Это - результат одного занимательного обсуждения на диарейках (с самим обсуждением можно ознакомиться здесь). И да простит меня Антон Палыч!


Саска Учиха, шестнадцатилетний мальчик, пойманный три месяца тому назад и приволоченный силком в Коноху, в ночь под О-сёгацу не ложился спать. Дождавшись, когда Наруто и генины ушли запускать фейерверки, он достал из узумаковского шкапа пузырёк с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на тёмную рамку с фотографией, по обе стороны которой валялись пустые упаковки из-под рамена, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на табурете, а сам он стоял перед табуретом на коленях.

«Милый дедушка, Мадара Соджобович! И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с О-сёгацу и желаю тебе всего от Ками-сама. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».

Саска перевёл глаза на тёмное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Мадару Соджобовича, служащего идейным вдохновителем в организации «Акацки». Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 110-ти, с вечно занавешенным лицом и красными глазами. Днём он спит в подземелье или балагурит с Акацками, ночью же, окутанный в просторный плащ, ходит вокруг пещеры и строит планы по захвату мира. За ним, опустив головы, шагают Кисаме с Самехадой и Зецу «2 в 1», прозванный так за свой странный цвет и тело-мечту шизофреника. Этот Зецу необыкновенно почтителен и прожорлив, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали жвалы, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед стоит на стене скрытой деревни Тумана, щурит ярко-красные глаза и, притопывая, балагурит с Акацками. Маска его лоснится от полироля. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, идиотски хихикая, щиплет то Конан, то Карин.

— В шаринган нешто дать поглядеть? — говорит он, подставляя бабам свой глаз.

Бабы заглядывают и цукиёмятся. Дед приходит в неописанный восторг, заливается весёлым смехом и кричит:

— Отдирай, примёрзло!

Даёт поглядеть и Кисаме с Зецу. Кисаме чихает, крутит носом и, обиженный, отходит в сторону. Зецу же из почтительности молчит и шевелит колючками. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с её белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звёздами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потёрли снегом...

Саска вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:

«А вчерась мне была выволочка. Наруто выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ребятёнка Куренай в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе Цунаде велела мне почистить селёдку, а я начал с хвоста, а она взяла селёдку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Генины надо мной насмехаются, посылают в кабак за сакэ и велят красть у Ируки резинки, а Наруто бьёт чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед риса и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или данго, то дзенины сами трескают. А спать мне велят в сарае, а когда ребятёнок Куренайский плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, в "Акацуки", нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно Ками молить, увези меня отсюда, а то помру...»

Саска покривил рот, потёр своим чёрным кулаком глаза и всхлипнул.

«Я буду тебе сюрикены точить, — продолжал он, — Ками молиться, а если что, то секи меня, как Джирайеву козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Ками ради попрошусь к Пейну пирсинги чистить, али заместо Дейдары в подрывники пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком в «Акацуки» бежать, да обувки нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрёшь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Микото.

А Коноха деревня большая. Дома всё шинобиевские и ворон много, а кошек нету и собаки говорящие. Без кунаев тут ребята не ходят и на полигон не всякого пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пятиканного сома удержит. И видал которые лавки, где катаны всякие на манер самурайских, так что небось йен тыщу кажная... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их добывают, про то сидельцы не сказывают.

Милый дедушка, а когда в «Акацуки» будет ёлка с гостинцами, возьми мне золочённый орех и в зелёный сундучок спрячь. Попроси у Конан, скажи, для Саски».

Саска судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за ёлкой для Акацук всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Весёлое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Саска крякал. Бывало, прежде чем вырубить ёлку, дед выписывает жёлтые облачка на снегу, долго вращает шаринганом, посмеивается над озябшим Сасушкой... Молодые ёлки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может чтоб не крикнуть:

— Держи, держи... держи! Ах, бесхвостый демон!

Срубленную ёлку дед тащил в пещеру, а там принимались убирать её... Больше всех хлопотала Пейнова супружница Конан, любимица Саски. Когда ещё были живы Саскина мать Микото и старший братец, Итачи кормил Саску леденцами и от нечего делать выучил его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Микото умерла, сирота Саска удрал в Отогакуру к Орочимару, осиротел вторично и прибился к деду в «Акацки», где его отловили суровые дзенины Конохи и притащили к Наруто Узумаки...

«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Саска, — Ками-сама тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни Наруто Разенганом по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А ещё кланяюсь Конан, зубастому Кисаме и Зецу, а Кусанаги мой никому не отдавай. Остаюсь твой внук Саска Учиха, милый дедушка приезжай».

Саска свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за сену ... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:

В Акацуки дедушке.

Потом почесался, подумал и прибавил: «Мадаре Соджобовичу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел хитайчик и, не набрасывая на себя плащик, прямо в касаде выбежал на улицу...

Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков разносятся по всей земле пьяными шиноби-почтальонами со звонкими яйцами. Саска добежал до первого ящика и сунул драгоценное письмо в щель...

Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снился трон. На троне сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо бабам... Около трона торчит Зецу и шевелит колючками...