Задача художника – страдать и превращать свои страдания в
произведения искусства так, чтобы весь мир восхищался ими и не
догадывался, что именно он высекает искры отчаяния из души творца*.

Это было необычное изваяние – черный мрамор, слюда и жемчуг. Плавные линии, острые углы и каменное кружево сливались в одно неповторимое, идеальное целое. Он подумал, что это, наверное, и есть Красота. По изваянию пробежала легкая дрожь, оно шевельнулось. Взглянуло на него ангельскими глазами, проникающими в душу… нет, даже еще глубже, и легкой поступью удалилось вверх по лестнице. А когда ожившее Совершенство споткнулось о ступеньку, чуть не потеряв равновесие, ему почудился взмах эфирных крыльев.
Следующая их встреча заставила его впервые задуматься о ничтожности и бессмысленности собственной жизни – ибо зачем ему существовать, стоя на дороге у Совершенства? Столкнувшись с ним, оно развернуло свои крылья с выражением нечеловеческого страдания на лице. «Ангел, ангел, ангел…» – пульсом билось у него в висках. А на следующий день он видел, как ангел обращается в свет, растворяется в нем, моля о пощаде. И больше он не видел это дивное создание, считая бредом каждое воспоминание о слюдяных глазах, мелькавшее перед ним в часы забытья. И еще - он начал рисовать.
Через много лет, хотя что такое «много» для одержимого?... он действительно понял, что одержим. Ангелом. Он видел его. Снова, когда уже отчаялся увидеть…
Тот же пронизывающий взгляд в обрамлении мраморных волос – но где жемчужный ореол? На губах застыла фальшивая улыбка, жесты полны легкомыслия, смех презрительно - наивен. Так это не его мечта-бред? Но глаза не могут лгать и притворяться, на него смотрит та самая статуя!
Первый раз выйдя на улицу после нескольких месяцев, проведенных в четырех стенах за железной оградой, он вздохнул и не спеша отправился домой. На задворках сознания бились и метались мысли о чем-то… небесном, но он не придавал им значения – теперь он здоров. Чудесный вечер… солнце скрылось в алых розах заката, сероватая тишина и льдистое спокойствие овладели сознанием, а затем и городом…странный вечер. Вид распростертого тела и вспоротой «красным орлом» спины отогнал демона забвения, и он понял…
Он рисовал. Отрешенно, не обращая внимания ни на странные взгляды, которые на него то и дело бросали, ни на монотонный голос, диктовавший что–то о классицизме, ни на слепящее солнце, бившее прямо в глаза…
Глаза. Нет, глаз не было видно – ангел, черта за чертой проступавший на белом листе, повернулся к художнику спиной. Рождающийся ангел, с каждым штрихом все отчетливее осознающий свою суть.
Павший на колени, ангел простер руки ввысь, будто искал спасения от боли, которая свела все его тело судорогой. От скрытого прядями волос лица нимбом распространялось странное, потустороннее свечение. Лезвия на краях крыльев, прорвавшие кожу, сочились кровью, как и сами антрацитовые крылья, вырывающиеся из спины после долгого заточения. Кровь собиралась в ручейки, стекала по спине и капала вниз, в пустоту, простирающуюся вокруг. Пустота же, причудливо изгибаясь, образовывала танцующие тени, переливающиеся металлическими оттенками.
Карандаш словно летал по листу, и управляло им само Вдохновение – связующее звено между мыслью и бумагой. Станет ли ангел тем, кем ему предначертано стать, воспарит ли, гордо расправив крылья, поднимется ли в поднебесье? Задавая себе эти вопросы, он понимал, что никогда не узнает ответов. Он просто изображал явленное ему рождение ангела. Мучительное, напоминающее скорее агонию, но оттого не менее прекрасное.
Последний полутон на левое крыло, последний взгляд на антрацит, добавленный к слюде и мрамору…
Оказалось, что скучный голос уже умолк, помещение опустело. Он тоже встал, чему–то мрачно улыбнулся, и, сжав в руке листок, выбросил его в открытое окно.
Ангел все–таки взлетел…