Двенадцать дней болезни сильно истощили волчицу, она с трудом ковыляла на трех ногах и, высунув язык, хрипло дышала. Тем не менее она упрямо двигалась к своему логову. Только раз она остановилась и, навострив уши, потянула воздух. Но через полминуты она уже двинулась дальше, а из-за куста вышел большой лобастый волк и потрусил с ней рядом, приноравливая свой шаг к медленному ходу волчицы.

Чем ближе было логово, тем торопливее двигалась волчица. Но когда показалось высоко задранное корневище опрокинутой ели, волчица резко замедлила шаг и осторожно несколько раз обошла вокруг поваленного дерева. Большой лобастый волк теперь шел следом за ней. Волчица прокралась к логову и заглянула внутрь; она вздрагивала, словно ожидала встретить засаду.
Но засады не было. Не было ни логова, ни детей. Вокруг лежал развороченный мох, и рядом виднелось темное пятно. Лесные звери и птицы начисто уничтожили останки волчат, и теперь только жучки-могильщики рылись в земле, медленно шевеля прошлогодние потемневшие листья.
Даже запаха детей не обнаружила волчица. В логове пахло сыростью, прелыми листьями; к этим запахам примешивался легкий, едва уловимый запах падали. Еще волчица обнаружила чужой и враждебный запах опаленных порохом листьев и табачной золы.
Волчица взъерошила шерсть и так быстро отпрянула назад, что едва не сшибла с ног своего спутника. Она еще несколько раз обошла вокруг логова, обнюхивая каждую пядь земли, пока не остановилась среди поляны, не зная, что делать дальше. Затем, опустив голову, заковыляла в ту сторону, откуда слышался собачий лай и откуда ветер всегда приносил враждебные ей запахи.
Волк сначала отстал, недоверчиво наблюдая за подругой, а та, ни разу не оглянувшись, ковыляла на трех ногах туда, откуда доносились те самые запахи, которые оставил после себя человек, разоривший ее логово. Но когда волчица скрылась за деревьями, волк пошел за ней следом.
Волчица остановилась у самого поселка – дальше идти было некуда. Сбоку плескалась и стонала по-весеннему неспокойная река, а впереди виднелся высокий забор лесного склада. Худая, костлявая волчица, с торчащими ребрами и шерстью, повисшей клоками, забралась на пригорок и, присев, замерла.
В поселке кое-где еще светились огни, изредка слышались человеческие голоса и беспокойно лаяли собаки. Волчица, держа на весу переднюю лапу, сидела на пригорке. Позади нее замер неподвижный, как изваяние, лобастый черноспинный волк. Прищуренными, раскосыми глазами волки смотрели на огоньки поселка, прислушивались к собачьему лаю и, казалось, считали врагов.
Потом волчица медленно задрала голову и, вытянув худую лохматую шею, завыла. Выла она, то опуская, то поднимая голос, и в двух-трех нотах этой звериной песни была огромная тоска, боль, жалоба и угроза.
И сразу же в ответ откликнулся разноголосый собачий хор. Собаки, услышав так близко врага, лаяли яростно, остервенело, до спазм в горле. Отрывисто и хрипло брехали старые псы. Молодые начинали горячо, подбадривая себя, но от излишнего усердия срывались и переходили на испуганный истерический вой.
Собаки старались изо всех сил, но не могли заглушить одинокий голос волчицы, которая выла пронзительно, громко и перекрывала остервенелый собачий хор. Трудно было понять, как это иссохшее, полуживое тело могло издавать звук такой силы.
Но вот, помогая волчице, поднял лобастую голову волк и, глядя на звезды, протяжно и грозно затянул одну басовую ноту. И совсем близко на разные лады залаяли и завыли переярки, а немного погодя в соседнем лесу, отозвалась еще одна волчья пара.
Два хора состязались в ночи и не могли осилить друг друга. Чем больше волков подавало голос, тем яростней им отвечали собаки. Казалось, собаки стараются нарочно, чтобы показать, что их больше. Но все же в этом собачьем хоре недоставало одного привычного голоса.
Самая свирепая в поселке собака – Альма из лесного склада – лежала молча, сжавшись в комок, под штабелем досок. Не раз за свою жизнь она сталкивалась с волками и всегда умела постоять за себя и уйти невредимой. Но сегодня, услышав почти рядом со своими детенышами завывание волчицы, она забилась под доски и боялась подать голос.
Она лежала, прислушиваясь к волчьим голосам, и от страха за свое потомство дрожала сильно и непрерывно. Дети прижались к ее животу. Они смотрели в темноту широко открытыми глазами, и не понимали, что там происходит. Но дрожь матери передалась им, и они тоже дрожали. Даже самый запоздалый, головастый щенок, который только сегодня открыл глаза, тоже тесно прижался к животу Альмы и непрерывно дрожал.
А на пригорке выла и выла волчица, и каждый, кто слышал ее думал, что этому вою не будет конца. От собачьего лая проснулись люди и почти во всех домиках зажглись огни. Только в сторожке у лесного склада окно оставалось темным. Радыгин встал с постели, не зажигая света, долго прислушивался и, различив среди других голосов протяжную песню матерой волчицы, покачал головой и огорченно сказал:
– Выжила.
Затем снял ружье со стены и тихонько вышел на крыльцо. Услышав шаги хозяина, Альма выскочила из-под досок и бросилась к нему. В темноте грянуло два выстрела, и волчий хор оборвал свою песню.
Волки исчезли так же бесшумно, как и появились. Люди вернулись в постели. Только собаки долго еще не могли успокоиться; они лаяли и выли до самого утра.
Нашествие хищников обеспокоило людей. На следующий день в поселке много говорили о волках. Старались понять, что заставило их устроить концерт в такое время года, когда обычно, разбившись на пары, волки прячутся в глубине леса.
Радыгин догадывался о причине, заставившей волчицу подойти к поселку, но по обыкновению молчал. Никому не сказал он и о волчонке, принесенном из леса. Когда же ему предложили участвовать в облаве, он согласился.
Облава получилась многолюдной и хорошо слаженной. Охотники обшарили большой участок леса но не нашли ни одного волка. Волки исчезли и больше не появлялись.
За все лето в поселке не было зарезано ни одного домашнего животного, не была покалечена ни одна собака. Казалось, что волки, дав прощальный концерт, покинули эти места навсегда.
Собаки, прежде только в самых крайних случаях решавшиеся без людей выйти за пределы поселка, постепенно утратили осторожность и стали совершать набеги на окрестные леса. Особенно отличались молодые, неопытные псы.
На лесном складе Радыгина, кроме Альмы и Полкана, жили теперь еще две молодые собаки. Одна из них, серый Пират, была, наверное, единственной собакой поселка, не принимавшей участия в этих набегах. Внешне Пират мало отличался от обычных местных собак типа Альмы. Только присмотревшись к нему, можно было заметить необычно большую для собаки голову с толстокожими стоячими ушами, приподнятую переднюю часть тела, низко опущенный малоподвижной хвост и осторожную, совершенно бесшумную волчью поступь.
Из последнего помета Альмы Радыгин оставил, кроме Пирата, еще одного щенка – черного, белогрудого, белолапого кобелька – и назвал его Щеголем.
Щеголь был самый крупный щенок в помете, но к семи месяцам он сильно отстал от худого, некрасивого молочного брата, который к этому времени уже перерос свою приемную мать.
Вначале разница между Пиратом и Щеголем была только внешней; по характеру щенки не отличались – они одинакого любили таскать друг друга за хвост и уши или, схватившись лапами, бороться на мягких опилках. Но с возрастом начала обозначаться и разница их характеров. Подрастая, щеголь делался сильнее, но не серьезнее.Он целыми днями без устали тормошил Пирата, приставал к Альме и даже к Полкану, хотя тот не раз устраивал белолапому щенку сильные взбучки. Еще больше Щеголь изводил чужых собак, и даже хмурый Радыгин не мог удержаться от улыбки, наблюдая, как носится по двору этот пес.
Пират тоже не прочь был поиграть, но сам редко начинал игру первым.
Щеголь, догоняя или удирая, всегда выбирал самые длинные пути и описывал плавные дуги. Пират же не гнался по пятам за Щеголем, как тому хотелось, а всегда срезал по прямой и, притаившись за бревном, поджидал пса. Потом, внезапно преградив дорогу мчавшемуся на него псу, грудью сбивал его с ног и хватал за горло. Разыгравшись, он иногда так сжимал челюсти, что Щеголь, вырвавшись из них, с визгом мчался прочь хрипя, кашляя и пошатываясь на ходу.
В Сентябре Щеголь уже носился с десятком других молодых собак по окрестностям поселка, забегал далеко в лес, ловил зайцев и к восьми месяцам стал вполне самостоятельным псом.
Пират с возрастом делался сдержаннее, играл реже и как будто хотел опровергнуть людскую поговорку, что «волка в лес тянет»: за семь месяцев он ни разу не покидал лесного склада.
В отличие от Щеголя, он был памятлив на обиды; когда он был трехмесячным щенком, его слегка потрепал Полкан, и с тех пор Пират ни разу не подошел к нему. К Альме он редко приставал с играми, но, наверное, был самым благодарным детенышем, какого когда-либо имела эта уже немолодая, много раз щенившаяся собака. Пират всегда старался держаться как можно ближе к матери, ходил за ней следом, и, когда Альма удалялась за пределы склада, он ложился у входа, головой в ту сторону, куда она ушла, и терпеливо ждал.
Но иногда на Пирата нападала тоска, он одиноко бродил по огромному двору, неуклюжий, большеголовый и худой, заглядывал во все уголки и закоулки, словно разыскивал что-то ранее им утерянное, разыскивал терпеливо и настойчиво. Чем старше он становился, тем чаще и продолжительнее делались эти периоды тоски...