|
Не было дня, когда я не разговаривал бы с тобой. Вся моя жизнь состоит из двух половин:
первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил.
...
Всю жизнь я пытался понять тебя, и понять себя, и в тысячный раз вспоминая
давние события находил в них новые детали, открывал новые мотивы и тайные причины.
Я очень любил тебя, милая. Я и теперь люблю тебя. Но теперь это уже точно не
имеет никакого значения. Вот уж теперь-то точно поздно.
Когда-то, в той жизни, ты сказала – лето, и Ленинград, и тополиный пух: „Поезд
ушел“. И я ответил: „Ну, такой поезд я на пальце потащу за веревочку“.
Когда-то – лето, комнатушка, простынь, плед на окне завязан сыромятным ремешком
скотогона на калмыцкий узел – ты спросила: „А тебе надо, чтоб я тебя любила? Или
– тебе и так… устраивает?“ Я не нашел ответа, было слишком много верных и все
про одно, они промелькнули мгновенно, каждый главный и единственный, не выбрать,
так больно, и печально, и быстро колотилось сердце, и я сумел только на выдохе:
„Господи, дай мне любви этой девочки, и больше мне от жизни ничего не надо“.
С тех пор я всю жизнь отвечал на этот вопрос. Из всех в мире вариантов „да“ я
искал один, чтоб ты поняла, к а к мне это было надо.
Я сказал тебе: „Ты любишь меня. Когда ты сходишь по мне с ума, и прибегаешь,
бросив все, и обнимаешь, прижимаясь в отчаянье, и глаза твои сияют, и ты моя, и
ты стонешь со мной, и ты делаешь каждым касанием навстречу то же, что делаю я, и
чувствуешь то же, что чувствую я, – ты любишь меня, и знаешь это, всем естеством,
и я это знаю и чувствую всем собой, потому что нет этого иначе“.
Ты боялась попасть в плен. Ты боялась поверить до конца, до последнего дюйма. Ты
не могла жить в мире ни с кем, потому что никогда не жила в мире с собой. Жизнь
кипела, искрилась, брызгала в тебе, и всего хотелось, и всего было мало. Ты была
такая светлая и радостная. С тобой было светло.
Никого в жизни я не понимал так, как тебя; не чувствовал так, как тебя; не читал,
как открытую – для меня одного! – как тебя.
– Какие у тебя сияющие глазищи!..
– Это только для тебя…
В унисон, в фазу, в масть. Я оборачивался и открывал рот, и ты говорила: „Ага,
какая весна, да?“
Ты жутко боялась остаться одна, состариться без мужа, без семьи, и поэтому
произносила речи о скуке и однообразии семейной жизни, в защиту свободы и
приключений. Ты предчувствовала свое будущее и боялась признать поражение хоть в
чем-то. И так ясно слышались в твоем голосе слабость и желание, чтоб тебя
опровергли, уверили, успокоили, что ты будешь надежно и спокойно любима всю
жизнь, и при этом будет все, что только можно придумать прекрасного, интересного,
необычайного, и ни при каких условиях ты не будешь брошена – даже если сама из
самолюбия, противоречия, злости сделаешь все, чтоб – наперекор себе же –
остаться одна: не останешься, тебя всегда сумеют понять, принять, примирить,
сделать так хорошо и оставить с собой, как в глубине души ты сама больше всего
хочешь.
Я научился понимать, правда? А это единственное, что у меня осталось, главное
мое занятие, это вся моя жизнь: помнить, знать, понимать. И это – огромная, огромная,
неохватная жизнь! уверяю тебя…
… Письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные,
чаще бесполезные, в письмах все не скажется, и не все услышится, в письмах все
нам кажется, что не так напишется.
Мы были очень похожи. Мы были молоды, красивы, самолюбивы, любимы многими, жадны
до жизни и веселья, мы мечтали о морях-океанах, собирались прямиком на Гаваи, в
пампасы… мэм-сагиб.
„Между нами всегда оставался ну самый последний миллиметр?“ – сказала ты. Через
много лет я ответил: „Он оставался внутри тебя“. Его ты так никогда в жизни и не
преодолела, не бросилась в омут очертя голову, не отдала себя всю безоглядно и
без остатка, и поэтому не обрела взамен и одновременно все, совсем все, что тебе
так надо было, без чего ты так никогда и не стала счастлива.
Теперь этот миллиметр растянулся в неведомые тысячи километров, в другое
измерение. И твой голос, низкий, нежный, грудной: „Здравствуй, заяц. Ну, как живешь?“
Живу.
...
О черт, но ведь главное, на что я купился, главное, что было мне дороже всего в
тебе – потрясающая чуткость, отзывчивость, чистота тона: на каждое мое движение,
каждое слово, каждый жест – ты поступала именно так, как было и с т и н н о, как я
хотел больше всего, мечтал. До тебя – я полагал, что чувство никогда не может
быть полностью взаимно. И вдруг оказалось – может… В резонанс, в такт, в один стук
сердца.
Все в тебе – ерунда по сравнению с главным, потрясающим, данным от Бога: ты
женщина, каких почти не бывает. Ты рядом – уже свет праздника, радости, любви,
счастья. Взглядом, улыбкой, жестом, интонацией, беглым поступком – ты дарила мужчине
полное ощущение того, что он – желанен, значителен, интересен, достоен, что он –
тебе и всем! – единственный такой, мужественный, сильный, красивый, замечательный.
Это не было сознательным воздействием – это шло от твоей сущности, от жадного и
радостного приятия жизни, веры в нее, и эту радость и веру ты естественно, как
дыхание, разделяла с тем, кого встречала.
...
И я раскрылся весь – в изумлении приходящего счастья, которое возможно лишь
единожды. И ты испугалась – порабощения собственным чувством. „Я не позволяла
себе чувствовать даже тысячную часть того, что чувствовала на самом деле, чего
хотела…“
И стала всаживать в меня крючья. Ты очень боялась раскрыться полностью – чтоб не
смогли сделать тебе больно. А я был счастлив немыслимому для меня порабощению
своим чувством. Вот где произошла нескладушка. И боялся, не мог, не хотел делать
больно; мне необходимо было – оберегать тебя, а не бороться.
Это я говорил тебе, а всего все равно не скажешь, и все слова столько раз
употреблялись в жизни, и что тут скажешь нового, и какой в этом смысл, нет в
этом смысла, кроме одного, кроме одного: я говорю – и я с тобой, милая моя,
родная, любимая, единственная моя, свет мой, и я вижу тебя, слышу тебя, чувствую
тебя, счастлив с тобой, как никогда и ни с кем в жизни. Не было у меня никого
ближе тебя.
Тебе было хорошо со мной? Я тебе нравился? Я тебя устраивал?
Малыш, чуча-муча, пегий ослик, чуть-чуть ты смалодушничала, чуть-чуть, и это тот
последний дюйм, который решает все.
Я никогда не отделаюсь от истины, что мы были созданы друг для друга. Ты не была
самой красивой, или самой умной, или самой доброй – я видел тебя глазами ясно, я
не идеализировал: ты была по м н е, и каждый взгляд, вздох, движение твои – были
навстречу, как в зеркале.
Я видел тебя – и прочие переставали существовать, отделялись стеклянной стеной:
чужие, отдельные, другие.
Я видел тебя – и был лучше, чем без тебя: был храбрее, сильнее, умнее… нет, это
чушь: добрее, тоньше, благороднее… да и это не главное: я был значительнее,
крупнее, чем без тебя.
Из беззащитности, ранимости спохватывалась ты казаться стервой – и вдруг поступала
согласно этой претензии, а под блеском глаз дрожала робость, потому что суть
была доброй и хорошей, и ты боялась быть такой, чтоб не проиграть в жизни, чтоб
не выглядеть слабой. А я настолько знал свою силу, что не боялся поступать как
слабый, и в результате ты поступала как сильная, а я как слабый, хотя на деле
было наоборот, и на деле получилось наоборот… Господи, милая, как я помню все…
Все кончается, жизнь на закат, финиш отмерен. Не было у меня дня без тебя. Давай
напоследок, как тогда, мизинцем к руке, ага.
Твой – Я.»
|