Сказка о Городе и его отражении, а также много о чём ещё.
***
— Я смотрю. И он — смотрит. Так и стояли минуты три, наверное, одинаковые почти как... как две снежинки, знаешь: с виду похожие, на самом деле — разные, а суть у всех одна и та же — замёрзшая капля воды. Одинаковые, как две замёрзшие капли воды, вот оно как.

Город смеётся, взъерошивает волосы, на мгновение желая в них вцепиться. Хозяйка напрягается: уж больно это похоже на истерику, никогда Город не говорил так много и так долго, не пора ли?.. Но Город выдыхает и продолжает, ускоряя шаг, метаясь по комнате туда-обратно почти как загнанный зверь — если бы не разящее от него спокойствие:

— А потом я улыбнулся. И он — он улыбнулся в ответ! Буквально секунду спустя, почти одновременно, почти точь-в-точь. И вот вопрос: кто из нас улыбнулся, а кто — отразил улыбку? Кто вообще кого отражает? — Город застывает посреди комнаты, запрокинув голову к потолку, схватившись за спутанные волосы, молчит несколько долгих секунд и выдыхает: — Я это к чему. Знал бы тогда, во что это выльется, — ни за что бы не улыбнулся.

«Что уж теперь жалеть?» — хочет пожать плечами Хозяйка. Она давно умеет принимать всех такими, какие они есть: так меньше мороки, меньше ненужных переживаний и фантазий. Ну хочет Город сбросить с себя ответственность — пускай сбрасывает хотя бы мысленно, хотя бы в другой реальности, которая образовалась после «бы»-шной фразы. Да пускай хоть в этой реальности крушит все зеркала и витрины, застилает льдом все реки, пересушивает все озёра — чтобы ничего нигде не отражалось. Каждый порой бывает малодушным — и разве ж это порок?..

Город качает головой и, глядя прямо в глаза, признаётся:

— Хотя нет, знаешь, улыбнулся бы. Не смог бы не улыбнуться. Это событие слишком важно, чтобы не произойти даже в одной возможной Вселенной. И вообще... Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил. И сейчас, кажется, именно я приручил его. — Он опускает голову, давая понять, что монолог окончен, больше сидеть и слушать не придётся.

Хозяйка встаёт с дивана, бесшумно подходит, протянув руку, — но Город снова качает головой:

— Не надо, я справлюсь. Только можно мне чаю, лучше с мятой и смородиной? Иначе я сойду с ума.

***

Разноцветные чудеса, точно проникнувшись напряжённой и, пожалуй, чуть безумной атмосферой, спокойно лежат на подоконнике, сложив крылья и укрыв носы пушистыми хвостами. На плите греется чайник, и всегда спокойная Хозяйка готова теребить рукава кофты: ну давай быстрее, чего ты медлишь, чего ты тянешь, всегда ведь закипал в срок...

Город барабанит пальцами по столу. Хозяйка невольно вслушивается в этот, казалось бы, беспорядочный стук, пытаясь во всём отыскать порядок и какую-то закономерность. Три тире, тире, точка-тире-точка... Дальше можно не слушать, и так понятно, очевидно даже, о чём так беспокойно стучит Город.

«Отражение, отражение, отражение...»

«Призовёшь ещё на свою голову», — хочет пошутить Хозяйка, но понимает, что такая шутка ничуть не разрядит атмосферу, а, напротив, может усугубить. Выльется ещё в нервный срыв, а кому нужен Город с истерическими припадками в виде разбивающихся витрин и падающих от ветра деревьев?

Чайник закипает, и Хозяйка почти бросается к нему, точно к спасательному кругу — или даже спасательной шлюпке, которой хватит на всех, и Город можно вытащить, и себя заодно... и его, который в зеркале.

— Мята и смородина? — небрежно уточняет она, чтобы оборвать повисшую тишину.

— Угу, — на мгновение прекращает барабанить Город; и, помолчав, опять затевает монолог: — Я вот что подумал: мы отражения или противоположные стороны одного и того же? Мы повторяем действия друг друга — или всё делаем наоборот? Вот я вручил одному парню стопку книг — а что сделал он? Тоже вручил — или подкараулил кого-то во дворе и отобрал купленные книги?

— Ты сам сказал, что вы похожи, — неторопливо рассуждает Хозяйка, засыпая в кружки мяту и смородину. — Значит, всё-таки отражения.

— Похожи только с виду, — уточняет Город. — И непохожи внутри. И всё-таки отражения? Ты думаешь?

— Я думаю, — кивает Хозяйка и заливает чай кипятком. — Я думаю, что тебе, во-первых, надо перестать загоняться и пытаться скрыть самое важное за множеством других слов. Во-вторых — выпить чаю. И в-третьих — наконец-то всё рассказать. И, пожалуйста, именно в этом порядке.

На мгновение во взгляде Города ясно читается: «Но я уже всё рассказал!» Потом он опускает голову, закрывает глаза и машинально отряхивает серое пальто.

— Хорошо. Я сделаю так, как ты сказала. Только боюсь, что... что я могу опоздать, если затяну с чаепитием. Он мне, видишь ли... — Город хмурит брови. — Какое бы слово подобрать? Нужен? Важен? Нет, всё не то... — Он запрокидывает голову к потолку и там словно бы находит ответ: — Дорог, вот!

— А ты ему Город... — задумчиво замечает Хозяйка; и Город на мгновение светлеет лицом и невольно усмехается:

— Знаешь, да; кажется, я ему Город. Понять бы, что это значит...

— Для кого-то ты — весь мир? — предполагает Хозяйка и ставит на стол кружки с травяным чаем. — А теперь молчи и пей. И так уж и быть, сделаешь два-три глотка — и можешь выкладывать самое важное, раз уж боишься опоздать.

Город благодарно вцепляется в кружку, осторожно пьёт — и кружка дрожит в его руках: слишком сильные эмоции клубятся внутри, не получается абсолютно их сдерживать, вот и прорываются дрожью и нервными смешками.

Хозяйка накручивает на палец прядь каштановых волос. Что же такое произошло, что его — да, молодого, да, с ветром в голове, но всё-таки спокойного, сдержанного, северного — настолько вышибло из колеи? Почему он воплотился посреди бела дня и прибежал сюда по чужим крышам и подоконникам? И почему оттягивал время, болтая непонятно о чём, если так спешит?

— В общем, — Город ставит на стол наполовину опустошённую кружку, — кажется, он умирает; вернее, убивается, убивает сам себя. Царапается, щёлкает канцелярской резинкой по запястью: щёлк-щёлк-щёлк; спасибо, что ничего серьёзнее не сделал. — Город потирает лоб и пронзает серым взглядом. — Думаешь, откуда я это знаю? У меня руки болят от его царапин; у меня все запястья красные от ударов резинки! И знаешь, кто в этом виноват? Я! — Он хватает кружку, торопливо делает глоток и так же торопливо опускает на стол, боясь не удержать, выпустить из трясущихся рук.

Хозяйка невольно сжимает пальцы в кулак и подаётся вперёд. Слишком серьёзное заявление для безосновательного; попросить, что ли, руки показать?..

— Почему ты? — вместо этого спрашивает она. — Почему ты виноват? Ты же не заставляешь его убиваться.

— Знаешь, так забавно, — продолжает Город, делая вид, что не слышит её слов, — все эти человеческие легенды про двойников. Встретишь, мол, и скоро скопытишься; и вот он, значит, скопычивается, прямо как в легенде. И это, получается, я его двойник и отражение, а не наоборот; отсюда и царапины, и красные следы... — Он выдыхает и снова смотрит в глаза. — Ты спрашиваешь, почему я? Ты в ответе за тех, кого приручил; я, кажется, уже повторяюсь, верно?..

— Верно, — соглашается Хозяйка и глядит на него так жёстко, как только умеет. — Но ты его не приручал, не заставлял что-то к себе чувствовать и привязываться. Он приручился — его проблемы; а ты прекрати себя терзать беспочвенным чувством вины.

— Я смотрел на него, — возражает Город. — Смотрел во всякие витрины и озёра, пару раз незримо касался рукой — и я его приручил. Ты права, никто не заставлял... Но такие явные знаки, такое явное расположение духа сложно не уловить, не почувствовать. Тем более, мы двойники в обе стороны, то есть он знает, что я чувствую, что я к нему расположен. Может, он решил, что я его люблю? — Город снова тянет чёрные пряди волос, с несчастным видом кусает губы. — Так или иначе, он привязался. И я за него отвечаю.

Закрыв глаза, Хозяйка массирует виски. Чересчур сложно не поддаться безумному отчаянию, которое вместе со словами льётся из Города; чересчур сложно уловить именно самое важное, самое основное за всей шелухой переживаний — которые, конечно, тоже надо высыпать, иначе можно сойти с ума.

— Так, — медленно чеканит она, всё так же не открывая глаз. — Хорошо. Ты его привязал. Ты за него отвечаешь. Но почему он убивается?

Город отпивает из чашки, беспокойно гладит предплечье, проверяя, не случилось ли чего похуже царапин и ударов резинкой, и вздыхает:

— Я сказал, что не могу принадлежать только ему. И тут я ни при чём, он сам выдумал чёрт знает что и теперь хочет умереть, потому что не может мной обладать, — какие-то такие отголоски я ощущаю, что-то такое клубится внутри него, и не просто клубится, а рвётся наружу. И он, значит, выпускает это всё через самовредительство. Моё сердце не может окончательно стать его — а он не может окончательно это принять.

Хозяйка ударяет кулаком по столу, и разноцветные чудеса испуганно подпрыгивают на подоконнике, взмахивая крыльями.

— Ребёнок, — озлобленно цедит она, впившись глазами в Город. — Капризный ребёнок. Всё в мире не может быть по его правилам — и если ему так хочется умереть, если он не в состоянии принять эту простую мысль, то пускай умирает!

Город нервно смеётся и ерошит волосы.

— Тут, видишь ли, какое дело. Мы ведь двойники, мы отражения друг друга — и если, образно выражаясь, ему отрубить голову — я тоже лишусь головы. Понимаешь?

Хозяйка, поджав губы, склоняет голову набок.

— И тебе нужно как-то его вразумить, чтобы он перестал убиваться — и этим самым спасти самого себя? И ты... пришёл ко мне за помощью?

— Именно так, — кивает Город и сцепляет пальцы в замок.

В кухне повисает тишина; в этой тишине что-то тонко-тонко звенит, что-то подкрадывается к рукам Хозяйки и опутывает запястье.

Хозяйка вскакивает из-за стола; Город аж отшатывается.

— А ну прекрати! Замолчи немедленно!

Город с искренним недоумением таращит глаза: что я сделал, что я не так сказал? Хозяйка сжимает кулаки, бросает:

— Жди здесь, — и уходит, почти убегает в комнату.

Там она распахивает окно и, высунувшись наружу, торопливо и жадно дышит. Холодное утро — лучший отрезвитель, лучший отпугиватель толком не успевших прицепиться связей — особенно если добавить немного магии. Вытащить бы Город на улицу, окунуть с головой в сугроб, чтобы разом в себя пришёл, — но он же сейчас ничего не поймёт. Да и с такими эмоциями, пожалуй, у него куда больше шансов откровенно решить проблему: ему слишком больно, неприятно и странно, чтобы притворяться.

Надышавшись, Хозяйка хлопает створкой, проворачивает ручку, закрывая окно, и возвращается в кухню. Город глядит на неё во все глаза: ну так что, где объяснение?

— Так, слушай. — Хозяйка упирает руки в бока, возвращая себе власть над кухней, и мимоходом выметает всю засевшую здесь дрянь, которую притащил Город вместе с переживаниями. — Ты пытаешься втянуть меня в ваши отношения. Ты просишь о помощи — и этим самым перекладываешь на меня ответственность за ваше общее будущее. Я-то решу, мне труда не составит — но это ваши отношения, понимаешь? Вы сами должны в них разобраться, безо всяких посредников.

Глаза у Города делаются несчастными и уставшими, точно он несколько десятков дней и ночей именно что пытается во всём разобраться, — но в итоге приходит к ничему.

— И ты предлагаешь мне пойти к нему и попытаться всё объяснить? Мне, у которого толком нет никакой магии?

— Люди же разбираются, — пожимает плечами Хозяйка. — Считай меня тварью, но, если ты немедленно к нему не пойдёшь, я вышвырну тебя из дома — и делай что хочешь.

Город почти ненавидяще поджимает губы; закрывает глаза, утыкается лицом в ладони, будто плачет; потом выпрямляется и медленно кивает:

— Хорошо, я пойду. Пойду и во всём разберусь... — Он прикусывает губу и, закрыв глаза, качает головой, настраиваясь на предстоящую встречу. — Я воспользуюсь твоим зеркалом?

— Да, — кивает Хозяйка. — Только не вздумай опять оставить всё в беспорядке. С этим делом лучше не затягивать.

Город снова кивает и, поднявшись, подходит к большому зеркалу на стене. На мгновение там отражается совсем не он — а потом зеркало покрывается рябью и Город шагает внутрь.

Хозяйка молча провожает его взглядом.

***

— Зачем ты пришёл?

Город открывает глаза, усилием воли заставляет себя не шататься и выдыхает:

— Я пришёл поговорить. Пришёл во всём разобраться и всё выяснить. Потому что ты — дурак, сходишь с ума из-за любви и делаешь себе — и мне — больно. А ты, между прочим, мне Дорог!

Дорог щёлкает резинкой по запястью (Город вздрагивает от неприятного ощущения, сейчас особенно яркого, ведь они стоят так близко) и истерически смеётся.

— Я дурак? Это ты дурак! Придумал, будто я настолько в тебя влюбился, что теперь хочу сдохнуть! Сам-то понимаешь, что несёшь? — Ещё один щелчок по запястью. — У меня в жизни и так проблем хватает; невозможность быть вместе с тобой — лишь одна из причин, и далеко-о не самая важная.

Город озадаченно моргает. Неужели ему померещилось? Неужели показалось, что все эти страдания вытекают из безответной любви к нему? Так вот кто капризный ребёнок, считающий, будто весь мир крутится вокруг него...

Дорог скалит зубы и нервно фыркает:

— Что, не ожидал, да? Думал, я весь такой бедный-несчастный заливаюсь слезами, потому что ты мне не отвечаешь? Ой дура-ак... Ты же меня не знаешь; ты — всего лишь отражение!

— Но я ведь... чувствовал... — неуверенно возражает Город, теребя рукав серого пальто. — Я прямо ощущал, как ты хочешь, чтобы я был рядом.

— Да? — нахмуривается Дорог; проводит рукой по чёрным волосам, кусает костяшку пальца. — Вот оно, значит, как... Я просто взываю к тому, кто может обнять, утешить, ну и там всякое такое; а подсознание, видать, все эти сигналы к тебе зачем-то направляет. Глупости, правда? — Он кусает губы, нервно бегая взглядом туда-сюда, и взмахивает рукой: — Ну всё, разобрался — и иди отсюда.

Город стоит на месте, сам толком не понимая, зачем это делает. Всё же хорошо, разве нет? Поговорили, разобрались, выяснили — что ещё надо? Ах да, уговорить не... отрубать себе голову?..

«Нет, — Город едва заметно качает головой, — дело не в этом. Дело в...»

Дорог потирает красные глаза и презрительно кривит губы:

— Ну чего застыл? Сказано же, вали отсюда.

А Город стоит; стоит и прислушивается к своим ощущениям. От осознания, что Дорог страдает вовсе не по нему, сердцу стало так легко и свободно. Выходит, он не приручил, он ни в чём не виноват, он может спокойно идти? А может ли?..

— Тебе нужна помощь, — не спрашивает, а утверждает Город; и Дорог снова кривит губы:

— Ничего мне не нужно. Поистерю и успокоюсь; ну или упокоюсь, — он озлобленно усмехается и щёлкает резинкой.

Рукав у Дорога задран, на столе валяется катушка ниток; и Город решительно шагает ближе, понимая: сейчас или никогда.

Дорог пошатывается, не в силах понять, хочется ему уйти и отстраниться или всё-таки остаться и позволить Городу подойти совсем близко, вплотную, так, чтобы становилось жарко от его дыхания. Щёлк-щёлк-щёлк — резинкой по запястью.

— Хватит, — тихо просит Город и берёт за руку. — Прекрати себя мучить. Есть куда более... гуманные способы выпустить эмоции.

— Например? — с вызовом интересуется Дорог, внутренне дрожа от прикосновения Города, от самого факта его присутствия; и вовсе не нужно никакое его сердце, и не хочется, чтобы Город ему принадлежал, — пускай только стоит здесь и сейчас.

— Например, поплакать мне в плечо, — улыбается Город и осторожно сжимает запястья. — Эй, ты не один. Мы с тобой одной крови, одинаковые, как две замёрзшие капли воды. И неужели ты думаешь, я не стану тебе помогать?

— Иди ты, — выплёвывает Дорог; а сам обнимает Город и утыкается носом в его серое пальто.

У обоих одинаково ноют расцарапанные руки — и одинаково бьются наконец-то целые сердца.