Сегодня белтейн — прекрасная ночь, чтобы танцевать железные танцы на крыше старого троллейбуса, ловить пальцами луну и, конечно, клясться друг другу в вечной любви.
***
— Сегодня белтейн, — шепчет Олег прямо в ухо, бережно отводя пушистые чёрные пряди. — Сегодня белтейн, и я принёс бутылку хорошего белого вина, чтобы согреть его на костре; и я принёс себя и своё сердце, чтобы в твоей воле было забрать его и больше никому не отдавать.

— Сегодня белтейн, — шепчет Олег. — Прекрасная ночь, чтобы поклясться друг другу в вечной любви, не правда ли?

Солнечный свет прячется в кронах железного леса, и ржавые листья с тихим скрежетом подрагивают на ветру, колючей крошкой осыпаясь в траву. С другой стороны неба — Олег оборачивается — подкрадывается ночь, гладит холодной ладонью спину, обжигает уши ледяным шёпотом. С другой стороны неба восходит луна, манит белоснежной улыбкой, хлопает ресницами. Сложно не поддаться, не шагнуть навстречу, не взлететь в небо по невидимой, почти не ощутимой лестнице — или вовсе без неё...

Олег отворачивается и стряхивает с пушистых чёрных волос ржавую крошку.

Человек с пушистыми чёрными волосами сидит лицом к железному лесу, и ржавая крошка виднеется и на его щеках — пятнами веснушек. Человек с пушистыми чёрными волосами не открывает глаза, точно просит: давай, шепчи ещё про наступивший белтейн и жаркий костёр, про то, как в эту колдовскую ночь меж людских домов пляшут тени под руку со снами, как трава, усыпанная ржавой крошкой, тянется к небу.

«Шепчи про то, что сегодня переходят грань между мирами все, кому не лень, поэтому невозможно знать, кого именно ты повстречаешь», — просит человек с пушистыми чёрными волосами. Человек ли?

Последние капли солнечного света утекают сквозь ржавые листья, ссыпаются на траву золотистыми искрами — и взлетают до самого неба, ощутив под собой надёжные сухие деревяшки. Олег отворачивается всего на мгновение, наблюдает зачарованно, как пламя вздымается выше крон железного леса, — а рядом уже не сидят, рядом уже стоят и предлагают с хитрой улыбкой, с отблеском костра в прозрачных глазах:

— Пойдём танцевать на крыше троллейбуса? Не упусти возможность встретить белтейн в диком железном танце. Мы с тобой не тени и не сны, но кто нам запретит, а?

Олег отвечает не словами — одним взглядом; одним прыжком, чтобы тоже оказаться на ногах. Никогда не забирался на крышу троллейбуса, понятия не имеет, как это делать, — но раз в эту ночь возможно подняться к луне безо всяких лестниц, почему бы и на троллейбус не залезть? Тем более, с крыши уже протягивают руку, всего-то вскочить на ступени, ухватиться, перебраться на открытое окно...

Забирается Олег так легко, будто всю жизнь именно что по крышам троллейбусов лазал. Не успевает удивиться, как мимо проносится чёрный вихрь, делает колесо, смеётся так легко и ярко, как никогда на памяти Олега не смеялся. Ни капли ржавого в этом смехе не слышится — и на короткую секунду до холодного пота кажется, что всё это — лишь сон, и сейчас он проснётся, а там, там...

Грохот старого железа внизу, возле костра, развеивает все сомнения. Олег поводит плечами, роняя на крышу несколько перьев, осторожно шагает вперёд, убеждаясь, что крыша не провалится, — а потом, не удержавшись, и сам делает колесо; и тёмное небо с луной на мгновение оказываются внизу, у самых глаз, дотянись рукой — и спрячешь в кулаке звезду.

Олег поправляет пернатую шаль, фыркает на лезущую в глаза чёлку и смотрит чуть вопросительно: что будем делать?

А потом снизу раздаётся железная музыка — и слова оказываются лишними.

Крыша не такая большая, но двоим вполне хватит места, чтобы разойтись и не соприкоснуться. Но они, конечно, соприкасаются — то плечами, то ладонями; и кончики чёрных волос мажут по щекам ласковыми поцелуями, и перья из шали застревают за воротниками и между прядями.

Олег впервые позволяет себе танцевать так, будто никто не видит, будто никого рядом нет — а тот, кто всё же есть, обязательно поймёт и не осудит, поддержит нелепые и неумелые движения. Да и сам, кажется, танцует не профессиональнее — зато ярче и горячее, так что невозможно просто стоять, хочется непременно присоединиться, с головой окунуться в жаркую волну танца.

Башмаки грохочут вытертыми подошвами по крыше старого троллейбуса.

— Сегодня танцуем ирландский степ! — смеются рядом, схватив за руку, сжав запястье будто железным кольцом. — Отобьём все ноги — и никуда-никуда не пойдём завтра. Ты же останешься со мной после ночи белтейна?

«Как я могу с тобой не остаться? — улыбается Олег; трясёт головой, соломенные волосы мечутся во все стороны. — Как я могу с тобой не остаться — и не только после ночи белтейна?..»

Тополиный пух опускается на плечи тёплым майским снегом и сразу же, тая, стекает под ноги.

Внизу гремят кастрюли и трещит-рокочет стиральная доска. В любое другое время это звучало бы жутким грохотом — но сегодня ночь белтейна, сегодня ритм и песня льются отовсюду, лишь коснись рукой, позволь им звенеть.

— Только не свалитесь! — насмешливо просят снизу. — У нас, конечно, четыре руки, но это не значит, что мы успеем вас поймать.

— И тогда кое-кто приземлится в траву, — поддакивают оттуда же, — а кое-кто упадёт в костёр и станет шашлыком. Какая ирония!

— Тот, кто станет шашлыком в костре белтейна, будет жить вечно! — кричат в ответ с крыши, и Олег прячет улыбку в ладони и мимолётно сжимает чужое плечо — а вдруг не шутит, вдруг всё-таки прыгнет? Жить вечно — прекрасная идея, но в эту ночь он не хотел бы расставаться даже на единое мгновение.

— Я шучу, — касаются дыханием уха. — Я не хочу жить вечно — я хочу жить с тобой. И не только жить, но и танцевать. Продолжим?

И они, сцепившись руками, пляшут дальше — конечно, не ирландский степ, а что-то дикое и совсем не подходящее приличным людям. А кто сказал, что они приличные? Кто сказал, что они — люди?..

«Интересно, — почти задыхается от усталости Олег, — кем мы будем наутро, в кого превратимся после этих железных танцев? И почему железные — потому что среди старого железного леса, на старом железе, под старое железо, со старым железом...» — и смеётся, и глотает жадно горячий ночной воздух.

Если запрокинуть голову — всего на мгновение, чтобы не закружиться и не упасть-таки с крыши, — звёзды скачут перед глазами, сливаются и расходятся, и снова, и снова. Небо тоже пляшет, и даже старый троллейбус, кажется, подрагивает под ногами — или это ноги уже дрожат от усталости?

— Я достану тебе луну! — обещают громким шёпотом, ликующим хохотом, проносясь мимо в вихре танца. — Достану и опущу в твои ладони, и будешь властелином луны!

«Единственная власть, которая мне нужна, — над этой ночью, — улыбается Олег, перехватывая чужую руку с железным браслетом, на мгновение оказываясь так близко, что чужое разгорячённое дыхание сушит и без того истерзанные губы. — Я хочу, чтобы эта ночь не кончалась никогда».

Сияющая луна висит так близко к вскинутым в танце рукам, что чудится: сейчас ведь и правда достанет, подпрыгнет и сожмёт в пальцах, крепко и бережно, точно птицу. Чудится: луна над головой пахнет полынью, растёртой между ладонями; и, если вмешать эту лунную пыль в горячее вино, можно лишиться рассудка навсегда — или только на эту ночь.

«Как будто я ещё не лишился! — беззвучно смеётся Олег, запрокинув голову, подставив лицо лунному свету. — Как будто я здесь и сейчас, пляшущий на крыше старого троллейбуса в компании не-совсем-человека, — совершенно разумен!»

Огромный костёр белтейна наконец приглашает на танец деревья железного леса — и теперь в танце кружится весь мир.

Дребезжит-поёт песня белтейна, всё никак не угомонятся ботинки, околдованные жаром ночи. Остановиться бы, перевести дыхание, унять бег крови...

И смертельно уставший Олег, ощутив железную хватку на своём запястье, закрывает глаза.

***

Белое — как луна — вино греется в котелке над костром. Ночь огненного белтейна так же холодна, как другие ночи; стоило спуститься с крыши, рухнуть в траву — запустила ледяные пальцы под рубашку, вцепилась чуть не в самое сердце. Благо в троллейбусе нашлись пледы; и наконец настала очередь вина и пряностей.

Олегу хочется не столько греться, сколько спать; и в то же время — не отпускать эту ночь, хвататься за каждое лишнее мгновение. Хотя, кажется, на коленях давным-давно заснули; и Олег перебирает пушистые чёрные пряди, прикрывает ими уши, чтобы не мёрзли, поправляет сползший звёздный плед.

Вино в котелке щекочет ноздри пряным запахом. Олег прикрывает глаза, на ощупь находит тонкие чужие пальцы, подносит их к своей груди.

— Я принёс тебе своё сердце, — он едва шевелит губами. — Забери его, пожалуйста, пока не кончилась ночь белтейна. Ведь тот, кто отдал в эту ночь своё сердце...

Он не успевает договорить — тонкие чужие пальцы когтями царапают кожу. «С удовольствием заберу его себе», — читается в светлых, почти прозрачных глазах, во взгляде, остром как лёд, в ухмылке, дрожащей в пламени костра.

Это самые надёжные когти и пальцы на свете — и Олег почти смеётся от боли, когда его сердце оказывается в чужих ладонях; и замирает — в недоверчивом испуге, — когда в его собственные ладони бережно опускают чужое сердце.

«Я сплю, — рассеянно думает Олег. — Я совершенно точно сплю».

Чужое сердце тихо пульсирует в руках.

Сегодня белтейн — прекрасная ночь, чтобы поклясться друг другу в вечной любви. Не правда ли?