Зажечь по четыре свечи в каждом из являющихся частью массивной рамы старинных подсвечников. Снять с носимой на шее цепочки и вставить в пустое гнездо маленький чёрный камешек. Провести кончиками пальцев по гладкой поверхности ставшего вдруг ледяным стекла, прижаться к нему щекой, словно стараясь всей кожей вобрать колдовской туман, позволяющий увидеть чужое лицо, услышать чужой голос.
Она не знала, что именно их разделяет – миры, или время. Да и не было это важно. Нет и не будет иного моста через эту пропасть, кроме старого зеркала, которое на счастье или на беду мать так и не позволила выбросить .
В её мире не нужны такие. Открытые, доверчивые, по-детски наивные мечтатели, верящие в придуманные ими сказки. Не способные защититься, не способные причинить боль другим, умеющие быть милосердными. Время и люди ломали их жестоко и быстро. Или убивали. Иногда, правда, удавалось научиться притворяться такими, как все, сохранив глубоко в душе искренность и солнечное тепло.
Она притворяться не умела. И сломаться не могла. Вода остаётся водой, в какой бы сосуд её не налили. Единственное, чему научилась, - прятать тоску и одиночество за ласковой улыбкой и беззаботным смехом. Только взгляд, усталый и больной, выдавал тем, кто ещё умел смотреть в глаза.
Как умел встречавший её по другую сторону зеркала старый рыцарь, давно похоронивший жену и сыновей.
Он рассказал потом, что год за годом ждал её бабушку, слишком боявшуюся своего бога, чтобы касаться «колдовства». Случайно увидел её в день свадьбы, да так и не смог забыть. И с того дня возле его зеркала постоянно горели свечи и дежурили доверенные слуги.
И однажды увидели в нём любопытную, хоть и перепуганную, девчонку. Конечно, позвали господина.
Она не убежала. Не задула свечи. И не спрятала камень, чтобы порвать ту тоненькую волшебную нить, что связала два зеркала. Дождалась.
И каждую ночь с тех пор они говорили обо всем и ни о чём. Бесконечное кружево слов подобно паутине опутало две души. Всё чаще через такое хрупкое и такое непреодолимое стекло тонкие белые пальцы девушки касались ещё крепкой ладони старика. Всё чаще её бледное личико озарялось тёплым, ласковым светом, а в его глазах, как в юности, плясали весёлые бесенята.
Они далеко не сразу научились понимать друг друга, хотя и говорили, кажется, на одном языке. Слишком разными были их миры, жизни, стремления. А потом день стал лишь ожиданием ночи. Свечи… Захлёбывались словами, словно боялись не успеть рассказать что-то, пусть мелкое, глупое, наивное, неважное. Впитывали чужие мыли, чувства, воспоминания. Молчали, глаза в глаза, прижав к ледяному стеклу ладони, не замечая ни усталости, ни холода.
А потом снова день. Долгий, болезненно-пустой. Едва шевелятся ленивые стрелки на часах. Ближе к вечеру начинает раздражать уже и солнечный свет. Переделаны все дела, перечитаны все книги, нет сил смотреть заново даже самые любимые фильмы.

Чудовищно медленно тянется время. Мучительно-яркое небо давит и мешает дышать. Горячий воздух обжигает кожу, с трудом протискивается в лёгкие, кажется колючим и горьким.
Страх. Злой и липкий.
От разразившейся к вечеру грозы легче не стало. Она лишь вызвала ещё большую тревогу. Тучи сделали небо ещё тяжелее и ниже. Молнии рвали мир на части. Все цвета вытеснил грязно-серый.
Не смогла дождаться, пока все уснут.
Заперла дверь, задёрнула шторы. Золотистые огоньки свечей стали в тревожной темноте совсем живыми и родными.
- Я не ждал тебя так рано, - нахмурился рыцарь. – Что-то случилось?
Улыбнулась в ответ на его тревогу.
- Нет. Я беспокоилась…
- За меня? Не стоит, маленькая. Ничего, кроме смерти, со мной случиться уже не может.
- Не надо. Я не смогу без тебя…
- Не просто сможешь. Должна. Выйдешь замуж, родишь сына, вырастишь его настоящим рыцарем.
- Я не могу! Ты же знаешь, что не могу!
- Меня ты тоже боишься?
- Нет! Но ты другой. Не как все они.
- Ты доверяешь мне только потому, что не могу до тебя дотронуться?
- Нет, я… Ты снишься мне, и…
- Знаю, маленькая, - провёл кончиками пальцев по ледяному стеклу.
- Я к тебе хочу, - губы задрожали.
- Не надо. Думаешь, тут люди другие?
- Ты другой.
- Да, девочка, - улыбка получилась кривая и жуткая. – Я хуже, чем они. Я убивал и жёг города, я…
- Не надо!
- … насиловал и грабил. Я знаю, что такое война, девочка. А они не знают. Я могу ценить тебя и наши с тобой разговоры потому, что знаю, как это страшно, когда иначе.
- Нет! Ты другой! И у тебя не было выбора.
- А у них есть? Скажи мне, для чего вы живёте.
- Я…
- Не ты. Все вы. Весь ваш народ.
- Не знаю, - виновато опустила голову.
- Всё ведь просто, правда? Ни у кого из вас нет цели. Той, для которой и души не жалко. Вам просто больше не к чему приложить силы. Вот и живёте, как получается. А война учит ценить свою и чужие жизни. Это страшный отбор. Очень страшный. Далеко не всегда выживают самые достойные. Чаще – хитрые и подлые.
- Зачем?...
- Ищи, девочка. И в твоём мире есть хорошие люди.
- Ты прогоняешь меня? За что?
- Не прогоняю. Разве я могу тебя прогнать? Но у тебя должна быть настоящая семья.
Прижала ладонь к зеркалу. Слёзы, отражавшие горящие на раме свечи, казались бегущими по щекам каплями огня.
Впервые не попытался утешить. Стоят и смотрел, нахмурившись.
- Ты обещаешь? – спросил, когда потянулась задуть свечи.
Вздрогнула, сжалась, словно ждала удара, но кивнула.
- Я ведь добра тебе желаю, маленькая. Пойми.
Так и не понял, услышала ли. Зеркало стало просто зеркалом.

Следующей ночью они не разговаривали. А потом всё стало, как прежде.
Пока однажды слуга не сказал, что господин болен и не может прийти.
День за днём она сходила с ума от тревоги. Ночь за ночью сидела возле зеркала и ждала, что её рыцарь вернётся или хотя бы пришлёт кого-то рассказать, как он.
Когда увидела, что то, второе, зеркало закрыто чёрным полотном, сразу поняла, что это значит. Внутри стало звонко и пусто. Не было ни боли, ни отчаяния, не слёз. Ничего не было. Совсем. Наверное, от этой пустоты должно было стать страшно. Но и страха – не было.

Конец выберите, какой нравится.

Тёмное пятно на том, другом, зеркале стало вытягивающей душу бездной и вместе с тем единственной реальностью в рассыпающемся мире. Да и не было уже ни зеркала, ни стен, ни привычных вещей.
И не за что было ухватиться, чтобы не упасть, кроме чёрной ткани – ненадёжной, но всё же опоры.
И пальцы сомкнулись на ней, не встретив привычной ледяной преграды.
И каменный пол был под босыми ступнями вместо привычного пушистого ковра.
И закутанный в меховое покрывало старый рыцарь замер в кресле. Впервые по лицу его катятся слёзы.
Опустилась на колени, потёрлась щекой о его ладонь. Погладил по волосам. Слов было предостаточно и раньше.

Потом она сделала всё, как он хотел. Родила сына, вырастила его настоящим рыцарем. Муж любил и берёг её, она отвечала заботой и верностью. Тихая, послушная, ласковая. Пустая оболочка с выгоревшей душой.
И только маленький камешек на цепочке вызывал порой горькую и нежную улыбку на бледном, словно не знавшем солнца личике.