы быть вежливой со мной, – проскрипела Мышь. – Если бы ты не спала так долго сегодня утром, то пришла бы вовремя.

Девочка извинилась и начала играть, но учительница не обращала на ее игру никакого внимания. Она лишь сказала:

– Ты очень долго спишь по утрам. Ты хочешь, чтобы я учила тебя, а сама даже не удосужишься прийти вовремя в школу. Иди на место. Я не хочу больше тратить на тебя свое время.

Когда урок закончился и класс отпустили, Тыква вывела меня на середину комнаты, и мы обе поклонились Мыши.

– Я бы хотела представить вам Чио, госпожа учительница, и попросить вас обучать ее, потому что у нее очень мало способностей.

Тыква вовсе не хотела меня обидеть. Так люди иногда говорят, стремясь выглядеть учтивыми. Моя собственная мать сказала бы на ее месте точно так же.

Какое то время Мышь молча разглядывала меня, а потом сказала:

– Ты умная девочка. Я вижу это, даже не поговорив с тобой. Возможно, ты сможешь помочь своей старшей сестре с уроками.

Она, безусловно, имела в виду Тыкву.

– Пиши свое имя на доске как можно раньше каждое утро, – сказала она мне. – Веди себя тихо в классе. Я запрещаю любые разговоры! Будь всегда внимательна во время уроков. Если ты будешь выполнять все эти требования, я дам тебе все, что смогу.

Она развернулась и вышла.

В коридоре на перемене я безуспешно искала Сацу. Неужели я больше никогда ее не встречу? Увидев меня такой расстроенной и грустной, одна учительница даже спросила:

– Что с тобой случилось?

– Ничего страшного. Просто я случайно прикусила губу.

Для убедительности я тут же сильно прикусила губу и почувствовала вкус крови.

На следующих уроках Тыква оказалась по крайней мере не худшей в классе, и это меня порадовало. В танцевальном зале она выглядела даже немного грациозной. Урок пения из за отсутствия слуха оказался для нее более сложным. Но мы пели все вместе, и ей удавалось скрывать свои ошибки за счет более тихого голоса.

После каждого урока Тыква представляла меня учителям. Одна учительница спросила меня:

– Ты живешь с Тыквой в одной окейе?

– Да, в окейе Нитта.

– Значит, ты живешь с Хацумомо сан.

– Да. Хацумомо сейчас единственная гейша в нашей окейе.

– Я буду учить тебя пению до тех пор, пока ты будешь жива... – И учительница засмеялась, как будто очень удачно пошутила, и отправила нас домой.

Глава 5

В тот же день Хацумомо отвела меня в регистрационный офис Джиона. Я ожидала увидеть что то грандиозное, но оказалось, он состоял всего из нескольких полутемных сильно прокуренных комнат, расположенных на втором этаже школьного здания, заполненных партами и папками с документацией. Клерк посмотрел на нас сквозь облако дыма и кивнул, предлагая пройти в дальнюю комнату. Там, за столом, заваленным бумагами, сидел самый большой человек, какого мне довелось видеть в своей жизни. В прошлом борец сумо, хотя он и не стал известным, просил называть себя тем именем, под которым когда то боролся, Авайюми, гейши обычно сокращали его до Авайи.

Когда мы вошли, Хацумомо пустила в ход свое обаяние. Тогда я впервые увидела, как она это делает.

– Авайи сан! – произнесла она.

Я испугалась, хватит ли ей воздуха, потому что прозвучало это как «Авааа йии саааааааннннн!»

Он отложил ручку и улыбнулся, при этом две его огромные щеки поднялись к ушам.

– Да, Хацумомо сан, – откликнулся он. – Если ты станешь еще красивее, я этого просто не вынесу.

Его речь напоминала громкий шепот из за поврежденных ударами по шее голосовых связок. Подобное часто случается с борцами сумо.

Авайи, этот гигант размером с бегемота, был одет тем не менее в элегантное брючное кимоно. Его работа заключалась в контроле над всеми денежными потоками Джиона, а ручеек из этой реки наличности тек ему прямо в карман. Это не означает, что он воровал, просто так работала система. Понимая важность работы Авайи, каждая гейша считала своим долгом доставить ему удовольствие. Поэтому за ним закрепилась репутация человека, проводившего без своих элегантных одежд столько же времени, сколько и в них.

Хацумомо долго разговаривала с Авайи и наконец сообщила ему о цели своего визита. Она пришла зарегистрировать меня, чтобы я могла посещать школу. До этого Авайи практически не обращал на меня внимания, но тут он повернул свою гигантскую голову и открыл жалюзи, чтобы лучше меня видеть.

– Я не верю своим глазам! Почему ты не сказала мне, что приведешь такую красивую девочку? Ее глаза цвета стекла...

– Стекла? – переспросила Хацумомо. – У стекла нет цвета, Авайи сан.

– Конечно же есть. Оно искристо серое. Когда ты смотришься в зеркало, то видишь только себя, а я вижу и его цвет.

– Да? А мне этот цвет неприятен. Я однажды видела, как море выбросило на берег мертвого человека, так его язык был именно такого цвета, как ее глаза.

– Наверное, ты слишком красива сама, чтобы видеть красоту вокруг, – сказал Авайи, открывая регистрационную книгу. – Тем не менее давай зарегистрируем ее. Итак... Чио, правильно я запомнил? Скажи мне, Чио, пожалуйста, свое полное имя и место рождения.

Когда я услышала эти слова, я представила, как Сацу сидит перед Авайи и с ужасом смотрит ему в глаза. Она наверняка была именно в этой комнате, если меня регистрируют, значит, и она прошла через это.

– Моя фамилия Сакамото, – ответила я. – Я родилась в Йоридо. Вы ведь слышали об этом городе от моей старшей сестры Сацу?

Я думала, Хацумомо очень рассердит мой ответ, но мне показалось, она даже обрадовалась, что я завела об этом разговор.

– Если она старше тебя, то ее должны были зарегистрировать раньше, но я не помню ее. Думаю, ее нет в Джионе.

Теперь я поняла причину радости Хацумомо. Она заранее знала ответ Авайи. Но в Киото есть и другие районы, где живут гейши, видимо, Сацу в одном из них. Я должна ее найти.

Я вернулась в окейю, и Анти отвела меня в баню, расположенную в конце нашей улицы. Я ходила туда и раньше, но не с Анти, а со старшими служанками, снабжавшими меня кусочком мыла и небольшим полотенцем. Сидя на корточках, они мыли друг друга, а я мылась сама. Сегодня же Анти предложила помыть мне спину. К моему удивлению, она совершенно меня не стеснялась и вела себя так, словно ее свисающие длинные груди были не более чем бутылки. Она даже несколько раз случайно задела ими мое плечо.

После бани мы вернулись в окейю, и я впервые надела ярко голубое, с рисунком из зеленых листьев, шелковое кимоно, воротник и рукава которого обрамлял орнамент из желтых цветов. Потом она проводила меня в комнату Хацумомо, предварительно предупредив, чтобы я ни в коем случае не смутила и не разозлила ее. Чуть позже я поняла, зачем она мне это говорила. Рано утром гейша выглядит как любая другая женщина. Ее лицо может быть жирным, а дыхание – неприятным. Только прическа сохраняется даже ночью, но во всем остальном гейша ничем не отличается от других женщин. А гейшей она становится лишь после того, как подольше посидит перед зеркалом и аккуратно наложит грим. Правда, просто гейша становится настоящей гейшей, только когда и ход ее мыслей начинает отличаться от обычного.

Мне предложили сесть рядом с Хацумомо, где я могла видеть ее лицо в крошечном зеркале на ее столике. Она сидела на коленях на подушке в хлопчатобумажном платье и держала в руке пять кисточек разного размера и формы. Некоторые были широкими, как веер, другие выглядели как палочки для еды. Наконец она обернулась и показала их мне.

– Это мои кисточки, – сказала она. – А это узнаешь? – И она протянула мне стеклянную баночку с белым содержимым и покрутила ею в воздухе перед моим носом. – Это то, что я велела тебе никогда не трогать.

– Я ее не трогала.

Она несколько раз понюхала закрытую баночку и сказала:

– Да, ты не трогала.

Потом поставила баночку, взяла три пигментные палочки и разложила передо мной на ладони, давая мне возможность хорошо разглядеть их.

– Это тени. Можешь посмотреть.

Я взяла одну палочку из ее рук. Она была размером с детский пальчик, но твердая и гладкая, как камень.

Хацумомо убрала пигментные палочки и достала нечто очень напоминающее деревянную палочку, обуглившуюся с одного края.

– Это – дерево паулония, мы используем его для подводки бровей. А это воск. – Она взяла два кусочка воска и дала мне в руки. – Как ты думаешь, для чего я тебе все это показываю?

– Чтобы я поняла, как вы делаете макияж, – ответила я.

– О боже, нет! Я показываю тебе все это, чтобы ты поняла – в макияже нет никакого волшебства. И один макияж не превратит несчастную Чио во что то прекрасное.

Хацумомо повернулась к зеркалу и начала открывать баночку с желтым кремом, мурлыча себе под нос какую то песенку. Если я вам скажу, из чего изготавливался этот крем, вы не поверите, – из соловьиного помета, и это чистая правда. В те годы многие гейши пользовались этим кремом, считая его очень полезным для кожи. Из за его дороговизны Хацумомо положила только немного крема вокруг глаз и на губы. Затем она взяла небольшой кусочек воска и, размягчив его в пальцах, втерла его в кожу лица, а затем шеи и груди. Вытерла руки тряпкой, а потом одной из кисточек растерла нечто напоминающее мел до пастообразного состояния и намазала эту пасту на лицо и шею, оставив непокрытыми нос, области вокруг глаз и губ. Лицо Хацумомо стало напоминать маску, подобную тем, какие дети вырезают из белых листов бумаги. Другими кисточками она заполнила пастой более мелкие участки. Ее лицо стало выглядеть так, словно побывало в мешке с мукой. Она походила на демона, и тем не менее я испытывала ревность и стыд одновременно. Ведь уже через час мужчины будут завороженно смотреть на ее лицо, а я останусь здесь, в окейе, взмокшая и бледная.

Она увлажнила пигментные палочки и добавила краски на щеки. Я уже несколько раз видела, как Хацумомо заканчивала свой макияж. Каждый раз, в зависимости от цвета кимоно, она выбирала разные оттенки красного цвета для румян. В этом не было ничего необычного, но она использовала более темные оттенки, чем другие гейши. Я не понимала всех тонкостей, но знала, что Хацумомо умна и умеет подчеркнуть свою красоту.

Глава 6

Что бы мы ни думали о Хацумомо, она была императрицей в нашей окейе, с тех пор как начала зарабатывать деньги, на которые мы все и жили. И как императрица, она проявляла недовольство, если, придя поздно ночью домой, оказывалась в темном дворце со спящими слугами. Если она приходила слишком пьяной и не могла даже снять носки, кто то должен был за нее это сделать. Если она хотела есть, ей, конечно, не приходилось идти на кухню и готовить для себя что нибудь вроде умебоши очазуке – ее любимой закуски, приготовленной из остатков риса и консервированных кислых слив, замоченных в горячем чае.

Наша окейя не была исключением. Ждать и встречать гейшу, возвращающуюся вечером домой, всегда поручали самым молодым «коконам», как часто называли обучающихся на гейш девочек. С того момента как я пошла в школу, самым молодым коконом в окейе оказалась я. Задолго до полуночи Тыква и две старшие служанки уже спали в своих постелях в холле рядом со мной. Я же боролась со сном примерно до двух часов ночи. Кроме того, рядом с моей постелью находилась комната Грэнни, спавшей со светом и обязательно оставлявшей дверь приоткрытой. Луч света, падающий на мою пустую кровать, возвращал мою память к одному эпизоду, случившемуся незадолго до нашего отъезда из деревни. Я вошла в мамину комнату, которую отец дополнительно затемнил, накинув рыбацкие сети поверх бумажных жалюзи. Мне захотелось открыть окно, и яркий луч света упал на мамину постель и высветил ее бледную и костлявую руку.

И когда я видела луч света на своей постели, падающий из комнаты Грэнни, я задавалась вопросом, а жива ли мама. Я верила, что обязательно почувствую ее смерть, ведь мы с ней так похожи, – но никаких знаков не было.

Однажды вечером я уснула и проснулась только от хлопка открывшейся наружной двери. Хацумомо бы очень рассердилась, увидев меня спящей, поэтому я изо всех сил пыталась принять бодрый вид. Когда отворилась дверь в холл, я с удивлением увидела мужчину, одетого в традиционный рабочий жакет, обтягивающий бедра, и крестьянские брюки, хотя и совершенно не похожего на крестьянина или рабочего. Уложенные гелем на современный манер волосы и бородка придавали ему интеллигентный вид. Он наклонился и обхватил мою голову руками.

– До чего же ты хорошенькая, – сказал он низким голосом. – Как тебя зовут?

Я решила, что это рабочий, и не понимала, почему он пришел так поздно, но спросить его об этом побоялась, и назвала свое имя. Он лизнул палец языком и смахнул им ресничку с моей щеки.

– Йоко еще здесь? – спросил он.

Йоко звали молодую девушку, работавшую в холле с обеда до позднего вечера. Тогда все окейи и чайные дома объединяла частная телефонная станция. Йоко была самым занятым в окейе человеком. Она принимала по телефону приглашения для Хацумомо, причем некоторые из них поступали за полгода или год. Обычно график Хацумомо формировался только к утру текущего дня, и звонки продолжались до позднего вечера. В тот вечер телефон почти не звонил, и Йоко, вероятно, заснула. Но гость не стал дожидаться ответа, жестом показал, что нет причин волноваться, и направился по коридору в комнату прислуги.

Я услышала извинения действительно задремавшей у телефона Йоко. Она связалась с несколькими чайными домами, прежде чем нашла Хацумомо и сообщила ей о приезде в город актера Кабуки Оно Шикан. Но на самом деле под этим именем скрывался кто то другой.

После звонка Йоко отправилась спать. Ее нисколько не беспокоило присутствие в комнате прислуги мужчины, и я тоже для себя решила никому не говорить об этом. И это было правильно. Появившаяся через двадцать минут Хацумомо остановилась в холле и сказала мне:

– Я еще ничего не предприняла, чтобы сделать твою жизнь здесь невыносимой. Но если ты хотя бы намекнешь кому нибудь о присутствии здесь мужчины или о моем раннем возвращении в окейю, все изменится.

Она пошла в комнату прислуги и закрыла за собой дверь. Послышался короткий громкий разговор, и окейя затихла. Изредка мне казалось, я слышала всхлипывание или стон, но звуки были такие тихие, что я не уверена, не почудились ли они мне. Не скажу, что я знала, чем они занимались, но в тот момент я вспомнила Сацу, снимающую свой купальник перед сыном Суджи. Я испытала одновременно такое отвращение и любопытство, что даже если бы могла уйти со своего места, то вряд ли бы это сделала.

Неделю спустя Хацумомо со своим любовником, оказавшимся хозяином ближайшего ресторанчика, снова пришли в окейю и заперлись в комнате прислуги. Они встречались и раньше, но в других местах. Я знала об этом, порой нечаянно оказываясь свидетелем телефонного разговора, когда Йоко просили передать сообщения для Хацумомо. Вся прислуга знала, чем занимается Хацумомо, и то, что ни одна из нас не сказала об этом Маме, Анти или Грэнни, говорило о довлеющей над нами власти Хацумомо. Из за этого любовника у нее возникали проблемы. Во первых, она ничего не зарабатывала в часы, проведенные с ним. Ей часто приходилось уходить из чайных домов с вечеринок, приносивших большие деньги. Кроме того, любой состоятельный мужчина, заинтересованный в длительных отношениях, вряд ли подумает о Хацумомо, узнав о ее шашнях с хозяином ресторанчика.

Однажды ночью, возвращаясь от колодца во дворе, я услышала, как открылась наружная дверь и с грохотом ударилась о дверную раму.

– Хацумомо сан, – произнес грудной голос, – ты всех разбудишь...

Я никогда не понимала, почему Хацумомо так рисковала и приводила своего любовника в окейю, может, именно риск возбуждал ее. Раньше она всегда старалась не создавать лишнего шума. Я поспешила опуститься на колени, и уже через минуту Хацумомо оказалась в холле с двумя свертками из мешковины. За ней вошла другая гейша, настолько высокая, что ей пришлось пригнуться, проходя сквозь дверной проем. Когда она выпрямилась и посмотрела на меня, я заметила неестественно большие губы, сильно утяжелявшие ее длинное лицо. Никто не смог бы сказать, что она красива.

– Это наша глупая младшая служанка, – пропела Хацумомо, указав на меня. – Думаю, у нее есть имя, но почему бы тебе не называть ее просто Маленькая Госпожа Дурочка.

– Хорошо. Маленькая Госпожа Дурочка, – обратилась ко мне незнакомка. – Сходи принеси нам с твоей старшей сестрой что нибудь выпить.

Так это ей, а не любовнику Хацумомо принадлежал грудной голос, который я слышала во дворе...

Обычно Хацумомо пила особую разновидность сакэ, под названием амакучи, очень легкий и сладкий. Но амакучи готовили только зимой, и он уже давно закончился. Вместо него я налила два стакана пива и понесла им. Подруги спустились во внутренний двор. Хацумомо положила пакеты на столик и уже собиралась открыть один из них.

– Я не хочу пива, – взвизгнула она и выплеснула пиво из обоих стаканов под ноги.

– Но я хочу, – с запозданием сказала ее подруга, – почему ты вылила мое?

– Успокойся, Корин! Тебе лучше больше не пить. Ты только посмотри сюда, ты умрешь от счастья, когда увидишь, что здесь.

Хацумомо вынула из свертка изысканное шелковое газовое кимоно зеленого цвета, больше подходящее для летней, а не для осенней погоды. Подруга Хацумомо, глядя на него, восхищенно вздохнула. Я решила, что мне лучше раскланяться и удалиться, но Хацумомо остановила меня:

– Не уходи, Маленькая Госпожа Дурочка. – Она повернулась к подруге и сказала ей: – А сейчас пришло время загадок. Угадай, чье это кимоно?

– Я думаю, мое! – ответила Корин.

– Нет, оно принадлежит ни больше ни меньше самой ненавистной нам гейше.

– Хацумомо... ты гений. Как тебе удалось добыть кимоно Сатоки?

– Я имею в виду не Сатоку! Я говорю о... Госпоже Совершенство!

– О ком?

– О Госпоже Я гораздо лучше чем вы, вот о ком! Выждав длинную паузу, Корин произнесла:

– Мамеха! О боже, это кимоно Мамехи. Как я могла не узнать! Но как тебе удалось заполучить его?

– Несколько дней тому назад я забыла кое что в Театре Кабуреньо во время репетиции, – сказала Хацумомо. – А когда вернулась, мне показалось, я услышала стоны около лестницы. Я подумала: «Не может быть! Это слишком забавно!» Когда я подползла и включила свет, догадайся, кого я увидела лежащими на полу и похожими на два суши?

– Не могу поверить, что это была Мамеха.

– Не будь идиоткой. Она слишком осторожна, чтобы пойти на такое. Оказалось, это ее служанка и сторож театра. Я знала, она сделает все, чтобы я никому не рассказала об этом, поэтому позже подошла к ней и потребовала у нее кимоно Мамехи. Она даже разрыдалась, когда поняла, какое кимоно я имею в виду.

– А что здесь? – спросила Корин, указывая на второй пакет.

– Тоже кимоно, которое я заставила эту девчонку купить на свои собственные деньги.

– Свои собственные деньги? – удивилась Корин. – Но какая служанка может себе позволить купить кимоно?

– Если она и не купила его, как сказала мне, то меня мало волнует, где она его взяла. В любом случае Маленькая Госпожа Дурочка сейчас пойдет и повесит его в мою кладовую.

– Но, Хацумомо сан, мне не разрешают входить в кладовую, – сказала я.

– Если ты хочешь узнать, где твоя старшая сестра, не заставляй меня ничего повторять дважды. Как только ты исполнишь мое приказание, то сможешь задать мне любой вопрос, и я на него отвечу.

Я ей, конечно, не очень то поверила, но Хацумомо манипулировала мной, как хотела, оставалось только соглашаться.

Она подала мне кимоно, завернутое в мешковину, проводила меня до кладовой, расположенной во внутреннем дворе, открыла дверь и включила свет. Я увидела полки, заваленные простынями и подушками. Хацумомо схватила меня за руку и указала на лестницу, ведущую наверх.

– Кимоно там, – сказала она.

Я поднялась по лестнице и отрыла раздвижные двери. В этом шкафу вдоль стен вместо полок располагались лакированные ящики, поставленные один на другой до самого потолка. Между двумя рядами ящиков шел узкий коридор, в конце которого располагались окна. Это помещение освещалось ярче, чем нижнее, так что я смогла прочитать на каждом ящике надписи черного цвета, например: Ката Комон, ро, то есть: «Трафаретный рисунок, шелковый газ», или Куромонтсуки, Авас – «Черные парадные платья на подкладке». Честно говоря, я тогда еще не знала всех букв, но тем не менее легко нашла ящик с именем Хацумомо. Я достала его и положила новое кимоно к старым, также завернутым в мешковину. Увидев кладовую с таким обилием вещей, я наконец поняла, почему Грэнни так боится огня. Эта коллекция кимоно стоила раза в два дороже, чем деревня Йоридо и город Сензуру, вместе взятые. Хотя, как я узнала гораздо позже, самые дорогие кимоно хранились в другом месте. Их надевали только начинающие гейши, а так как Хацумомо уже не могла их носить, они находились в арендованном хранилище до тех пор, пока опять не понадобятся.

Когда я вернулась во внутренний двор, Хацумомо вынесла из своей комнаты чернила и кисточку для каллиграфии. Я думала, она хочет написать записку и вложить в новое кимоно. Она добавила немного воды в чернильницу и, когда жидкость стала густой и черной, окунула кисть в чернила. Затем вложила кисть в мою руку и сказала:

– Попрактикуйся в каллиграфии, маленькая Чио.

Кимоно, принадлежавшее Мамехе – гейше, имени которой я раньше никогда не слышала, было произведением искусства.

– Я не могу этого сделать, Хацумомо сан! – вскричала я.

– Как тебе не стыдно, дорогая, – включилась в разговор ее подруга. – Если Хацумомо еще раз повторит свою просьбу, ты упустишь возможность найти свою сестру.

– Замолчи, Корин. Чио прекрасно знает, она должна выполнять любое мое приказание. Напиши что нибудь на ткани, Госпожа Дурочка. Мне не важно что.

Когда я дотронулась до кимоно, потрясенная Корин вскрикнула. На крик в коридор выбежала служанка в длинной ночной рубашке. Хацумомо топнула ногой и подалась всем телом вперед, и этого оказалось достаточно, чтобы служанка тотчас же исчезла. Корин осталась недовольна слабыми штрихами, нанесенными мною на зеленое кимоно, и Хацумомо показала мне, как нужно его пачкать. Затем, удовлетворенная результатом, она запаковала кимоно и перевязала его лентой. Гейши направились к выходу, и когда открыли дверь на улицу, Хацумомо велела мне идти следом.

– Хацумомо сан, но если я выйду из окейи без разрешени