Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрел
утки, рябчика, вальдшнепа. "Ах, как ты постарел"
скажет тебе одна, и ты задерешь двустволку,
но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть перепелку. 
И легкое чутко дернется: с лотков продают урюк. 
Но и помимо этого мир вокруг
меняется так стремительно, точно он стал колоться 
дурью, приобретенной у смуглого инородца.

Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица, 
меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца, 
но в ощущении кисточки, оставшейся от картины,
лишенной конца, начала, рамы и середины. 
Не говоря -- музея, не говоря -- гвоздя. 
И поезд вдали по равнине бежит, свистя,
хотя, вглядевшись как следует, ты не заметишь дыма. 
Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо. 

Это относится к осени, к времени вообще, 
когда кончаешь курить и когда еще 
деревья кажутся рельсами, сбросившими колеса,
и опушки ржавеют, как узловые леса.
И в горле уже не комок, но стопроцентный ёж -- 
ибо в открытом море больше не узнаешь 
силуэт парохода, и профиль аэроплана, 
растерявший все нимбы, выглядит в вышних странно.

Так прибавляют в скорости. Подруга была права. 
Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? Дрова,
очертания облака, голубя в верхотуре, 
плоскую воду, что-то в архитектуре, 
но -- никого в лицо. Так некоторые порой
ездят еще за границу, но, лишены второй 
жизни, спешат воротиться, пряча глаза от страха, 
и, не успев улечься от прощального взмаха, 

платочек трепещет в воздухе. Другие, кому уже 
выпало что-то любить больше, чем жизнь, в душе
зная, что старость -- это и есть вторая
жизнь, белеют на солнце, как мрамор, не загорая, 
уставившись в некую точку и не чужды утех
истории. Потому что чем больше тех 
точек, тем больше крапинок на проигравших в прятки 
яйцах рябчика, вальдшнепа, вспугнутой куропатки.