Сказка про отсутствие вдохновения.
***
День у Странности не ладится с самого утра.

Стоит задремать прямо за кухонным столом — и вода в кружке, воспользовавшись моментом, улетает восвояси, оставляя кружку коптиться на плите. Хорошо хоть Дыхание дома успевает выключить плиту — ну и подзатыльник, конечно, отвешивает, но какой день обходится без его подзатыльников, большей частью справедливых?..

Дальше, конечно, заканчивается апельсиновое варенье. Не то чтобы Странности обожал апельсиновое варенье до щенячьего визга, но как-то уже привык по утрам мазать его на хлеб. А тут, видимо, не уследил — вот и осталась капелька, едва на корку хлеба хватает. Не повод решать, что весь мир сегодня против тебя, но и приятного, как ни крути, мало.

Потом ломается кисточка — и приходится бежать через полгорода в лавку, которая по выходным закрывается уже в пять, а он, вот дурак этакий, поднялся только в три; не зря Дыхание дома вечно ворчит, когда он засиживается до рассвета, и чуть ли не запихивает в кровать.

По пути несколько паромобилей обрызгивают грязью — ну и ладно, отстирается плащ, пускай и перламутровый; а если у него не получится — поможет Дыхание дома, он всё же в быту куда более сведущий.

Домой Странности возвращается без происшествий: никуда не падает, ничего не ломает, ключ из кармана не теряет — но вместо того чтобы сесть за мольберт, задумчиво перебирает кисточки и переставляет баночки с красками.

— Ну чего там у тебя? — несколько сварливо интересуется Дыхание дома; возникает на подоконнике, сидящим скрестив ноги, — то есть прямо напротив Странности, стоящего у стола.

— Я не уверен, что сегодня стоит рисовать, — вздыхает Странности; оглядывается на плащ, небрежно брошенный на диван (на самом деле очень даже «брежно» и не просто так, а как напоминание: не забудь почистить!), и вздыхает ещё раз.

— Ну здрасьте-приехали! — всплёскивает руками Дыхание дома; исчезает с подоконника и возникает рядом — так, разумеется, куда быстрее, чем идти по столу и на пол спрыгивать. — Почему это не стоит рисовать?

Странности неловко поводит плечом: рядом с Дыханием дома он частенько чувствует себя провинившимся школьником. Почему он спрашивает таким тоном, будто Странности обязан рисовать каждый день — а сегодня вот заупрямился, лентяй какой?..

Дыхание дома, кашлянув, сжимает плечо — это, к счастью, он умеет, хоть и почти нематериальный, не человек даже, а всего лишь дух квартиры, в первый же день свалившийся на голову Странности — хорошо хоть не в прямом смысле.

— Извини, не хотел, чтобы это прозвучало сурово. Так что случилось-то? Почему ты думаешь, что сегодня — не лучший день для рисования?

Странности опускает щеку на своё плечо — то есть не на плечо, а на руку Дыхания дома, которая всё ещё это плечо сжимает. И Дыхание дома, уловив молчаливую просьбу, гладит по голове, убирает лезущие в лицо волосы — так спешил в лавку, что даже привычную косичку не заплёл; и под его прикосновениями бы таять и таять, но и на вопрос надо ответить.

— Я даже не знаю, что рисовать, — бормочет Странности, прикрыв глаза.

— Это дело поправимое! — Дыхание дома берёт за обе щеки, заставляет выпрямить голову и заглядывает в глаза. — В мире столько идей! Неужели мы не придумаем, что тебе нарисовать?

Странности пожимает плечами: не знаю, может, идея и найдётся, но сумею ли я это нарисовать — хорошо нарисовать, а не абы как, — если весь день пошёл наперекосяк с самого начала?..

— Нарисуй что-нибудь тёмно-синее, — предлагает тем временем Дыхание дома. — Что-нибудь как твои волосы, такое же растрёпанное и непослушное даже в косичке.

Странности улыбается уголками губ. Дыхание дома прав, волосы даже в косичке не желают слушаться, упрямо загибаются кончиком кверху. Можно было бы списать на кривые руки, которые даже косичку нормальную заплести не могут, — но и когда Дыхание дома, прикусив кончик языка, почти по-настоящему колдовал над волосами, — они всё равно загибались, как ни выпрямляй, какие только косички ни заплетай.

Прямо хоть иди и подстригай — и не жалко будет, они и сейчас не особенно-то длинные, — но кто знает, не начнут ли волосы торчать во все стороны? И будет на голове у Странности тёмно-синий одуванчик.

— Или нарисуй себя! — явно воодушевлённый улыбкой, продолжает Дыхание дома. — Себя, с тёмно-синими волосами, в перламутровом плаще, стоящим под светом фонаря!

«Я бы лучше нарисовал тебя, — чуть шире улыбается Странности и заправляет волосы за ухо. — Тебя, почти сливающегося с ночным городом, только красную кофту видно; и свет фонаря ложится не на лицо, а куда-нибудь ниже...»

Но картинка, промелькнувшая в голове, тут же исчезает, едва Странности бросает взгляд на мольберт. И снова нет никакого желания рисовать, даже карандаш в руки брать не хочется. Не получится, не ляжет как надо, даже первую линию он провести не сумеет...

Странности опускает плечи и молча качает головой: нет, всё бессмысленно, можешь не предлагать, я ничего не смогу сделать.

— Кажется, у меня нет вдохновения, — он неловко чешет макушку. — Извини. Идеи замечательные, но я не смогу это нарисовать.

— Значит, будем создавать тебе вдохновение! — ничуть не отчаивается Дыхание дома. Оглядывается по сторонам, радостно поднимает с кровати плащ и, слегка отряхнув, избавляет от грязных пятен. — Пойдём-ка погуляем.

Погулять? Но куда? На улицах ещё не темно, а зачем гулять днём, когда улицы полны людей?

Видя сомнение, Дыхание дома набрасывает на Странности плащ — и Странности остаётся только руки в рукава сунуть.

— Вот, — Дыхание дома протягивает блокнот и карандаш, — возьми с собой. Вдруг захочешь порисовать?

— Даже если захочу — ничего не получится, — бурчит Странности, но блокнот с карандашом послушно прячет.

— Сейчас мы выветрим твоё плохое настроение и заветрим в тебя отборнейшее вдохновение, которое только сыщется в городе! — обещает Дыхание дома и подталкивает в спину. — Давай-давай, не хмурься, пойдём.

Сопротивляться ему бессмысленно: если в голову чего взбрело — обязательно своего добьётся. И если сейчас не пойти, он может и в окно выкинуть; поймает в полёте, конечно, но приятного всё равно мало.

Они спускаются по лестнице — к счастью, всего третий этаж, — открывают подъездную дверь — и улица окутывает стуком шагов по мостовой, шумом паромобилей, голосами и гудками клаксонов. Странности невольно отшатывается: не хочу туда, не надо! И почему он поселился в самом центре, если от постоянного шума то и дело болит голова — особенно когда не выспишься? Но попробуй вспомни то, чего не помнишь.

Дыхание дома удерживает за руку, переплетается пальцами.

— Не бойся, я буду с тобой. В этом нет ничего страшного, это просто город и просто люди. Мы сейчас уйдём из центра туда, где потише, и всё будет хорошо.

Странности часто кивает и всё-таки переступает порог.

Дыхание дома держит своё слово: чудом лавируя между людьми и паромобилями, они уходят с центральной улицы на ту, что поменьше, ещё пару раз сворачивают в пустые дворы и выбираются к парку. Странности бывал здесь в первые дни, когда исследовал город, пытаясь вспомнить, где он ходил, а где нет, — если ходил вообще. Тогда, правда, с ним не было Дыхания дома: говорил, не может оставить квартиру без присмотра, и вообще, он ужасный домосед, не его это дело — по улицам шастать. Поэтому Странности выходил наружу по вечерам: не так много людей, не так много шума, голова почти не гудит.

Но сейчас, с Дыханием дома, и правда не так страшно выйти и днём. Да и головная боль не спешит вгрызаться; неужели хоть в чём-то повезёт?

— Смотри, какие деревья! — шепчет Дыхание дома. — Давай погуляем по парку? Ты отдохнёшь, расслабишься; а там, глядишь, и вдохновение появится.

— Давай, — соглашается Странности; и прибавляет уже мысленно: «С тобой я где угодно согласен гулять».

Дыхание дома не умеет читать мысли — но, обернувшись, одаривает улыбкой, в которой так и видится: «Я тоже». И Странности на мгновение утыкается носом в его плечо, в мягкое плечо, закрытое красной кофтой: «Спасибо, что ты есть».

Они ходят по парку... час? Два? Три? Ещё дольше? Странности не знает, который час: не привык носить с собой часы, хотя всегда — всегда-с-того-момента-как-проснулся-на-этом-диване — хотел купить непременно карманные, которые так легко потерять, если нигде не закрепить. Но вот карманные — и хоть ты тресни; и даже рисовал их в один из дней, начеркал карандашом в блокноте почти мимолётные наброски. Круглые такие, с цепочкой; серебристые — не обязательно даже серебряные, просто серебристые; и на крышке — не то загадочный цветок, не то щупальца какие-то, сам не понял, что изобразил. Нет, конечно, ни в одном магазине не сыщешь таких, с цветком-щупальцами; но хотя бы похожие можно, особенно когда денег станет побольше, когда он ещё несколько раз подработает...

Они ходят по парку — и Странности просто дышит и глядит по сторонам, почти не говорит ничего; и Дыхание дома тоже не говорит, молча держит за руку, точно опасаясь, что Странности потеряется. Впрочем, сегодня с него бы сталось и потеряться, уж такой дурацкий день.

Деревья шуршат листьями, касаются макушки ветками, будто поглаживая, и пахнут весной — в начале осени-то!.. Трава так и льнёт к рукам, едва стоит присесть на корточки и коснуться её кончиками пальцев. Странности даже снимает ботинки и некоторое время идёт босиком, прикрыв глаза: знает, что Дыхание дома, крепко сжавший руку, не даст никуда упасть и ни во что врезаться, — и трава ласкает его ступни, и даже ни капли не холодно... ну, по крайней мере поначалу. Потом ноги всё же начинает сводить, и Странности обувается; но ласковые прикосновения травы... Наверное, это очень нужно для вдохновения: внутри что-то просыпается и скребётся, и можно сесть и рисовать, но что?

Странности опускается на ближайшую лавку и черкает в блокноте траву, которая тянется к небу. Получается... не то, совсем не то, ощущения были не об этом, и рука дрожит в предвкушении, почему же на листах рисуется ерунда?

— Ничего, — утешает Дыхание дома, — сейчас поищем ещё. Найдём то вдохновение, которое тебе подойдёт.

Они ходят по парку — ещё час, или два, или три, или целую вечность, уже начинает темнеть, а результатов никаких. Странности пробует рисовать деревья: кривые стволы и жалкие ветки, — лавку: на таком покосившемся уродище никто бы сидеть не стал; даже самое простое, самый обычный карандаш — и тот не получается. Странности готов плакать от отчаяния, готов истыкать грифелем свои руки, которые разучились рисовать, готов утопиться в парковом пруду, только бы перестать так ужасно позориться.

— Эй, эй, — Дыхание дома стирает слёзы со щёк. — Не надо плакать, ты чего? Значит, сегодня и правда не лучший день для рисования. Иди сюда, — он обнимает, и Странности всхлипывает, зарывшись лицом в его кофту.

Почему же он такой ничтожный: и всё о себе позабыл, и рисовать не умеет, и... и...

— Пойдём домой, — с тёплой улыбкой предлагает Дыхание дома и снова берёт за руку. — Заварим чай, посидим вдвоём, ляжем спать. А завтра, глядишь, всё наладится.

— Пойдём, — вздыхает Странности и бредёт за Дыханием дома по парковой тропинке.

В парке горят газовые фонари, и от их мягкого света перламутровый плащ мерцает, будто сказочный. Странности шмыгает носом: может, всё не так уж плохо, может, ему просто нужно отдохнуть. Вот он выспится как следует и завтра...

— Смотри! — замирает Дыхание дома, указывает на фонарь. — Свет такой... как будто осязаемый. Как будто его можно в руки взять. Постой-ка, — он отпускает пальцы, приближается к фонарю и подставляет ладони под падающие лучи.

Свет фонаря и правда словно осязаемый, скользит по ладоням Дыхания дома, мелкими искрами остаётся на рукавах кофты. На лицо Дыхания дома падает лёгкая тень, почти скрывая его, превращая из человека — из духа-принявшего-человеческий-облик — во что-то волшебное, прозрачное, пришедшее из другого мира...

Странности чуть не подпрыгивает на месте; судорожно вытаскивает из кармана плаща блокнот, вцепляется в карандаш. Просит тихо-тихо, боясь спугнуть момент:

— Замри. Не оборачивайся и не шевелись; моргать можешь, конечно, это не так важно. Постой здесь немного, ладно?

— Ладно, — выдыхает Дыхание дома и послушно стоит, подставив ладони под мягкий текучий свет фонаря.

Странности опускается на корточки, черкает торопливо: вот фонарный столб, вот полупрозрачный силуэт Дыхания дома; чёрные волосы растрёпаны, на лицо от них ложатся тени — и от фонаря тоже тени; рукава кофты немного сползли, свет течёт по ладоням на запястья, рассыпается на мелкие искры... Нужны краски: простым карандашом не передать всех цветов; но сейчас сойдёт, только бы не забыть, только бы не упустить этот драгоценный образ...

— Всё! — радостно объявляет Странности, пряча блокнот. — Пожалуйста, пойдём скорее домой! Я очень хочу изобразить это на мольберте и в красках!

— Пойдём! — широко улыбается Дыхание дома; берёт за руку — и они выбегают из парка.

Дома Странности до самого утра возится с мольбертом и красками. Дыхание дома поначалу приносит ему чай, а потом ворчит — конечно, в шутку, потому что не может не ворчать, — что не собирается опять дрыхнуть по полдня, в отличие от некоторых, и уходит спать. И Странности заканчивает рисовать в полном одиночестве — зато утром будет сюрприз, потому что...

Потому что хорошо всё-таки вышло: и фонарь с чёрным узорчатым столбом, и Дыхание дома — растрёпанный, в красном, полупрозрачный, — и свет, падающий на руки и рассыпающийся на искры. И всё такое тёмное и волшебное...

«Хорошо, что мы пошли в этот парк, — думает Странности, почти мгновенно засыпая от усталости. — Дыхание дома абы чего не предложит, он молодец. И я молодец, что поселился здесь и встретил его».

Все молодцы — и всё хорошо.