Дневник Джиованни Бельтраффио (ученик Леонардо да Винчи)
глава из романа Д.Мережковского"Воскресшие боги ..." ШЕСТАЯ КНИГА.
ЧАСТЬ 1

Я поступил в ученики к флорентийскому мастеру Леонардо да-Винчи 25 марта 1494 года.

Вот порядок учения: перспектива, размеры и пропорции человеческого тела, рисование по образцам хороших мастеров, рисование с натуры.

..........

Сегодня товарищ мой Марко д'0джионе дал мнe книгу о перспективе, записанную со слов учителя. Начинается так:
«Наибольшую радость телу дает свет солнца; наибольшую радость духу—ясность математической истины. Вот почему науку о перспективе, в которой созерцание светлой линии—величайшая отрада глаз—соединяется с ясностью математики—величайшею отрадой ума, должно предпочитать всем остальным человеческим исследованиям и наукам. Да просветит же меня сказавший о Себe: "Я есмь Свет истинный", и да поможет изложить науку о перспективе, науку о свете. И я разделяю эту книгу на три части: первая — уменьшение вдали объема предметов, вторая—уменышение ясности цвета, третья—уменьшеше ясности очертаний».

..........

Мастер заботится обо мне, как о родном: узнав, что я беден, не захотел принять условленной ежемесячной платы.

..........

Учитель сказал:
"Когда ты овладеешь перспективой и будешь знать наизусть пропории человеческого тела, наблюдай усердно во время прогулок движения людей: как стоят они, ходят, разговаривают и спорят, хохочут и дерутся, какие при этом лица у них и у тех зрителей, которые желают разнять их, и у тех, которые молча наблюдают; все это отмечай и зарисовывай карандашом, как можно скорее, в маленькую книжку из цветной бумаги, которую неотлучно имей при себe; когда же наполнится она, заменяй другою, а старую откладывай и береги. Помни, что не следует уничтожать и стирать эти рисунки, но хранить, ибо движения тел так бесконечны в природe, что никакая человеческая память не можетъ их удержать. Вот почему смотри на эти наброски, как на своих лучших наставников и учителей».
Я завел себe такую книжку и каждый вечер записываю слышанные в течении дня достопамятные слова учителя

..........

Сегодня встретил в переулке Лоскутниц, недалеко от собора, дядю моего, стекольнoго мастера Освальда Ингрима. Он сказал мне, что отрекается от меня, что я погубил душу свою, поселившись в дом безбожника и еретика Леонардо. Теперь я совсем один: нет у меня никого на свете, ни родных, ни друзей, кромe учителя. Я повторяю прекрасную молитву Леонардо: «Да просветит меня Господь, Свет мира, и да поможет изучить перспективу, науку о свете Его». Неужели это слова безбожника?

..........

Как бы ни было мне тяжело, стоит взглянуть на лицо его, чтобы на душе сделалось легче и радостнee. Какие у него глаза—ясные, бледно-голубые и холодные, точно лед; какой тихий, приятный голос, какая улыбка! Самые злые, упрямые люди не могут противиться вкрадчивым словам его, если он желает склонить их на да или нет. Я часто подолгу смотрю на него, как он сидит за рабочим столом, погруженный в задумчивость, и привычным медленным движением тонких пальцев перебирает, разглаживает длинную, вьющуюся и мягкую, как шелк дeвичьих кудрей, золотистую бороду. Ежели с кем-нибудь говорит, то обыкновенно прищуривает один глаз с немного лукавым, насмешливым и добрым выражением: кажется тогда, взор его из-под густых нависших бровей проникает в самую душу.

..........

Одевается просто: не терпит пестроты в нарядах и новых мод. Не любит никаких духов. Но белье у него из тонкого реннского полотна, всегда белое, как снег. Черный бархатный берет без всяких украшений, медалей и перьев. Поверх черного камзола—длинный до колен, темно-красный плащ с прямыми складками, старинного флорентинскаго покроя. Движения плавны и спокойны. Несмотря на скромное платье, всегда, где бы ни был он, среди вельмож или в толпе народа, у него такой вид, что нельзя не заметить его: не похож ни на кого.

..........

Все умеет, знает все: отличный стрелок из лука и арбалета, наездник, пловец, мастер фехтования. Однажды, видел я его в состязании с первыми силачами народа: игра состояла в том, что подбрасывали в церкви маленькую монету так, чтоб она коснулась самой середины купола. Мессэр Леонардо победил всех ловкостью и силой.
Он левша. Но левою рукою, с виду нежной и тонкой, как у молодой женщины, сгибает железные подковы, перекручивает язык медного колокола и ею же, рисуя лицо прекрасной девушки, наводит прозрачные тени прикосновениями угля или карандаша, легкими, как трепетания крыльев бабочки.

..........

[Эскиз головы девушки] Сегодня после обеда кончал при мне рисунок, который изображает склоненную голову Девы Марии, внимающей благовестию архангела. Из-под головной повязки, украшенной жемчугом и двумя голубиными крыльями, стыдливо играя с веянием ангельских крыл, выбиваются пряди волос, заплетенных, как у флорентинских девушек, в прическу, по виду небрежную, на самом деле искусную. Красота этих вьющихся кудрей пленяет как странная музыка. И тайна глаз её, которая как будто просвечивает сквозь опущенные веки с густою тенью ресниц, похожа на тайну подводных цветов, видимых сквозь прозрачные волны, но недосягаемых.
Вдруг в мастерскую вбежал маленьшй слуга Джьякопо и, прыгая, хлопая в ладоши, закричал:
— Уроды! Уроды! Мессэр Леонардо, ступайте скорее на кухню! Я привел вам таких красавчиков, что останетесь довольны!
—...... Я сказал, что вы угостите их ужином, если они позволять снять с себя портреты.
— Пусть подождут. Я сейчас кончу рисунок.
— Нет, мастер, они ждать не будут: назад в Бергамо до ночи торопятся. Да вы только взгляните — не пожалеете! Стоит, право же стоит! Вы себе представить не можете, что за чудовища!
Покинув неоконченный рисунок Девы Марии, учитель пошел в кухню. Я—за ним.
Мы увидели двух чинно сидевших на лавке братьев-стариков, толстых, точно водянкою раздутых, с отвратительными, отвислыми опухолями громадных зобов на шее —болезнью, обычною среди обитателей Бергамскихъ гор —и жену одного из них, сморщенную худенькую старушонку, по имени Паучиха, вполне достойную этого имени.

[Пять каррикатурных голов] Леонардо подсел к уродам, велел подать вина, стал их потчевать, любезно расспрашивать, смешить глупыми побасенками. Сперва они дичились, поглядывали недоверчиво, должно-быть, не понимая, зачем их сюда привели. .....
Скоро все трое, опьянев, захохотали с отвратительными ужимками. ....
Леонардо смотрел на них с глубоким, жадным любопытством, как ученый, который делает опыт. Когда уродство их достигло высшей степени, взял бумагу и начал рисовать эти мерзостные рожи тем самым карандашом, с тою же любовью, с которой только что рисовал божественную улыбку Девы Марии.
Вечером показывал мнe множество карикатур не только людей, но и животных—страшные лица, похожие на те, что преследуют больных в бреду. В зверском мелькает человеческое, в человеческом—зверское, одно переходит в другое легко и естественно до ужаса. .......
И всего ужаснее то, что эти уроды кажутся знакомыми, как будто где-то уже видел их, и что-то есть в них соблазнительное, что отталкивает и в то же время притягивает, как бездна. Смотришь, ужасаешься —и нельзя оторвать от них глаз так же, как от божественной улыбки Девы Марии. И там и здесь— удивление, как перед чудом.

..........

[Пять голов] Чезаре да-Сэсто рассказывает, что Леонардо, встретив где-нибудь в толпе на улице любопытного урода, в течении целого дня может следовать за ним и наблюдать, стараясь запомнить лицо его. Великое уродство в людях, говорит учитель, так же редко и необычайно, как великая прелесть: только среднее обычно.

..........

Он изобрел странный способ запоминать человеческие лица. Полагает, что носы у людей бывают трех родов: или прямые, или с горбиной, или с выемкой. Прямые могут быть или короткими или длинными, с концами тупыми или острыми. Горбина находится или вверху носа, или внизу, или посредини — и так далее для каждой части лица. Все эти бесчисленные подразделения, роды и виды, отмеченные цифрами, заносятся в особую разграфленную книжку. Когда художник где-нибудь на прогулкe встречает лицо, которое желает запомнить, ему стоит лишь отметить значком соответствующий род носа, лба, глаз подбородка, и таким образом, посредством ряда цифр закрепляется в памяти, как бы мгновенный снимок с живого лица. На свободе, вернувшись домой, соединяет эти части в один образ.