по ту сторону черепахи

[187x241]
У ученика Парменида Зенона, подъем которого был на 10 или по другим историкам на 20 лет раньше Мелисса и на 25, на 40 или на 50 лет позже Парменида и который «не выдвинул своего учения, но еще глубже разбирал эти (парменидовские) вопросы в апориях» (Псевдо-Плутарх, Строматы 5; Дильс А 23), есть апория о движении и его пределе «Ахиллес». Кричащую остроту этой апории придает то, что Ахиллес, самый знаменитый из греков под Троей, быстроногий. Он никогда не догонит черепаху, потому что каждый раз, как он будет добегать до нее, черепаха успеет хоть на малость уже отползти, так что Ахиллес будет каждый раз хватать воздух, достигать места, где черепаха вот только что была, но ее уже нет.

Пытаясь схватить смысл апории «Ахиллес», мы улавливаем его в том, что расстояние между Ахиллесом и черепахой уменьшается, но дробление можно в принципе продолжать до бесконечности и не будет такого малого расстояния между Ахиллесом и черепахой, чтобы за время стремительного пробегания этого расстояния Ахиллесом черепаха не ускользнула от желанной Ахиллесу хватки пусть на еще гораздо меньшее расстояние, но всё-таки. Измельчая расстояние, как бы исталкивая его в ступе, мы ничего не можем поделать с ним, как тиран не мог сломить дух Зенона, исталкивая его в ступе. Измельчение расстояния не сокрушает замысел Зенона. Kaкой этот замысел? Зенон подобно Пармениду выполняет завет Пифагора — не подставиться в записанном слове так, чтобы тайна показалась дешевой, разгаданной. Зенон однажды с достоинством противостоял тирану, взявшему его в плен, и он многажды, снова и снова уходит от тирана-читателя, который хочет овладеть им, осилить апорию. Подобно тому как Зенон оговаривает ближайших друзей терзающего его тирана, так что тиран остается перед Зеноном один, так читатель остается в апории «Ахиллес» без помощников из области чувства и опыта, когда Ахиллес и черепаха превращаются в движущиеся точки и телесный мир исчезает. И как Зенон впивается в ухо тирану и не разжимает до последнего челюстей, так 25 веков читатель продолжает слышать впивающуюся в его слух простую историю Ахиллеса и черепахи. Как Зенон откусывает себе и выплевывает язык, когда тиран ужесточает пытку, — всё, он ничего уже не скажет, — так сам язык апории (говорю не о древнегреческом, а о языке пифагорейской мысли) теперь мертв и не объяснит сам себя; в тайну ушел сам способ того говорения, осталось только однажды сказанное. — Как тиран, истолокший несломленного Зенона в ступе, не успокоен, так тиран-читатель не в силах разобрать его апорию так, чтобы успокоиться. Это беспокойная апория.

Думают, что как можно не видеть простейшего: хорошо, пусть Ахиллес с первого шага не догонит черепаху, она успеет ускользнуть, чуть подавшись вперед, — но ведь уже следующим шагом он будет впереди нее, значит, в какой-то момент он с ней поравнялся и стало быть догнал? — Раз перегнал, значит догнал, не так ли?

Апория этим не только не снята, но лишь теперь она начинает по-настоящему работать. Дело не в том, что Ахиллес вторым шагом окажется уже по ту сторону черепахи, а в том, когда, в какой момент он скажет «догнал» (а не «перегнал»). Как честный человек он не станет давать неуточненные сведения; когда еще не догнал, он не будет кричать, что догнал, но и оказаться вдруг впереди нее тоже не его цель. Вы помните, что все «друзья» тирана тираном повешены, казнены по оговору Зенона. И черепаха и Ахиллес превратились в точки, в точечные массы, сказала бы современная физика, тоже казнившая своих «друзей», тоже не умеющая оперировать ни с чем кроме точечных масс и их множеств. Пусть до черепахи остается минимальное расстояние, Ахиллес будет добросовестно дожидаться соприкосновения. Он будет выжидать и с половиной того расстояния. Для точечного Ахиллеса любое расстояние будет распадаться на бесконечное множество расстояний и точек, и та точка, где его, Ахиллеса, точка совпадет с точкой черепахи, не сможет быть выделена, потому что затеряется в бесконечном множестве точек. Из бесконечного множества точек нельзя выбрать одну, как часть бесконечности она одна тоже окажется бесконечностью. Ахиллес растеряется, задохнется в количестве ступеней приближения. Скажем, между прочим, что не Ахиллес один растеряется, а современное человечество, как он, растерялось в количество ступеней приближения к техническому, к информационному, к научному совершенству. — Истолченный в ступе, Зенон кричит оттуда, что его душа, суть его апории, тираном-читателем не покорена. Да, это странно сказать, но у Ахиллеса глаза будут разбегаться между одной множащейся без конца бесконечностью и другой, и он никогда по-честному не сумеет сказать: вот оно!

Зенон нам уже выплюнул язык и ничего не скажет больше, мы обязаны ему его вернуть. Мы не смогли узнать, не успели спросить, что такое «догнать». В дефиницию Ахиллеса и черепахи входят скорость Ахиллеса и медлительность черепахи. Т.е. по определению Ахиллес догонит черепаху. И с такой же достоверностью он по смыслу апории растеряется в моментах догоняния и никогда не сможет сказать «догнал». Это значит: он одновременно догнал черепаху, потому что он быстроногий Ахиллес, и он же никогда не догонит ее, если захочет убедиться в своей способности, двинувшись с места. Как вы понимаете движение? Если как достижение, догоняние, то движения нет: Ахиллес, каким он сейчас перед гонкой стоит за черепахой, не меньше во всяком случае ее догнал, чем когда он запутается в бесконечностях точек и не найдет, не выберет внутри одной бесконечности точку, совпадающую с точкой внутри другой бесконечности. До движения он таким образом имеет больше, чем после; движение только собьет его с толку, заставит потерять то, что он имеет. — Тогда что же это такое, что люди называют движением, догоняя черепах? Неизвестно. Люди не разобрали, не поняли, что такое движение. Того, что они называют движением, просто нет — но нет так, что всё, чего люди достигают, как им кажется, движением, у них уже есть, как поимка черепахи уже есть в быстроногом Ахиллесе.
Греческий ритор и полигистор Фаворин в начале II в., приписывает аргумент «Ахиллес» Пармениду. Парменид или Зенон или античная мысль предупреждает: во всём, что человек хочет схватить, он промахнется, если не обратит внимание на то, что уже есть. Ранняя хватка бытия уже захватила нас, когда мы начали свой захват.