Шла война. Все вокруг вибрировали, носились и нервничали. Когда спрашивали меня, я с некоторым удивлением отвечала, что мне-то пох, моя война похуже и пострашнее. За ней мне вашу не видно. Но война сыграла плохую роль в заживлении. С. нервничал, как и все, читая новости. К тому же выключили отопление. У него случилось несколько волн ухудшений. Когда, казалось, рана уже вот-вот зарастет, а на следующий день отмирал еще один участок ноги.

И мы ехали в больницу, отрезали еще кусок, без обезболивающего, потому что чувствительности у него не было, обматывали бинтами и ехали домой. Врачи говорили, что ампутация – это только вопрос времени, но мы еще боролись. Мы хотели сохранить ногу.

И здесь я сделаю отступление и скажу. Это очень важно.

Если вы или кто-то близкий окажется в такой ситуации – не ждите. Режьте раньше, до того, как начнется заражение крови и больной потеряет почки. Ногу вы уже не сохраните.

Мы затянули. Однажды наступил день, когда он не смог ходить, и даже по дому он уже переходил, опираясь на спину кресла, а чтоб встать, опирался на меня. Мы поехал в больницу в очередной раз. Это была пятница. Но и тогда он не был готов, и отложил госпитализацию на вторник (понедельник – тяжелый день, никогда не начинай ничего важного в понедельник, когда все после выходных с похмелья). И это, конечно, было ошибкой еще большей.

Пока госпитализовали во вторник, сильно во второй половине дня, пока назначили капельницы, плюс начинающееся заражение, плюс неподходящий антибиотик, плюс усталость организма – отказала почка. Одна полностью, вторая почти полностью. Начался асцит и анасарка.

Те не менее операцию назначили по жизненным показаниям. И было понятно, что шансы выжить у него меньше, чем 50%. В день операции его кожа была белой и тонкой, как папиросная бумага, а все тело налито водой, он перестал даже садиться. Энергетический поток, который я всегда ощущала при прикосновении, как удар током или теплый ровный и насыщенный поток, прекратился, или даже стал отрицательным – жидким и холодным вялым еле течением. Я попыталась сказать об этом врачам, но, конечно, они не поняли.

После операции он пролежал в реанимации 11 дней. Где-то на 3-4 он перестал фокусировать взгляд и разговаривать, реагируя только на меня. Ел он только из моих рук и всего 1 или 2 яйца в сутки. В нарушение инструкций мне разрешали приходить и сидеть рядом часами, держа его за руку. Пока не прогонят. Заведующий реанимацией даже осторожно сказал, что «случиться может всякое», хотя я понимала это даже лучше. К тому времени я уже изучила доступную литературу и просчитала шансы. При прочих равных – около 40%. И симптомы умирания, в т.ч. опускание линии рта, видела.

Я начала готовиться к похоронам. Купила черное. Попыталась принять и согласиться. И вдруг осознала, что вместе с ним из мира уйдет тот единственный, кто знал все самое черное грязное обо мне и принимал это. Тот, с кем единственным мне не нужно было притворяться. И что я не согласна, не готова и не могу отпустить его.

В ту ночь у него случился кризис. Мне казалось, что он умирает и пришел проститься, как было с папой. Я ждала звонка из реанимации, но на утро мне сказали, что ночью он вынул цвк из артерии – первое яркое поведенческое проявление. Я купила новый. У него были галлюцинации (галлюцинации ли?), паранойя (паранойя ли?), но он говорил. И через несколько суток ему стало настолько лучше, что из реанимации его перевели в палату.

Но это не было вполне победой.

Несколько слов о больнице. Наша районная больница – это гребанный пиздец. У меня нет столько матерных слов, я не умею так материться, чтоб описать ее адекватно.

За те несколько дней перед операцией, пока С. кололи и возили на первые сеансы диализа, в нашей палате умерло несколько человек. Однажды в течение суток умерло двое, и одного, тяжелого, сдали старенькой матери на руки, хотя она плакала и просила подержать – после злоупотреблений и вызванных этим инсультов он стал агрессивен и буен, и у нее не было сил с этим справляться. Еще одного, бездумного, грязного и запущенного увезли без лечения «туда, где вы его подобрали» - судя по язвам, на улицу, и ненадолго. Умирали, как правило, те, возле кого никто не сидел. За которым никто не бегал, не дергал, не упрашивал и не приносил выписанные лекарства (которые мы покупали сами).

Чтоб отвезти тяжелого больного на диализ, его надо было переложить на каталку, а там – на кровать, и т.к. нянечки отказывались делать это, я бегала и уговаривала мальчиков-врачей и интернов, когда удавалось их найти. Весь сеанс он лежал прямо на каталке, железной, жесткой, холодной и с винтами под спиной, и не мог шевелиться. А сеанс официально длился 3-4 часа, но начинался всегда, как минимум, на час позже. Сеансы ставили обычно на вечер, и потом было сложно найти того, кто переложит его обратно с каталки на кровать.

Но главное не это. За всем этим прошел выделенный государством срок на удержание пациента в больнице, длиной в 21 день, и впереди замаячила выписка. А значит, диализ стал недостижим. Все еще с анасаркой и асцитом, все еще неспособный ни сесть, ни повернуться на бок – было очевидно, что это смертный приговор сроком примерно в неделю.

Возить его 3 раза в неделю на диализ даже сюда было невозможно. Я не подниму, у меня нет ни кресла, ни транспорта. Чтоб сделать социальный транспорт, нужна инвалидность, а она делается несколько месяцев – уже после того, как пройдет комиссия. Но я даже нашла контору и договорилась о предоставлении транспорта без инвалидности, однако кто спустил бы его вниз, к машине? Через все эти пороги и лестницы. Я стала обдумывать вариант съема комнаты в общаге, которая стояла прямо напротив больницы. Оттуда можно было бы возить его 3 раза в неделю на кресле. Я пыталась договориться с отделением терапии. Мои хирурги подсказали куда подойти, одновременно отрицательно качая головами, что было очень очевидным. Начтерапии отправил меня к начмеду, женщине восточного типа (стало понятно, почему вся хирургия переполнена хирургами той же национальности). Эта жесткая женщина отказала в довольно хамской форме, мотивируя это тем, что они не могут держать больного долго – учитывая, что я видела в больнице людей, живущих в ней по полгода и больше без всякой потребности в диализе, было очевидно, что она врет. Я спросила напрямую. Нельзя ли это сделать за деньги, но, видимо, я не умею спрашивать такие вещи достаточно подобострастно, мне сказали что конечно нет, что вы, как вы могли подумать. А нефролог, зав. отделения диализом назначил диализ на вечерние часы и субботу, в которую соц транспорт заведомо не ходит, даже если бы я его выбила и уговорила. Кажется, это было все.

Но тут случилось чудо.

Во время одного из сеансов ко мне подошла женщина. Она сказала, что узнала меня, что видела меня раньше в церкви у нас в районе (куда я не ходила уже много лет), что ее дочь тоже тут, с переломом позвоночника, что она выбила своей дочери нахождение в больнице, а нефролог таким образом просто вымогает взятки, заставляя больных договариваться о лучших сменах, удобном дне, развозке, приеме вовремя и даже о том, положат ли больного под вентилятор или подальше от него.

Она дала мне телефон начмеда нефрологического центра. Я позвонила, порыдала в трубку и договорилась о госпитализации на следующий после выписки день. Нефролог был в ярости, хоть и пытался выглядеть вежливым. Это была его обязанность, как оказалось – сообщать в центр о лежачих больных и переводить их на лечение дальше. А я прыгнула через его голову, и хоть он уверял, что и так бы сделал это – когда? До выписки оставалось 3 дня.

С. хотел провести ночь дома. Он уже не верил, что вернется из больницы живым. И я заказала перевозку на 9 вечера, последнее возможное время, когда соглашались везти, потому что в 10 начинался комендантский час. На 5 у нас был назначен последний в этой больнице диализ. И я спустила его вниз к 5, уже собрав все вещи и взяв их с собой.

Внизу оказалось, что нефролог перенес сеанс на 6, не сообщив нам. При длительности сеанса 3 часа мы гарантированно не успевали на машину. Но я привезла его раньше, и против воли он дал указание начать в 5. Как обычно, затянув начало процедуры еще на час. Мы едва успели, скомкав сеанс. Переночевали, и утром его госпитализировали в нефроцентре.

За всем этим начался июль.