Это цитата сообщения pmos_nmos Оригинальное сообщение
С днем рождения, Иосиф Александрович Бродский!
В издательстве "Молодая гвардия" в серии "Жизнь замечательных людей" опубликована первая биография Иосифа Бродского. Ее автор — литературовед и поэт Лев Лосев, близкий друг Бродского на протяжении всей его жизни, автор комментариев к его стихам. Это первая и единственная, авторизованная Фондом Бродского монография: до 2045 года доступ к личным бумагам поэта закрыт. Но Лосев и не просил доступа к таким материалам. Сегодня мы представляем вам интервью автора биографии, которое он дал журналу «Огонек». Льву Лосеву 69 лет, он родился в Ленинграде в семье писателя и драматурга Владимира Лифшица. Получил журналистское образование, работал редактором журнала «Костер», писал пьесы для кукольного театра и стихи для детей. В середине семидесятых годов эмигрировал в США, закончил аспирантуру Мичиганского университета и работает преподавателем в Дартмуртском колледже. Опубликовал несколько сборников стихов, книгу об эзоповом языке в советской литературе, автор множества серьезных литературоведческих статей и исследований. С Львом Лосевым беседует Юрий Васильев. Редакция портала «Еврейский журнал» выражает благодарность Юрию Васильеву за любезное разрешение опубликовать текст интервью.
- Как вам, Лев Владимирович, удалось убедить Фонд Иосифа Бродского в том, что полувековой запрет на биографию следует нарушить?
- Это маленький, но очень живучий миф — будто бы Фонд Бродского, то есть его вдова Мария и его ассистент Энн Шеллберг, которую Бродский назначил своим душеприказчиком, «наложили запрет на биографию». Прежде всего, если бы они и захотели издать такой нелепый запрет, он не имел бы юридической силы — ни в США, ни в России, нигде.
- Но он тем не менее существует. Почти всякий исследователь Бродского упоминает о нем в своих трудах.
- Существуют два факта. Во-первых, за несколько месяцев до смерти Бродский написал письмо в отдел рукописей Российской национальной библиотеки в Петербурге, в котором попросил закрыть на 50 лет доступ к его дневникам, письмам и семейным документам (на рукописи и другие подобные материалы запрет не распространяется). Во-вторых, Бродский не раз высказывался против всякого рода бульварных мемуаров и жизнеописаний писателей. Разумеется, не против жанра как такового — достаточно обратиться к его собственным эссе о Кавафисе, Рильке, Цветаевой, Фросте, чтобы убедиться, что он не чурался чтения книг о жизни поэтов…
Для меня же вопрос с самого начала стоял в другой плоскости — писать так, чтобы не оскорбить память друга нечаянной бестактностью. В тех нечастых случаях, когда мне приходится касаться интимных моментов, я не выхожу за рамки того, что так или иначе было публично сообщено самим Бродским — в опубликованных воспоминаниях и интервью.
Вообще я эту книгу написал случайно. С 1997 года я работал над комментариями к двухтомнику Бродского в серии «Новая библиотека поэта». Но в результате кроме них за лето написал целую книгу о Бродском. Для нее можно использовать латинское название, которое дал своей знаменитой книге Колридж, biographia literaria.
- Какие материалы предоставил вам фонд — из тех, которые иначе бы не увидели света еще 40 лет?
- Я не просил доступа к материалам, которые Бродский пожелал не обнародовать до 2045 года. Работая с архивами Бродского, я среди поэтических черновиков натыкался порой на записи дневникового характера, но я их не использовал — впрочем, для моих целей они и не были нужны. Исключение составляет только отрывок из письма Бродского ко мне в июне 1972 года, где он восторженно и забавно описывает распорядок дня Уистана Одена (любимый поэт Иосифа Бродского, помогал ему в первые месяцы эмиграции. — «О»). Фонд не возражал против его публикации.
- Была ли некая обработка уже готового текста с учетом пожеланий фонда?
- Обработка не потребовалась. Мария лишь уточнила некоторые детали смерти Иосифа. Например, я не знал, что на столе у него осталась раскрытая книга — «Греческая антология».
- Среди литературных источников, питавших Бродского, вы упомянули зарубежных авторов, изданных в СССР перед войной, но запрещенных после нее, — Хаксли, Дос Пассос и даже Джеймс Джойс, вплоть до глав из «Улисса». Неужели с переводной литературой при Сталине дело обстояло чуть ли не лучше, чем в «оттепельные» 50 — 60-е?
- Примерно так же. Неизменная издательская политика советской власти была простая: переводная литература должна демонстрировать ужасы жизни при капитализме. И у Хаксли, и у Луи Селина, и тем более у социалиста Дос Пассоса действительно сколько угодно мрачного и сатирического изображения капиталистического мира. Беда Сталина и его идеологических церберов была в том, что они сами верили в примитивные догмы ленинизма и думали, что если снабдить социально-критический западный роман предисловием: автор-де недопонимает законы классовой борьбы и т п., то все будет в порядке.
- У меня — как раз с таким предисловием — сборник рассказов Джеймса Джойса «Дублинцы», Госиздат, 1937 год.
- C Джойсом вообще случай особый. Я как-то листал подшивку «Литературной газеты» за 1933 год (заметьте — год прихода Гитлера к власти в Германии). Наткнулся на статью большевистского драматурга Всеволода Вишневского. Читаю пассаж о том, что советские писатели в борьбе за мастерство могут взять лучшее из опыта мастеров литературы на Западе. И в качестве одного из таких мастеров называется Джойс. Вторым мастером Вишневский определил ныне забытого, но популярного в то время румынского писателя Панаита Истрати. А от третьего имени у меня глаза на лоб полезли: Йозеф Геббельс. Действительно, будущий нацистский министр пропаганды в молодости написал роман.
- Есть такой, «Михаэль» называется. Читали?
- Мой эрудированный друг Томас Венцлова (крупнейший литовский поэт, живет в США. — «прим.Юрия Васильева») читал. Говорит, что «под Достоевского»... Раз уж вспомнились Гитлер и Геббельс, то отмечу, что в отношении книг они поступали умнее, чем Сталин. Они их просто жгли. А Сталин полагал, что если, скажем, к сочинениям графа Толстого присобачить предисловие какого-нибудь академика-марксиста Пупкинда с цитатами из Ленина, то вред от Толстого нейтрализуется. То, что мысль и моральный пафос Толстого сдуют Пупкинда вместе с Лениным, как козявок, ему просто в голову не приходило.
- Был ли шанс у Бродского — вполне имперского по духу и масштабу человека — закрепиться в советской империи, не покидая родную языковую среду? Ведь писал же он в день отъезда из СССР письмо Брежневу — отчаянное до наглости и вместе с тем полное желания остаться в стране…
- Мы говорили с ним об этом. Иосиф резонно замечал, что там, в Союзе, он просто-напросто загнулся бы. Постоянная нищета, нервотрепка, помноженные на скверное медицинское обслуживание, привели бы к смерти лет на двадцать раньше. Что же до языковой среды, то он по ней тосковал. Однажды они с Юзом Алешковским всерьез обсуждали покупку шпионских магнитофончиков. Попросить знакомых американских аспирантов-славистов потолкаться в России у пивных ларьков, позаписывать музыку родной речи… Оба порядочные фантазеры. Но с другой стороны, Бродский не раз говорил и о пользе оторванности от родного языка, о том, что невольная двуязыкость — русско-английская, даже русско-американская — открывает совершенно новые ментальные перспективы.
- Пытались ли вы связаться с Мариной Басмановой, возлюбленной Бродского и матерью его сына, коль скоро вы сочли возможным осветить эту личную драму Бродского столь открыто (может, и слишком откровенно для «литературной биографии»)?
- Нет, я не обращался к ней. С какой стати я стал бы вторгаться в ее частную жизнь, если она этого не хочет? Об истории ее отношений с Бродским я рассказал не больше того, что было сказано в интервью самим Бродским и мемуаристами. Рассказал лишь в той степени, в какой это комментирует лучшие образцы русской любовной лирики второй половины ХХ века — обращенные к М. Б. «Новые стансы к Августе», многие другие стихи.
- Мемуары кого из «ахматовской четверки» — Евгения Рейна, Анатолия Наймана, Дмитрия Бобышева, вместе с Бродским постоянно посещавших Анну Ахматову, — на ваш взгляд, оказались бы наиболее полезны для того, кто хочет лучше понять жизнь и творчество Бродского?
- Из этих троих наиболее для меня узнаваемый Бродский — у Рейна.
- Чем объясняете?
- Между ними больше душевного сходства — упаси бог, не полного совпадения, но все же много общего в темпераменте, в отношении к миру, в поэтике. Они не близнецы, но братья. К тому же связь Бродского с Рейном не прекращалась всю жизнь, а с Бобышевым и Найманом отношения были порваны в 68-м году. С Найманом Бродский стал опять встречаться после перестройки и гласности — нo все равно, для этих двоих он остался младшим. Найман над ним слегка подтрунивает, а Бобышев и вовсе изображает его истеричным идиотом… Для меня три лучших мемуарных источника на русском языке — это записки о Бродском покойного Андрея Сергеева (один из лучших литературных переводчиков с английского. — «прим. Юрия Васильева»), недавняя книга Людмилы Штерн «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph» и два тома «Бродский глазами современников», подготовленные Валентиной Полухиной.
- В предисловии вы приводите слова Уистана Одена о том, что «поэзия не спасла из газовой камеры ни одного еврея», — противопоставляя им высказывание Бродского о поэзии как хранительнице душевного здоровья. Способна ли изложенная на бумаге биография поэта послужить какой-либо из этих целей?
- Как и Бродский, я тоже верю, что поэзия есть средство воспитания чувств. И если книга вроде моей помогает чуть более глубокому прочтению стихов, то и она небесполезна. Короткий ответ на ваш вопрос: если очень постарaться, то да. Я старался.