БОДЛЕР  ШАРЛЬ (1821 - 1867), знаменитый поэт, родоначальник модернизма и эстетиз­ма в литературе, уже в зрелом возрасте любил светскую женщину, г-жу Сабатье, олицетворявшую для него недосягаемую Меч­ту,  противопоставляемую им реальной действительности. Отношения Бодлэра к г-же Сабатье – изысканно-идеальные, и к мулатке Жанне Дювале, - утонченно-эротические, характеризуют его отношение к поэзии и прозе жизни; преодолеть последнюю «Искусством, опьянением или добродетелью» он призывал всеми чарами своего ума и таланта.

"....Я хотел вам писать, несмотря на то, что я - не сторонник писем; почти всегда потом в них раскаи­ваюсь. Но я не рискую ничем, ибо решился предаться вам навсегда...

Мужчина, говорящий: "Я вас люблю" , умоляющий, и женщина, отвечающая: "Любить вас? Мне! Никогда! Я люблю лишь одного, горе тому, кто пришел бы после него; он не добился бы ничего, кроме моего равнодушия и моего презрения". И этот самый муж­чина, ради только одного удовольствия смотреть по­дольше в ваши глаза, позволяет вам говорить о другом, говорить исключительно о нем, восторгаться только им, думать только о нем. Последствием всех этих признаний для меня было нечто очень странное: теперь вы для меня уже не просто желанная женщина, но женщина, которую любят за ее прямоту, за ее страсть, за ее остроту, за ее молодость, за ее беззаветность.

Я многое потерял при этих обяснениях, ибо вы были так решительны, что я должен был тотчас вам подчиниться... Но вы, сударыня, - вы при этом много выиграли: вы внушили мне уважение и глубокое почтение. Будете всегда такою же, и сохраните эту страсть, делающую вас столь прекрасной, столь счаст­ливой.

Придите опять, умоляю вас, и я буду скромен и кроток в моих желаниях. Я был достоин вашего презрения, когда ответил вам, что удовольствуюсь крохами. Я солгал. О! если бы вы знали, как вы были хороши в этот вечер! Я не смею расточать вам похвал. Это так банально, - но ваши глаза, ваши губы, вся вы  -  восторженная и пылкая, проноситесь сейчас пред моими сомкнутыми очами, - и я чув­ствую, что это - бесповоротно.

Придите снова, - умоляю вас об этом на коленях; я не говорю вам, что вы найдете меня бесчувственным; и, однако же, вы не можете воспретите моему воображению витать вокруг ваших плеч, во­круг ваших прекрасных рук, вокруг ваших глаз, в которых отражена вся ваша жизнь, вокруг всего вашего очаровательного телесного облика; нет, я знаю, что этого вы не в состоянии сделать; но буде­те спокойны, - вы для меня предмет культа, и мне невозможно вас омрачите; я хочу всегда видеть вас такой же лучезарной, какой вы были. Вся вы - такая милая, такая прекрасная, обвеянная такою нежностью. Вы олицетворяете для меня жизнь и движете, не столь­ко вашими стремительными жестами и пылкостью вашей натуры, но больше всего вашими глазами, которые способны зажечь поэта на бессмертную любовь. Как выразите вам, до какой степени я люблю ваши глаза, и как ценю вашу красоту? В ней заключены два противоречивые очарования, которые в вас, однако, не противоречат одно другому, - это очарование ребенка и очарование женщины. О! верьте мне, я говорю это от чистого сердца; вы - достойны обожания, и я люблю вас всею душою. Какое-то благоговейное чувство при­вязало меня к вам навеки. Вопреки вашей воле, вы будете отныне моим талисманом, моей силой. Я люблю вас, Мария, - это неоспоримо; но любовь моя к вам - это любовь верующего к Богу; и потому никогда не называйте земным именем этот таин­ственный и духовный культ, эту целомудренную и нежную привязанность, соединяющую мою душу с вашей, - вопреки вашему желанию, это было бы святотатством. - Я был мертвым, - вы меня воскресили. О! вы еще не знаете всего, чем я вам обязан! В вашем ангельском взгляде я обрел неведомое бла­женство; ваши глаза научили меня духовно радоваться самому изысканному и высокому чувству. Отныне вы моя единственная царица, моя любовь и красота; вы -  часть меня самого, преображенного духовной сущ­ностью.

Через вас, Мария, я сделаюсь великим и сильным. Подобно Петрарке, я увековечу мою Лауру. Будете моим Ангелом-Хранителем, моей Музой и моей Мадонной, и ведите меня по пути прекрасного.

Соблаговолите ответить мне хоть одним словом, - умоляю вас, - одно лишь слово. В жизни каждого бывают дни сомнений и решений, когда выражения дружбы, одного взгляда, какой-нибудь записки достаточно, чтобы толкнуть вас на глупость или бе­зумство! Клянусь вам, что сейчас я в таком состоянии. Одно ваше слово будет для меня святыней, на которую смотрят с благоговением, и заучивают наизусть! Если бы вы знали, до какой степени вы лю­бимы! Смотрите, я склоняюсь к вашим ногам; одно слово, скажите одно слово... Нет, вы его не скажете!

Счастлив, тысячу раз счастлив тот, кто избрал вас среди всех; вас, столь прекрасную и нежную, такую обворожительную умом, сердцем и способно­стями! Какая бы женщина могла вас когда заменить? Я не осмеливаюсь домогаться свидания, - вы мне отка­зали бы. Я предпочитаю ожидать.

Я буду ждать годы, и когда вы увидите, как неизменно вас любят, с каким почтением, с каким абсолютным бескорыстием, тогда вы вспомни­те, как вы вначале дурно обращались со мною, и со­знаетесь, что это было нехорошо.

В конце-концов, я не имею права отражать уда­ры, которые моему кумиру заблагорассудиться мне на­носите. Вам нравится меня выгонять, - мне нравится вас обожать."

"Четверг, 16 февраля 1854 г.

Я не знаю какого мнения женщины о поклонении, предметом которого они иной раз являются. Неко­торые утверждают, что они должны находить это со­вершенно естественным; другие же думают, что они должны над этим смеяться. Таким образом разделяют всех женщин на тщеславных и циничных. Что касается меня, то я нахожу, что настоящие жен­щины могут быть только горды и счастливы своим благодетельным воздействием. Я не знаю, снизойдет ли когда-нибудь на меня эта высшая милость - найти опору в той власти, которую вы обрели надо мной, и в той бесконечной лучезарности, которую излучает ваш образ, запечатленный в моем мозгу. Но сейчас я только счастлив снова поклясться вам, что никогда еще любовь не была более бескорыстной, бо­лее идеальной, более проникнутой почтением, как та, которую я втайне питаю к вам, и которую я всегда буду скрывать со старанием, внушаемым мне этим нежным почтением."

С тех пор, как мы признались, что любим друг друга, ты постоянно спрашиваешь себя, - почему я не решаюсь прибавить «навеки». Почему? Потому что я угадываю будущее, и потому что я вообще склонен к антитезам. Всегда, когда я вижу ребенка, я думаю о том, что он состарится; когда я вижу колыбель, я вспоминаю о могиле. Когда я смотрю на жен­щину, мне представляется ее скелет. Радостные кар­тины наводят на меня грусть, а грустные мало меня трогают... Я слишком, много страдаю в глубин ду­ши, чтобы еще проливать слезы; прочитанное волнует меня сильнее, чем действительны я страдания. Когда у меня была семья, мне иногда хотелось, чтобы ее не было; я был бы свободен и мог бы поехать в Ки­тай или к дикарям. Теперь, когда семьи нет,  я сожа­лею об этом и цепляюсь за стены, где еще витает ее тень. Другие бы гордились твоей любовью, их честолюбие нашло бы себе полное удовлетворение, их муж­ской эгоизм был бы бесконечно польщен; а мое сердце изнемогает от тоски когда моменты страсти проходят, и я говорю себе: она меня любит, и я люблю ее, но люблю недостаточно сильно. Если бы она меня не знала, ей не пришлось бы проливать всех тех слез, которые она теперь проливает.

Дитя! ты думаешь, что будешь любить меня все­гда; всегда! как высокомерно звучит это слово в устах человека! Ведь ты любила уже и раньше, неправда ли, - как и я; вспомни, - и тогда ты говорила, - навыки. Я поступаю жестоко, я огорчаю тебя... Но я предпочитаю омрачить твое счастье теперь чем созна­тельно преувеличивать его, как делают все, чтобы потом утрата счастья заставляла еще больше стра­дать... Кто знает? Может быть, ты мне будешь бла­годарна потом за то, что у меня хватило мужества не быть чересчур нежным. Ах, если бы я жил в Па­риже, если бы я мог все дни моей жизни проводить возле тебя, я бы без страха отдался этому чувству. Я бы нашел для моей души и для моего ума пищу, которая мне не могла бы никогда прискучить. Но мы разлучены, обречены видеться только изредка, это ужасно, какая перспектива! но что же делать!, я не понимаю, как я мог расстаться с тобой. И все же как это на меня похоже! Это так свойственно моей жалкой природе; если бы ты меня не любила, я бы от этого умер; ты меня любишь, а я стараюсь охла­дить твое чувство. Я бы хотел быть в твоей жизни прохладным ручьем, освежающим ее страждущие берега, а не бурным потоком, вносящим опустошение; я бы хотел, чтобы воспоминание обо мне вызы­вало трепет в твоем теле и улыбку в душе. Не проклинай меня никогда! лишь после самой сильной любви я смогу разлюбить тебя. Я буду всегда благо­словлять тебя; твой образ всегда будет для меня окружен ореолом поэзии и нежности, подобно вче­рашней ночи в опаловых парах ее серебристого тумана. - В этом месяце я приеду и проведу с тобой целый день. Я должен дать объяснения на несколько строк твоего письма, из которых я вижу, что ты питаешь иллюзию относительно меня. Оставлять тебя в заблуждении было бы с моей стороны трусостью, а трусость - порок, который я ненавижу во всех его проявлениях.

В глубине моей души, что бы там ни говорили, я - паяц. В детстве и в юности у меня была страст­ная любовь к подмосткам. Я был бы, может быть, великим актером, если бы мне суждено было ро­диться более бедным. Да и теперь еще я выше всего люблю форму; лишь бы она была прекрасна, мне боль­ше ничего не надо. Женщины чересчур страстные и односторонне мыслящие не понимают этого культа красоты, лишенного чувствительности. Им всегда нуж­на причина и цель. Я одинаково любуюсь мишурой и золотом. Поэзия мишуры для меня еще выше, так как в ней есть грусть. В мире для меня существуют только прекрасные стихи, стройная, гармоничная, пе­вучая речь, красивые закаты, лунный свет, колоритные картины, античный мрамор, выразительные лица. Все остальное - ничто. Я хотел бы лучше быть Таль­мой, чем Мирабо, потому что он жил в мире бо­лее чистой красоты. Птицы в клетке мне внушают такую же жалость, как и люди в рабстве. Единствен­но, что я признаю в политике, это - восстание; фаталист, как турок, я думаю, что совершим ли мы все возможное для прогресса человечества или нет, - будет совершенно все равно... Что касается прогрес­са, я туго воспринимаю туманные идеи. Все относя­щееся к этому роду понятий наводить на меня безум­ную тоску. Я ненавижу современную тиранию, потому что она сама по себе глупа, слаба и робка, но я преклоняюсь перед тиранией древних, в которой я вижу одно из самых прекрасных проявлений человека, когда-либо существовавших. Я прежде всего человек фан­тазии, каприза, неожиданностей. Когда-нибудь я уеду далеко отсюда, и никто обо мне ничего больше не услышит. - Что же касается того, что обыкновенно бо­лее всего задевает мужчин, и что для меня являет­ся второстепенным в вопросе плотской любви, - это я всегда отделял от другого. Я заметил, как ты однажды высинивала это по поводу В... ведь это - моя история. Ты, конечно, единственная женщина, ко­торую я любил.

Я любил другую в возрасте от четырнадцати до двадцати лет, не говоря ей об этом, даже не при­касаясь к ней; потом я прожил три года, совершен­но не чувствуя себя мужчиной... Был момент, когда я думал, что это будет так до самой смерти, и благодарил за это Небо... Ты единственная, которой я посмел захотеть понравиться и, может быть, един­ственная, которой я понравился. Благодарю, благода­рю. Но поймешь ли ты меня до конца, сумеешь ли ты перенести всю тягость моей тоски, моих странностей, моих капризов, моих внезапных охлаждений и страстных возвращений? Ты, например, хочешь, что­бы я писал тебе каждый день, и если я этого не сделаю, ты будешь меня обвинять. Ну, так вот, мысль, что ты ждешь каждое утро от меня письма, будет мешать мне это делать. Позволь мне любить тебя, как я хочу, как свойственно мне, как диктует мне моя индивидуальность. Не принуждай меня ни к чему, я все сделаю. Пойми меня, и не осуждай. Если бы я считал тебя легкомысленной и пустой, подобно другим женщинам, я осыпал бы тебя обещаниями, сло­вами, клятвами.- Что бы мне стоило это сделать? Но я хочу, чтобы слова мои были ниже, а никак не выше моего чувства.

У нумидийцев, говорит Геродот, существует странный обычай. Маленьким детям обжигают кожу на голове раскаленными угольями, чтобы они потом были менее чувствительны к лучам солнца, губительным в их стране. И потому - они самый здоро­вый из всех народов на земле. Вообрази себе, что я воспитался в Нумидии. И не даром им говорят: - Вы ничего не чувствуете, даже солнце вас не греет. - О, не бойся: если сердце закалено, оно от этого не делается мене нежным."

 ***

"....Ты судишь обо мне, как женщина. - Жаловаться ли мне на это? - Ты так меня любишь, что создаешь себе иллюзии; находишь у меня талант, ум, стиль... - Это у меня! у меня! - Но ты сделаешь меня тщеславным, - а я-то гордился отсутствием у меня этого чув­ства. - Заметь, как ты уже изменилась с начала на­шего знакомства. Ты уже утратила критическую спо­собность, и принимаешь за великого человека того, кто тебя любит. - Отчего я не велик! чтобы дать тебе возможность мною гордиться (ибо я горжусь то­бою. Я говорю себе:- Это ведь она тебя любит! воз­можно ли! это она). Да, я хотел бы написать прекрасные, великие вещи, - чтобы ты плакала над ними от восторга. - Я бы поставил пьесу, ты сидела бы в ложе, смотрела бы и слушала, как мне аплодируют. - Но, наоборот, - стремясь всегда поднять меня до созданного тобою образа, не утомишься ли ты?..

В детстве я мечтал о славе, - подобно всем, - ни более, ни менее; благоразумие пробудилось во мне поздно, но пышно расцвело. А потому весьма пробле­матично, чтобы публика получила когда-либо от меня хоть строчку, а если бы это и случилось, то не ранее, как через десять лет.

Не знаю, что меня соблазнило читать тебе - прости мне эту слабость. Я не мог устоять против искушения заставить тебя меня уважать. Разве я не был уверен в успехе? Какое ребячество с моей стороны! - Твоя идея - сочетать нас в книге - очаровательна; я был ею умилен; но я не хочу ничего опубликовы­вать. Это - решение, клятва, которую я дал в торжественную минуту жизни. Я работаю совершенно бескорыстно, без всякой задней мысли, нисколько не заботясь о дальнейшем.- Ведь я не соловей, а малиновка, пронзительно кричащая и прячущаяся в чаще леса, чтобы ее никто не слушал, кроме нее самой. - Если бы когда-либо я появился, - то вооруженный всеми моими произведениями, но у меня никогда не хватить на это смелости.

Уже моя фантазия меркнет, вдохновение гаснет, слова наскучили мне самому, и если я храню написан­ное мною, то только потому, что люблю окружать себя воспоминаниями, -  ради чего я не продаю даже моей старой одежды. - От времени до времени я отпра­вляюсь взглянуть на нее в чулан, где она хранится, и мечтаю о том времени, когда эта одежда была нова, и обо всем том, что я делал, щеголяя в ней."