barucaba.livejournal.com

Люди ещё более смелеют в период поздней классики, и их самостоятельность во взаимоотношениях с богами заметно растёт. Многие герои начинают вступать в состязания с богами. Дочь царя Тантала Ниоба считала себя красивее богини Латоны и гордилась своими многочисленными детьми. Дети Латоны перебили всех детей Ниобы, а несчастная мать с горя превратилась в скалу, с которой полились ручьи её слёз.

 

Pierre-Charles Jombert - Les enfants de Niobé tués par Apollon et Diane

Аполлон и Диана убивают детей Ниобы

Певец Фамирид вступает в музыкальное состязание с музами, в наказание за что они его ослепляют. А греческий герой Диомед прямо вступает в рукопашный бой с Аресом и Афродитой ("Илиада", V, 330 - 339, 486 - 864).

 

Диомед (римская копия) 

 

... Тот же Киприду преследовал медью жестокой,

Знав, что она не от мощных богинь, не от оных бессмертных,

Кои присутствуют в бранях и битвы мужей устрояют,

Так, как Афина или как громящая грады Энио.

И едва лишь догнал, сквозь густые толпы пролетая,

Прямо уставив копьё, Диомед, воеватель бесстрашный,

Острую медь устремил и у кисти ранил ей руку

Нежную: быстро копьё сквозь покров благовонный, богине

Тканный самими Харитами, кожу пронзило на длани

Возле перстов; заструилась бессмертная кровь Афродиты...

 

Конечно, все эти неблагочестивые или безбожные герои терпят, по мифам, то или иное наказание. Иначе не могло и быть, пока у древних греков существовали мифы, т.е. боги были богами, а герои героями.

   Для эпохи разложения героической мифологии характерны мифы о родовом проклятии, которое приводит к гибели нескольких поколений подряд.

   Один из фиванских царей, Лай, украл ребёнка и был проклят отцом этого ребёнка. Возникли знаменитые мифы о гибели фиванских царей. 

   Известны два замечательных мифа, по которым можно проследить, как греческая мифология приходила к тому, что иначе нельзя и назвать, как самоотрицанием мифологии.

   Прежде всего это была мифология Диониса. Эта оргаистическая религия Диониса, которая пронеслась бурей по всей Греции в VII в. до н.э., объединяла в своём служении богу все сословия и потому была глубоко демократической, направленной к тому же против аристократического Олимпа.

 

Jan Brueghel the Elder and Hendrik van Balen I - A Bacchanal

 

 

   Экстаз и экзальтация поклонников Диониса создавали у греков иллюзию внутреннего единения с божеством и тем как бы уничтожали непроходимую пропасть между богами и людьми. Бог становился внутренне близок человеку. Поэтому культ Диониса, увеличивая человеческую самостоятельность, лишал её мифологической направленности. Возникшая из культа Диониса трагедия использовала мифологию в качестве только служебного материала, а возникшая также из культа Диониса комедия прямо приводила к резкой критике древних богов и к полному их попранию. У Еврипида и у Аристофана мифологические боги свидетельствуют о своей пустоте и ничтожестве; и явно, что мифология в греческой драме, а значит и в жизни, обязательно приходит к самоотрицанию.

   Другой тип мифологического самоотрицания возник в связи с образом Прометея. Сам Прометей - божество. Он либо сын титана Япета, либо сам титан. Когда Зевс побеждает Титанов и наступает героический век, Прометей за свою помощь людям терпит от Зевса наказание - он прикован к скале. Наказание Прометея понятно, поскольку он противник олимпийского героизма, т.е. мифологии, связанной с Зевсом. Вот почему в течение всего героического века Прометей прикован к скале.

 

Peter Paul Rubens - Prometheus Bound

 

   Но вот героический век подходит к концу. Незадолго до Троянской войны, последнего большого деяния героического века, Геракл освобождает Прометея, и между Зевсом и Прометеем происходит великое примирение, которое означает торжество Прометея, даровавшего людям огонь и зачатки цивилизации, сделавшего человечество самостоятельным и независимым от богов. Появиля герой, опирающийся только на собственный разум и собственные руки, т.е. человек новой цивилизации, который хочет овладеть силами природы вместо рабского служения им и жаждет постоянного прогресса.

 

Прометей несёт людям огонь (Фюгер, 1817)

 

   Таким образом, Прометей, будучи сам богом, разрушал веру в божество вообще и в мифологическое восприятие мира. Недаром мифы о Дионисе и Прометее расцвели на заре классового рабовладельческого общества, в период формирования греческой демократической полисной системы.

   Говоря о гибели ранней мифологии, мы должны учитывать ещё один тип мифов - это получившие широкое распространение мифы о превращениях, или метаморфозы. В эллинистически-римский период античной литературы выработался даже специальный жанр превращения, который нашел своё гениальное воплощение в известном сочинении Овидия "Метаморфозы". 

   Обычно здесь имеется в виду миф, который в результате тех или других перипетий заканчивался превращением фигурирующих в нём героев в какие-нибудь предметы неодушевлённого мира, в растения или в животных. Так, Нарцисс, иссохший от любви к своему собственному изображению в воде, превращается в цветок, получающий такое же название (Овидий, "Метаморфозы", III, 339 - 510).

 

John William Waterhouse - Echo and Narcissus

 

После, прославлен молвой широко, в городах аонийских
340 Безукоризненно он отвечал на вопросы народу.
Опыт доверья и слов пророческих первой случилось
Лириопее узнать голубой, которую обнял
Гибким теченьем Кефис и, замкнув ее в воды, насилье
Ей учинил. Понесла красавица и разродилась
345 Милым ребенком, что был любви и тогда уж достоин;
Мальчика звали Нарцисс. Когда про него воспросили,
Много ль он лет проживет и познает ли долгую старость,
Молвил правдивый пророк: «Коль сам он себя не увидит».
Долго казалось пустым прорицанье; его разъяснила
350 Отрока гибель и род его смерти и новшество страсти.
Вот к пятнадцати год прибавить мог уж Кефисий,
Сразу и мальчиком он и юношей мог почитаться.
Юноши часто его и девушки часто желали.
Гордость большая была, однако, под внешностью нежной, —
355 Юноши вовсе его не касались и девушки вовсе.
Видела, как загонял он трепетных в сети оленей,
Звонкая нимфа, — она на слова не могла не ответить,
Но не умела начать, — отраженно звучащая Эхо.
Плотью Эхо была, не голосом только; однако
360 Так же болтливой уста служили, как служат и ныне, —
Крайние только слова повторять из многих умела,
То была месть Юноны: едва лишь богиня пыталась
Нимф застигнуть, в горах с Юпитером часто лежавших,
Бдительна, Эхо ее отвлекала предлинною речью, —
365 Те ж успевали бежать. Сатурния, это постигнув, —
«Твой, — сказала, — язык, которым меня ты проводишь,
Власть потеряет свою, и голос твой станет короток».
Делом скрепила слова: теперь она только и может,
Что удвоять голоса, повторяя лишь то, что услышит.
370 Вот Нарцисса она, бродящего в чаще пустынной,
Видит, и вот уж зажглась, и за юношей следует тайно,
Следует тайно за ним и пылает, к огню приближаясь, —
Так бывает, когда, горячею облиты серой,
Факелов смольных концы принимают огонь поднесенный.
375 О, как желала не раз приступить к нему с ласковой речью!
Нежных прибавить и просьб! Но препятствием стала природа,
Не позволяет начать; но — это дано ей! — готова
Звуков сама ожидать, чтоб словом на слово ответить.
Мальчик, отбившись меж тем от сонмища спутников верных,
380 Крикнул: «Здесь кто-нибудь есть?» И, — «Есть!» — ответила Эхо.
Он изумился, кругом глазами обводит и громким
Голосом кличет: «Сюда!» И зовет зовущего нимфа;
Он огляделся и вновь, никого не приметя, — «Зачем ты, —
Молвит, — бежишь?» И в ответ сам столько же слов получает.
385 Он же настойчив, и вновь, обманутый звуком ответов, —
«Здесь мы сойдемся!» — кричит, и, охотней всего откликаясь
Этому зову его, — «Сойдемся!» — ответствует Эхо.
Собственным нимфа словам покорна и, выйдя из леса,
Вот уж руками обнять стремится желанную шею.
390 Он убегает, кричит: «От объятий удерживай руки!
Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»
Та же в ответ лишь одно: «Тебе на утеху достанусь!»
После, отвергнута им, в лесах затаилась, листвою
Скрыла лицо от стыда и в пещерах живет одиноко.
395 Все же осталась любовь и в мученьях растет от обиды.
От постоянных забот истощается бедное тело;
Кожу стянула у ней худоба, телесные соки
В воздух ушли, и одни остались лишь голос да кости.
Голос живет: говорят, что кости каменьями стали.
400 Скрылась в лесу, и никто на горах уж ее не встречает,
Слышат же все; лишь звук живым у нее сохранился.


Так он ее и других, водой и горами рожденных
Нимф, насмехаясь, отверг, как раньше мужей домоганья.
Каждый, отринутый им, к небесам протягивал руки:
405 «Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!»
Молвили все, — и вняла справедливым Рамнузия просьбам.
Чистый ручей протекал, серебрящийся светлой струею, —
Не прикасались к нему пастухи, ни козы с нагорных
Пастбищ, ни скот никакой, никакая его не смущала
410 Птица лесная, ни зверь, ни упавшая с дерева ветка.
Вкруг зеленела трава, соседней вспоенная влагой;
Лес же густой не давал водоему от солнца нагреться.
Там, от охоты устав и от зноя, прилег утомленный
Мальчик, места красой и потоком туда привлеченный;
415 Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая!
Воду он пьет, а меж тем — захвачен лица красотою.
Любит без плоти мечту и призрак за плоть принимает.
Сам он собой поражен, над водою застыл неподвижен,
Юным похожий лицом на изваянный мрамор паросский.
420 Лежа, глядит он на очи свои, — созвездье двойное, —
Вакха достойные зрит, Аполлона достойные кудри;
Щеки, без пуха еще, и шею кости слоновой,
Прелесть губ и в лице с белоснежностью слитый румянец.
Всем изумляется он, что и впрямь изумленья достойно.
425 Жаждет безумный себя, хвалимый, он же хвалящий,
Рвется желаньем к себе, зажигает и сам пламенеет.
Сколько лукавой струе он обманчивых дал поцелуев!
Сколько, желая обнять в струях им зримую шею,
Руки в ручей погружал, но себя не улавливал в водах!
430 Что увидал — не поймет, но к тому, что увидел, пылает;
Юношу снова обман возбуждает и вводит в ошибку.
О легковерный, зачем хватаешь ты призрак бегучий?
Жаждешь того, чего нет; отвернись — и любимое сгинет.
Тень, которую зришь, — отраженный лишь образ, и только.
435 В ней — ничего своего; с тобою пришла, пребывает,
Вместе с тобой и уйдет, если только уйти ты способен.
Но ни охота к еде, ни желанье покоя не могут
С места его оторвать: на густой мураве распростершись,
Взором несытым смотреть продолжает на лживый он образ,
440 Сам от своих погибает очей. И, слегка приподнявшись,
Руки с мольбой протянув к окружающим темным дубравам, —
«Кто, о дубравы, — сказал, — увы, так жестоко влюблялся?
Вам то известно; не раз любви вы служили приютом.
Ежели столько веков бытие продолжается ваше, —
445 В жизни припомните ль вы, чтоб чах так сильно влюбленный?
Вижу я то, что люблю; но то, что люблю я и вижу, —
Тем обладать не могу: заблужденье владеет влюбленным.
Чтобы страдал я сильней, меж нами нет страшного моря,
Нет ни дороги, ни гор, ни стен с запертыми вратами.
450 Струйка препятствует нам — и сам он отдаться желает!
Сколько бы раз я уста ни протягивал к водам прозрачным,
Столько же раз он ко мне с поцелуем стремится ответным.
Словно коснешься сейчас… Препятствует любящим малость.
Кто бы ты ни был, — ко мне! Что мучаешь, мальчик бесценный?
455 Милый, уходишь куда? Не таков я красой и годами,
Чтобы меня избегать, и в меня ведь влюбляются нимфы.
Некую ты мне надежду сулишь лицом дружелюбным,
Руки к тебе протяну, и твои — протянуты тоже.
Я улыбаюсь, — и ты; не раз примечал я и слезы,
460 Ежели плакал я сам; на поклон отвечал ты поклоном
И, как могу я судить по движениям этих прелестных
Губ, произносишь слова, но до слуха они не доходят.
Он — это я! Понимаю. Меня обмануло обличье!
Страстью горю я к себе, поощряю пылать — и пылаю.
465 Что же? Мне зова ли ждать? Иль звать? Но звать мне кого же?
Все, чего жажду, — со мной. От богатства я стал неимущим.
О, если только бы мог я с собственным телом расстаться!
Странная воля любви, — чтоб любимое было далеко!
Силы страданье уже отнимает, немного осталось
470 Времени жизни моей, погасаю я в возрасте раннем.
Не тяжела мне и смерть: умерев, от страданий избавлюсь.
Тот же, кого я избрал, да будет меня долговечней!
Ныне слиянны в одно, с душой умрем мы единой».
Молвил и к образу вновь безрассудный вернулся тому же.
475 И замутил слезами струю, и образ неясен
Стал в колебанье волны. И увидев, что тот исчезает, —
«Ты убегаешь? Постой! Жестокий! Влюбленного друга
Не покидай! — он вскричал. — До чего не дано мне касаться,
Стану хотя б созерцать, свой пыл несчастный питая!»
480 Так горевал и, одежду раскрыв у верхнего края,
Мраморно-белыми стал в грудь голую бить он руками.
И под ударами грудь подернулась алостью тонкой.
Словно у яблок, когда с одной стороны они белы,
Но заалели с другой, или как на кистях разноцветных
485 У виноградин, еще не созрелых, с багряным оттенком.
Только увидел он грудь, отраженную влагой текучей,
Дольше не мог утерпеть; как тает на пламени легком
Желтый воск иль туман поутру под действием солнца
Знойного, так же и он, истощаем своею любовью,
490 Чахнет и тайным огнем сжигается мало-помалу.
Красок в нем более нет, уж нет с белизною румянца,
Бодрости нет, ни сил, всего, что, бывало, пленяло.
Тела не стало его, которого Эхо любила,
Видя все это, она, хоть и будучи в гневе и помня,
495 Сжалилась; лишь говорил несчастный мальчик: «Увы мне!» —
Вторила тотчас она, на слова отзываясь: «Увы мне!»
Если же он начинал ломать в отчаянье руки,
Звуком таким же она отвечала унылому звуку.
Вот что молвил в конце неизменно глядевшийся в воду:
500 «Мальчик, напрасно, увы, мне желанный!» И слов возвратила
Столько же; и на «прости!» — «прости!» ответила Эхо.
Долго лежал он, к траве головою приникнув усталой;
Смерть закрыла глаза, что владыки красой любовались.
Даже и после — уже в обиталище принят Аида —
505 В воды он Стикса смотрел на себя. Сестрицы-наяды
С плачем пряди волос поднесли в дар памятный брату.
Плакали нимфы дерев — и плачущим вторила Эхо.
И уж носилки, костер и факелы приготовляли, —
Не было тела нигде. Но вместо тела шафранный
510 Ими найден был цветок с белоснежными вкруг лепестками.

 

 

Гиацинт умирает, проливая свою кровь на землю, и из этой крови вырастает известный всем цветок гиацинт (там же, Х, 161 - 219).

 

Киселёв, Александр Александрович - "Смерть Гиацинта"

 

Бог на Эвроте гостил в то время, в неукрепленной
170 Спарте. Ни стрелы уже у него не в почете, ни лира;
Сам он себя позабыл; носить готов он тенета
Или придерживать псов, бродить по Хребтам неприступным
Ловчим простым. Свой пыл питает привычкою долгой.
Был в то время Титан в середине меж ночью грядущей
175 И отошедшей, — от них находясь в расстоянии равном.
Скинули платье друзья и, масляным соком оливы
Лоснясь, готовы уже состязаться в метании диска.
Первый метнул, раскачав, по пространству воздушному круг свой
Феб, и пред ним облака разделились от тяжести круга;
180 Времени много спустя, упадает на твердую землю
Тяжесть, паденьем явив сочетанье искусства и силы.
Неосторожный тогда, любимой игрой возбуждаем,
Круг подобрать поспешил тенариец. Но вдруг содрогнулся
Воздух, и с крепкой земли диск прянул в лицо тебе прямо,
185 О Гиацинт! Побледнели они одинаково оба —
Отрок и бог. Он в объятия взял ослабевшее тело.
Он согревает его, отирает плачевные раны,
Тщится бегство души удержать, траву прилагая.
Все понапрасну: ничем уж его исцелить невозможно.
190 Так в орошенном саду фиалки, и мак, и лилея,
Ежели их надломить, на стебле пожелтевшем оставшись,
Вянут и долу свои отягченные головы клонят;
Прямо держаться нет сил, и глядят они маковкой в землю.
Так неподвижен и лик умирающий; силы лишившись,
195 Шея, сама для себя тяжела, к плечу приклонилась.
“Гибнешь, увы, Эбалид, обманутый юностью ранней! —
Феб говорит. — Эта рана твоя — мое преступленье.
Ты — моя скорбь, погублен ты мной; с моею десницей
Смерть да свяжут твою: твоих похорон я виновник!
200 В чем же, однако, вина? Так, значит, виной называться
Может игра? Так может виной и любовь называться?
О, если б жизнь за тебя мне отдать или жизни лишиться
Вместе с тобой! Но меня роковые связуют законы.
Вечно ты будешь со мной, на устах незабывших пребудешь;
205 Лиры ль коснется рука — о тебе запоют мои песни.
Будешь ты — новый цветок — мои стоны являть начертаньем.
После же время придет, и славный герой заключится
В тот же цветок, и прочтут лепестком сохраненное имя”.
Так говорят Аполлона уста, предрекая правдиво, —
210 Кровь между тем, что, разлившись вокруг, мураву запятнала,
Кровью уже не была: блистательней червени тирской
Вырос цветок. У него — вид лилии, если бы только
Не был багрян у него лепесток, а у лилий — серебрян.
Мало того Аполлону; он сам, в изъявленье почета,
215 Стоны свои на цветке начертал: начертано “Ай, ай!”
На лепестках у него, и явственны скорбные буквы.
Спарте позора в том нет, что она родила Гиацинта;
Чтут и доныне его; что ни год, по обычаю предков,
Славят торжественно там Гиацинтии — праздник весенний.

 

 

Кипарис, застреливший оленя, очень сожалел об этом и от грусти и тоски превратился в дерево кипарис (там же, Х, 106 - 142).

 

Кипарис

 

В этом же сонмище был кипарис, похожий на мету,
Деревом стал он, но мальчиком был в то время, любимцем
Бога, что лука струной и струной управляет кифары.
Жил на картийских брегах, посвященный тамошним нимфам,
110 Ростом огромный олень; широко разветвляясь рогами,
Голову сам он себе глубокой окутывал тенью.
Златом сияли рога. К плечам опускалось, свисая
С шеи точеной его, ожерелье камней самоцветных.
А надо лбом его шар колебался серебряный, тонким
115 Был он привязан ремнем. Сверкали в ушах у оленя
Около впадин висков медяные парные серьги.
Страха не зная, олень, от обычной свободен боязни,
Часто, ничуть не дичась, и в дома заходил, и для ласки
Шею свою подставлял без отказа руке незнакомой.
120 Боле, однако, всего, о прекраснейший в племени Кеи,
Был он любезен тебе, Кипарис. Водил ты оленя
На молодые луга и к прозрачной источника влаге.
То оплетал ты цветами рога у животного или,
Всадником на спину сев, туда и сюда направляя
125 Нежные зверя уста пурпурной уздой, забавлялся.
Знойный был день и полуденный час; от горячего солнца
Гнутые грозно клешни раскалились набрежного Рака,
Раз, притомившись, лег на лужайку со свежей травою
Чудный олень и в древесной тени наслаждался прохладой.
130 Неосторожно в тот миг Кипарис проколол его острым
Дротом; и видя, что тот умирает от раны жестокой,
Сам умереть порешил. О, каких приводить утешений
Феб не старался! Чтоб он не слишком скорбел об утрате,
Увещевал, — Кипарис все стонет! И в дар он последний
135 Молит у Вышних — чтоб мог проплакать он целую вечность.
Вот уже кровь у него от безмерного плача иссякла,
Начали члены его становиться зелеными; вскоре
Волосы, вкруг белоснежного лба ниспадавшие прежде,
Начали прямо торчать и, сделавшись жесткими, стали
140 В звездное небо смотреть своею вершиною тонкой.
И застонал опечаленный бог. «Ты, оплаканный нами,
Будешь оплакивать всех и пребудешь с печальными!» — молвил.
 

 

   Выясняется, что все явления природы когда-то понимались мифологически, т.е. одушевлялись, но со временем утеряли свою мифичность. Только людская память поздней античности сохранила воспоминание об их давнишнем мифическом прошлом, находя в них уже одну поэтическую красоту. 

 

По кн. А.Ф. Лосева "Античная литература"