В промозглый и серый февраль поклялся ты, король, изловить рыбу с серебристой чешуёй; но зря ты не дочитал страницу до конца, ой зря...
***
И книги сказали: изловить рыбу можно только на глаз того, кто властвует над всеми птицами, кто сам — птица, птицею был и птицею станет.

Книги сказали: зря ты поклялся, король, зря поспешил, опьянённый такой близкой силой, зря не читал до конца, зря не глядел между строк и не всматривался в мелкий шрифт; неужто жизнь в этом мире до сих пор не научила читать всё до последней крошечной строчки?

«Зря, — стучала о пожелтевшие листы книги кровь. — Зря-зря-зря».

«Зря», — молча согласился он, чьё истинное имя звучало как плеск холодной волны о заледеневший обрыв над бездной.

И больше ничего не подумал; затянул серый платок на располосованной ладони, сунул руки в карманы и вышел прочь.

На улице царствовал февраль, и облака нависали над городом непроглядным заслоном, сквозь который едва-едва оседали на дома солнечные лучи. Город дремал под пуховым платком, не подозревая, что где-то сегодня блеснёт сталь, и тысячи птиц на всех птичьих базарах взмоют в небо, оглушая мир скорбным криком.

Он, с серым платком на располосованной ладони, мерил шагами улицы, считая попадающиеся девятиэтажки, но не отрывая глаз от асфальта. Под ногами в кашу смешивались белый снег и угольная пыль, занесённая портовыми ветрами; и в их причудливом танце чудилась рыбья чешуя, серебристая, как лезвие ножа, сокрытого в цветастых ножнах на поясе.

«Я тебя найду, — бормотал он, не разжимая губ, бормотал тому, кого надо было найти; а той, кого надо было поймать, бормотал: — Я тебя поймаю».

Может, та, за которой он охотился, слышала мысли и торопилась укрыться за одной из девятиэтажек; может, напротив, сама шагала навстречу сквозь перемешанный с грязью снег. А может, слышал тот, кого он обещал найти; слышал и продолжал быть здесь и сейчас — ведь ни единая птичья стая не взмыла в небо ни на одной из улиц.

Ноги сами вынесли на площадь, где шумел городской праздник. Суетились люди в костюмах, плясали танцоры в ярких одеждах, зазывали к себе продавцы горячей еды и горячих напитков — чтобы никто не замёрз на этом празднике жизни, празднике солнца и близкого пробуждения.

Он пробирался сквозь красочный водоворот, не давая себя затянуть в хоровод или иной танец, в распевание частушек, в прыжки через костёр прямо посреди городской площади, надо же, что выдумали, никогда бы не поверил, если бы своими глазами не увидел. Он скользил мимо всеобщего веселья, и его светлая макушка выделялась белым пятном среди тёмных волос здешних жителей — жителей севера, но с такими тёмными волосами, будто маскироваться они собрались не под снег, а под землю, никогда снега не знавшую.

«Я чужак, — шептал он каждому в мысли, перебирая на пальцах узор из всех отталкивающих заклинаний, которые только смог упомнить. — Вы не любите чужаков, верно? Так посторонитесь, дайте пройти».

Люди сторонились, расступались коридором и, стоило ему пройти, вновь смыкались в танец, ничего не замечая. На пальцах другой руки он перебирал узор из заклинаний невидимости, ведь если всё случится так, как оно должно случиться, времени спрятаться уже не будет, придётся сливаться в смертельном танце прямо среди толпы.

Неба рассыпалось снегом. Непривычно белые снежинки опускались на коричневый мех куртки и обращались в крошечные капли воды, не успевая упасть на землю и смешаться с вытоптанной грязью. А люди плясали, не чувствуя снега и холода, хохотали и визжали, кричали и били в ладони, и от этого шума кружилась голова, привыкшая к комнатной тишине.

Он был бы рад заткнуть уши, но как же тогда искать того, кого надо найти? Одними глазами не обойдёшься: в них плещется морозный залив, застилает обзор, не даёт как следует разглядеть каждого проходящего мимо человека: а не он ли, не он? Вся надежда на уши — лишь бы нужный звук не затерялся в гомоне толпы.

Нужный звук пробился сквозь хохот и пляски и влился в уши пением варгана. Он зажмурился, не давая себя отвлечь, он пошёл на звук, на манящее пение — и почти столкнулся с тем, кто играл, бросив у ног шляпу с чёрными перьями.

Белые снежинки каплями воды стекали по тёмным волосам, таяли, не долетая до закрытых век. На ближайшей крыше переступали длинными лапами и каркали чёрные вороны.

И он замер, не веря ушам и глазам, и только разомкнул губы в едином бесшумном выдохе:

«Брат мой...»

Тот, кто играл на варгане, точно услышал этот зов, эту молитву к вечности и жестокой судьбе. Тот, кто играл на варгане, поднял веки — и хлынуло из его глаз северное сияние, и зазвучало на подкорке памяти истинное имя — как взмах крыльев в чёрном небе над прозрачной водой.

Тот, кто играл на варгане, опустил варган, обрывая игру на жалобном полузвуке, и шепнул:

— Здравствуй, Король Ондатра.

— Здравствуй, Король Птица, — в тон ему отозвался тот, кто был охотником, кто искал и нашёл.

И сомкнулись розовые когти на рукояти серебристого ножа.

Они танцевали среди толпы, никем не замечаемые; они сходились, чтобы нанести удар, и расходились, чтобы перевести дыхание. Сталь звенела в морозном февральском воздухе, и тревожно каркали птицы, кружась над головой.

Один из них был ветром, а другой — волной.
Один из них жил по совести, а другому рот обжигала горечь предательства.
Один из них начал слабеть, а другому силы давала клятва.

Ветер гасит волны? Или волны гасят ветер?

Варган утонул в грязном вытоптанном снегу. Взвились над крышами чёрные вороны, взмыли в небо тысячи птиц на птичьих базарах — и все звуки стали единым криком скорби.

Рухнул в снег тот, кому серебристый нож вошёл под рёбра, и распахнулось его серое пальто, выпуская в небо стаю чёрных птиц; и в безмолвии белые снежинки опускались, не тая, на прозрачные глаза из лазурного камня.

Мир застыл.

Тот, кто направлял нож, поднял глаза, подышал, согревая их в ладонях; глаза в ответ заморгали, задёргали зрачками, точно что-то стараясь высмотреть после смерти их носителя. Одна из чёрных птиц опустилась на плечо, клюнула в кулак, пытаясь отобрать добычу; но он отогнал её взмахом руки.

Пляшущие люди стояли на месте в самых нелепых позах, которые только могут принять те, кого время застигло врасплох. А снег, над которым время не властно, всё так же опускался на плечи и на капюшон.

Вот только таяли снежинки уже не прозрачной водой, а каплями крови.

Тот, кто снова стал охотником, кто уже выслушивал и выслеживал новую добычу, отряхнул кровь, облизал красные пальцы, провернулся вокруг себя, улавливая в воздухе то, что не способен был уловить ничей больше нос, — и бросился сквозь замершую толпу.

На усыпанной алым снегом скамейке ловила падающие снежинки женщина в красном пальто и красных перчатках. Снег застревал, не тая, в её чёрных кудрях — а на лице у неё серебрилась рыбья чешуя.

Он приблизился — и женщина прыгнула в снег и рассмеялась беззвучнее тишины:

«Поймай меня!»

Он как никогда остро почуял свою добычу. Он сунул прозрачно-лазурные глаза в карман и кинулся по грязно-алому снегу за той, которую надо было поймать.

Она чувствовала себя в городе, как в родной воде, проносясь между домами с лёгкостью ветра. Она ускользала из протянутых рук, будто речная рыба, и всё, что оставалось, — немного красной шерсти с её пальто. Она смеялась, бесшумно размыкая губы, трясла чёрными волосами перед самым лицом, — и однажды розовые когти вцепились ей в плечи.

— Теперь не отвертишься, — прошептал он, прижав женщину к стене.

«Что тебе угодно?» — она приподняла бровь, не переставая усмехаться.

Он молча вытащил из кармана лазурные глаза с тёмными звёздами зрачков и протянул на ладони: ты сама всё знаешь, больше ни за что в мире не дают такой платы, поэтому не вздумай обмануть, дай мне то, что я прошу.

Она коснулась пальцем в красной перчатке его губ.

«Мне нужно ещё кое-что — твоё истинное имя».

— Такого не было в книге, — прорычал он сквозь зубы, и порез на ладони снова налился кровью.

«Книги, — она пожала плечами, — имеют свойство устаревать. Так ты согласен?» — она хитро прищурилась.

Мир по-прежнему молчал. Алый снег таял на кончике носа.

— Хорошо, — процедил он и выдохнул своё истинное имя; и где-то в последний раз ударилась о ледяную скалу холодная волна.

Женщина поймала имя красной перчаткой, сунула за щеку лазурные глаза, словно это были обычные ярмарочные леденцы, и вытащила из кармана расшитый бисером тёмный мешочек.

Он взвесил мешочек и отошёл, позволяя женщине отряхнуть красное пальто, скользнуть меж домов и уплыть, сверкая серебристой чешуёй в городских течениях, исчезнуть до тех пор, пока кто-нибудь ещё не поклянётся над пожелтевшими страницами отыскать рыбу с человечьим лицом и получить у неё силу, мало кому ведомую и потому притягательную.

Он прищёлкнул пальцами, хотя и знал, что время справится и без него. Но это было красиво: щелчок! — и время снова пошло.

Время пошло; толпа пустилась в пляс, и тишину захлестнул гомон и крики спешащих согреться людей, и лились в стаканы горячие напитки, расходились по рукам горячие пирожки.

Расшитый бисером мешочек жёг ладонь сквозь тёмную ткань. Он хотел развязать его дома, чтобы никому не перепало ни единой части бесконечной силы; но не утерпел, потянул завязки прямо среди пляшущей толпы — и единственное, что вылетело наружу, — ликующий хохот.

«Ты думал, что обретёшь бесконечную силу, дающую возможность горы свернуть? — хохотало то, что было в мешочке. — Так получи же не менее бесконечную силу, дающую способность осознавать жажду, застилающую глаза! Наивный мальчик, верящий старым легендам! Да кто подарит тебе бесконечную силу, перебей ты хоть всех птиц и притащи их глаза?»

Он заметался, ища женщину в красном пальто, бросился за ней по вытоптанному грязно-алому снегу; но женщина затерялась серебристой рыбой среди серых девятиэтажек.

Он рухнул на колени, бессильно пытаясь нащупать где-нибудь в снегу брошенный варган и постараться воскресить брата, собрать его из кружащих над головой чёрных птиц; но варган растворился в алых каплях, утёк обратно в северное сияние.

Он засмеялся — и слёзы покатились по щекам.

«Боги, какой я был дурак...»

С неба сыпались алые снежинки, а люди всё так же плясали, ничего не замечая, празднуя не то возвращение тусклого солнца, не то мирный сон всё ещё дремлющего города.

Он ушёл с площади ровно на север, меся ботинками грязный снег; на пальцах его больше не плелись узоры, ведь не может колдовать тот, кто вогнал серебристый нож в грудь своего брата, кто отдал истинное имя, кто получил взамен способность видеть, как жажда властвует над разумом, — но слишком поздно.

С каждого дерева вслед смотрели чёрные птицы, и в карканье их слышались человеческие слова:

«Я простил тебя — но простишь ли ты себя сам?»