О дождливом дне, о «Башне», в которую не всякий сумеет войти, и о том, что осенняя хандра может случиться весьма кстати.
***
У Джека много имён, у Джека множество лиц; кажется, куда пальцем ни ткни — попадёшь в Джека. А ещё у Джека шарф в крупную клетку, жёлто-коричневую, в цвет только-только начавшейся осени; и свой облик с этим шарфом Джек любит больше всего. А может, и не любит; может, рад бы сменять, да только осенью сил не хватает даже глаза открыть — утром, днём или вечером, значения не имеет, — что говорить о смене облика?

Осенью Джек прячется в облик растрёпанного и хмурого балбеса, кашляет надрывно, потому что дрянная погода стоит уже поперёк глотки, того и гляди, изо рта полетят пожелтевшие листья и капли дождя. И когда становится совсем невмоготу, Джек прячется ещё и в бежевое пальто и идёт в бар — не абы какой, не первый попавшийся, а в «Башню», о которой знают только свои: попробуй сыщи её в дальнем районе города. Мало кто натыкался случайно, ещё меньше приходили нарочно; а Джека и вовсе привёл знакомый, шепнув на ухо: «Там — помогут».

Живи Джек в центре — стонал бы, что до бара попробуй ещё дотащись, не промокнув насквозь сверху и снизу, от слякоти и ни-на-секунду-не-прекращающегося дождя; стонал бы — но тащился, и промокал бы, и никакие бы волшебные эликсиры не спасали от падения в постель в обнимку с простудой.

К счастью, Джек живёт в считанных шагах от «Башни» — но шарфом всё равно закутывается, воротник пальто поднимает. Только шапку не натягивает, чтобы выглядеть растрёпанным и несчастным: поглядите, мол, как я страдаю от этой дурацкой осени!

Растрёпанным и несчастным в «Башне» часто достаются скидки — а то и вовсе бесплатно перепадает стакан чего-нибудь горячего или горячительного; чего именно — сейчас значения не имеет. Растрёпанных и несчастных в «Башне» всегда готовы приютить, напоить и даже чем-нибудь накормить; и ради этого можно преодолеть любую слабость, закутаться в шарф и пальто и выйти в расплывающийся под ногами осенний город.

Прежде чем захлопнуть дверь, Джек прихватывает с полочки зажигалку и сигареты: как раз хватит времени выкурить одну — и пропитаться её сухим и горячим дымом.

Пускай хоть что-то в этот отвратный день будет сухим и горячим.

***

Сегодня у Жени аншлаг — по меркам никому не известного бара, в который даже специально попробуй забреди. Не то чтобы какие-то страшные духи нарочно путали дороги — напротив, Женя думала, что все дороги мира так или иначе ведут в «Башню», словно бы стоящую в центре дорожной паутины. Скорее — у тех, кто ищет, быстро пропадает желание слепо тыкаться во все дворы подряд и напрасно листать в телефоне карту, так и этак вводя название нигде не отмеченного бара; и они уходят во что-нибудь поближе и попонятнее.

«А нам таких и не надо, — чуть улыбается Женя; помешивает деревянной палочкой в стакане, тонкой струйкой вливая кипяток, не позволяя обварить чересчур нежные травы и испортить вкус. — Нам нужны только те, кто и правда хочет сюда попасть; пробиться, так сказать, даже сквозь закрытую дверь».

И сегодня таких желающих — целая куча, настоящая толпа, удивительно, как вообще сюда поместились.

Женя беззвучно смеётся собственным мыслям; и, мурлыкая под нос простенькую песню-заклинание, специально припасённую для таких промозглых и дождливых времён, посматривает на гостей.

У самой двери о чём-то спорят и смеются те, кого ни за что не продует: брат, как будто старший, но на самом деле младший, и его огненный дух. От обоих за десять шагов так пахнет северным лесом, что рука сама тянется сорвать чуть помёрзшую бруснику или позднюю морошку, сорвать и добавить в талый летний снег, вмешать туда же ледяной ветер, подогреть на ягельном огне и подавать, присыпав сосновыми иголками.

Женя не сомневается: если бы они взялись готовить чай или кофе, получилась бы непременно такая... из дикого леса дикая тварь.

Влить в стакан ещё немного кипятка, перемешать, добавить корицы и — секретный ингредиент — запаха можжевеловых шишек...

По барной стойке негромко стучат, и Женя оборачивается, уже зная, кто подошёл. По привычке смотрит на лицо — когда видишь движения губ, почему-то лучше слышно, — но губы с золотистыми кольцами только улыбаются; и Женя, опомнившись, опускает глаза.

«Можно ещё? — просят чёрно-белые пальцы. — Если вы заняты, мы подождём».

Женя отодвигает стакан: всё равно надо настояться, прежде чем дальше готовить-колдовать, — и кивает:

— Сейчас сделаю. Один?

«Один», — отвечают чёрно-белые пальцы; и, уже отвернувшись, Женя краем глаза замечает удаляющееся красное пальто. Не стал ждать, вернулся за столик.

За столиком — в дальнем полутёмном углу — молча разговаривают двое: этот, в красном пальто, быстро перебирает в воздухе чёрно-белыми пальцами, а второй кивает, поправляет джинсово-синий шарф, иногда касается чёрно-белой руки и улыбается. Движения чёрно-белых пальцев удивительно понятны, хотя Женя никогда и не учила язык жестов. А вот что отвечает второй — остаётся загадкой; а он ведь несомненно отвечает.

На самом деле их не двое, а трое: первый, второй — и белоснежная, будто предвестница скорой зимы, птица, которая примостилась на спинке третьего стула. Она, правда не говорит: не то дремлет, не то просто прикрыла глаза; а может, отвечает мысленно или неуловимыми взмахами перьев. Женя бы понаблюдала, чтобы выяснить, — но эти двое одним только взглядом попросили обращать на них как можно меньше внимания; вот она и не смотрит почти в их сторону.

Замешать горячий шоколад — всего один стакан, как и в прошлый раз; и это, должно быть, тоже часть общения: то и дело передавать его друг другу и касаться губами одного и того же места. Достать маленькую баночку с морской солью — обзавелась случайно, и, гляди ж ты, пригодилась! — всыпать несколько кристаллов, размешать...

— Шоколад готов!

Красное пальто подлетает в одну секунду, благодарит торопливыми взмахами пальцев: «Спасибо!» — и в секунду же возвращается обратно. А Женя подвигает стакан, от которого уже заманчиво пахнет можжевеловыми шишками. Осталось совсем немного ингредиентов — и совсем немного гостей.

За столиком в центре вовсю расцветает весна; вон, даже у деревянных стульев на спинках проклюнулись неизвестные бутоны — хоть и говорили, что стулья из сосны, а сосна-то вроде не цветёт. За столиком сидят двое — и нет между ними той любви, что пробудила бы весну в сердце даже у стула. Но от него — ввалившегося и оглядевшего бар с такой кислой миной, что Женя едва не обиделась, — так и тянет солнечным светом, так и пахнет зеленью, едва-едва проклюнувшейся из земли; жаль, голос у него на птичий щебет не похож. «Ему бы, — думает Женя, — являться как раз с весной, вести её под руку по земле, всем и каждому сообщать: радуйтесь, грядут тёплые деньки, можете убирать зимние шапки! А сейчас — осень; что ему тут делать...»

С ней, пришедшей уже после того как он получил солнечный кофе и опустился на стул, — всё проще. От неё не пахнет ни весной, ни осенью, ни другим временем года; и можно было бы назвать её совсем-совсем человеком, если бы она не улыбалась с хитроватым ведьминским прищуром, наблюдая, как Женя готовит её облепиховый чай. Впрочем, ни единым словом, ни единым жестом она себя не выдала; села за тот же столик, что и пахнущий весной, и они о чём-то негромко заговорили, не притрагиваясь к напиткам.

Может, Жене просто очень хочется видеть в ней не самого обычного человека. Может, Жене просто очень хочется верить, что самые обычные люди не находят дорогу в «Башню».

Женя добавляет в стакан несколько долек лимона и протягивает готовый напиток самому необычному человеку, сидящему прямо за барной стойкой. Человеку, без которого даром не нужен весь этот аншлаг, и с которым — тоже, с которым остальные — приятное дополнение, ведь достаточно только его.

Точнее, её.

Женя до сих пор не знает, как её зовут: оба раза постеснялась, а потом сочла эту возможность безнадёжно упущенной. Так и называет про себя Русой — в цвет волос, ничего умнее придумать не смогла. Но попробуй тут смоги, когда даже не знаешь, за что уцепиться, чтобы невольно не сформировать иную реальность. Ведьмой назовёшь — а ну как и правда околдует? Оборотнем — и заявится в полночь в обличье зверя.

Не то чтобы Женя не приняла её ведьмой, оборотнем, русалкой — кем угодно; но превращать в такую не хочется. Поэтому пусть будет Русой: это событие, по крайней мере, уже состоялось.

Русая берёт стакан — самый обычный, картонный, навынос, — проводит кончиками пальцев по нарисованным кленовым листьям и улыбается — не столько губами, сколько глазами; и в глазах у неё вьётся тихий поток южной реки. «Что ты забыла на этом севере?» — хочет спросить Женя; но оставляет вопрос на потом в надежде, что однажды ответом на него станет одно только слово: «Тебя».

Русая остаётся за барной стойкой, помешивает деревянной палочкой травяной чай, не торопясь отпивать; а Женя усмехается себе под нос: гляди-ка, работает вроде в баре, а ничего алкогольного пока не заказывали, сплошь кофе, чаи да горячие шоколады.

Впрочем — Женя прикрывает глаза — вот уже сейчас...

Хлопает дверь, взрывается звоном колокольчик.

— Девочка Дженни! — восклицают с порога, ничуть не стесняясь других гостей, которые как по команде замолкают и оборачиваются. — Угадай, что — опять — со мной случилось! Впрочем, нет, лучше не угадывай, лучше налей мне своего солнечного янтаря, а то я умру прямо на пороге твоей «Башни».

Девочка Дженни — то есть Женя — закатывает глаза. Джек, как водится, в своём репертуаре: если день прошёл без небольшого театрального представления — он прошёл зря.

— И что же с тобой случилось, Джек? — интересуется Женя, выставляя на стойку стакан — на этот раз не картонный, а стеклянный, чтобы янтарь блестел в нём ярким летним солнцем. — Неужели дом развалился?

Джек отряхивает мокрые волосы, распахивает пальто и бесшумно запрыгивает на барный стул рядом с Русой — взъерошенный, точно дух дороги или, может, промозглого осеннего ветра; с него бы сталось быть и тем, и другим. Русая отпивает травяной чай, посматривает с лёгким любопытством, но молчит.

— Ага, — кивает Джек, — а ещё свалилось дерево и умер сын. Не-ет, — он трясёт головой, разбрызгивая капли дождя, — ты не угадала.

— Тогда, может, светильник из тыквы погас или сгнил? — Женя достаёт бутылку, но не торопится вытаскивать пробку.

— С моими кривыми руками он бы погиб ещё на стадии вырезания, — хмуро отвечает Джек.

— Затупились все ножи и прочие... инструменты?

— Знаешь, — кривится Джек, — я бы с удовольствием применил все эти инструменты к себе, да только боли боюсь до нервного визга. И — опять мимо, — вздыхает он. — Сегодня мне подмигивал фонарный столб и мой клетчатый шарф так и стремился обернуться вкруг него петлёй... — Он опускает глаза, изучая свои мокрые от дождя пальцы, и почти умоляюще вскидывает голову: — Девочка Дженни... Девочка с глазами июньской травы и золотой соломой волос...

— Хватит подлизываться! — фыркает Женя и открывает бутылку. — Я бы и так налила тебе бесплатно.

Джек смеётся-кашляет в прокуренный шарф, и попросить бы его снять, чтобы не раздражал запахом, но это же Джек... Да и Женя привыкла: не первый раз он является пропитанный сигаретным дымом.

Но если Русая что-нибудь скажет...

Русая отпивает травяной чай, снова помешивает — видно, всё ещё горячий; а Джек берёт стакан и залпом выпивает весь янтарь — налитый всего-то на палец, ему хватит и этого, чтобы согреться и...

— А потом он полезет танцевать на барную стойку, — громко шепчет Женя, желая не то посмешить Русую, не то подколоть Джека.

Удаётся и то, и другое: Русая смеётся, а Джек грохает стаканом — к счастью, не до осколков:

— Обижаете, леди! Я приличный человек, я не танцую пьяным! Зато — хотите? — могу почитать Блока. — И, не дожидаясь согласия, он принимается декламировать нарочито мрачным голосом: — Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет...

— А что-нибудь другое ты знаешь? — перебивает Женя: это стихотворение Джек читает каждый раз, когда заявляется в «Башню» осенью; и не только читает, но ещё и попутно переделывает, вставляя новые слова и строчки, что-то про тоску, холод и виски.

— Знаю, но не помню, — отмахивается Джек; замолкает, склонив голову, оглядывает Русую. — Леди... Скажите, как вас зовут?

Женя вцепляется в барную стойку — надеясь, что со стороны не заметно, как судорожно сжались её пальцы и как взгляд сам собой впился в Русую, в её губы, чтобы не пропустить ни слова. Неужели Джек так запросто спросил о том, на что у неё не хватило смелости?

Неужели...

Русая поглаживает кленовые листы, нарисованные на стакане, и улыбается:

— Не то чтобы я любила разглашать своё имя, но... Кэлл. Просто Кэлл, — на последней фразе она смотрит прямо на Женю, будто представляется вовсе не для Джека, будто бы именно ей доверяет своё имя.

«Кэлл, — мысленно повторяет Женя. — Звучит почти как та, что живёт в воде; та, что живёт в воде и может с собой в эту воду утащить».

А и пускай тащит. С такой не страшно и утонуть — хоть в холодном северном заливе.

— Девочка Кэлл... — задумчиво кивает Джек; и в его жёлтых-янтарных глазах поблёскивает хитрый огонёк — или просто отражается свет лампы.

— Девочка Кэлл, ты умеешь танцевать?

— Умею, — кивает девочка Кэлл; и прищуривается с лёгкой улыбкой: — Но вы же вроде не танцуете пьяным?..

— А я и не предлагаю танцевать со мной! — белозубо ухмыляется Джек; закидывает конец шарфа себе на плечо и пальцем указывает прямо на Женю, она даже не успевает отскочить. — Потанцуй вот с ней. Глаза цвета июньской травы, глаза цвета речной воды... Вы будете хорошо смотреться вместе, не разделённые барной стойкой, а связанные танцем.

Не понять, бредит ли он, подхватив температуру, несёт ли ерунду, напившись солнечного янтаря, — или абсолютно серьёзен; Джек — это Джек, в таких делах на его тон и выражение лица полагаться нельзя. Но Кэлл допивает чай и глядит на Женю, чуть склонив голову, — всё с той же мягкой улыбкой одними только глазами.

— Пойдёшь со мной танцевать?

— Пойду, — торопливо кивает Женя, пока язык-предатель не пролепетал: «Спасибо, не надо», — пока ноги не унесли куда-нибудь в подсобку под предлогом закончившегося чая или кофе.

Пока Кэлл — всё ещё смотрит на неё; и протягивает руку над барной стойкой, руку, на которую, кажется, переселились рыжие кленовые листья с картонного стакана.

И Женя как зачарованная сжимает её пальцы.

***

У Джека много имён, у Джека много умений...

Джек покачивает ногой в такт музыке — нашлась на телефоне у брата Жени, не самая подходящая для танцев, но выбирать не пришлось, — Джек потягивает из стакана солнечный янтарь, который сам себе позволил налить. Заслужил, можно считать.

В «Башне» не так много места, хотя и сдвинули несколько столов: никто из гостей не был против, даже пересели поближе друг к другу и теперь посматривают украдкой, делая вид, что занимаются исключительно своими делами, — но Женя и Кэлл танцуют. Мелькают перед глазами то золотистая, то русая макушки; то джинсы-клёш, то песочные шаровары нет-нет да и заденут краем один из стульев.

Женя и Кэлл танцуют — наконец-то; а то сколько можно стоять по разные стороны барной стойки, даже имён друг друга не зная.

Джек хмыкает себе под нос и наливает в стакан ещё янтаря.

Осенняя хандра на этот раз свалилась крайне вовремя.