[254x287]
Замечательная израильская журналистка. Работает в русскоязычной газете "Вести". Автор чудесных рассказов. О себе пишет мало:
"В детстве я вела дневники, но это было очень давно. А потом я закончила университет, стала журналистом и начала писать о других. Это очень увлекательно и никогда не надоедает. Потому что я всякий раз влюбляюсь в людей, о которых пишу, в их истории и вместе с ними переживаю события, которые с ними приключились.

... В 1990-м я оказалась в Израиле и поехала навестить своего отца в Россию, где я не была четыре года. Дорога была длинной - сначала до Москвы, а оттуда на Урал. Я тогда еще не знала, что это наша последняя встреча с отцом, которого не стало через девять дней. В момент, когда папа умер, я находилась в самолете и даже представить себе не могла, что его душа уже пролетает где-то рядом - в небесах. "Как съездила?" - спросила меня редактор, с которой мы очень дружили. И я подробно рассказала ей про дорогу, и про людей, которые попадались мне в пути, и про встречу с отцом, и про то, как он рассказывал мне про сбитого Пауэрса. "Вот ты бы взяла да и написала бы про это так, как рассказываешь", - сказала редактор. Я написала, и только потом поняла, что отец, наверное, был в этот момент со мной рядом - именно благодаря ему на экране появлялись такие пронзительные строчки про нас с ним, от которым потом еще долго сжималось сердце.

...Потом у нас сменился редактор, и тот, новый, время от времени стал просить меня написать что-нибудь "личное". "У тебя это хорошо получается", - говорил он. И я стала писать про свое детство, которое прошло на вокзале, о деревне, в которую ездила в школьные каникулы. Потом настал черед юности - я описала студенческие годы , поездку в колхоз и на целину, и, конечно, про первую любовь, которая у многих бывает почему-то несчастной. Я писала о своих детях, о любимых людях.
Попутно написался еще виртуально-эпистолярный роман. А редактор все просил: "Напиши что-нибудь еще такое, личное". Но настал день, когда мне показалось, что все личное мной уже описано и жизнь, несмотря на то, что она вроде такая длинная, на самом-то деле очень короткая. В этот момент у меня был в гостях первый муж, который живет в России и в Израиле бывает редко. "Представляешь, - сказала я ему, - оказывается, в моей жизни было так мало событий. Мне больше не о чем писать!" "Ну да, не было! - возразил он, - да у тебя столько в жизни всего было!" - он начал перечислять, и событий на самом деле оказалось очень много."


И тогда в моей жизни случился цирк.

У индейцев есть приветствие, которое в России наверняка превратили бы в тост: «За всех, кто со мной в пути». По индейским поверьям, все сердца бьются в одном ритме: сердце самой земли, каждого камня, лежащего на ней, каждого дерева, растущего из нее, каждой птицы, летящей над ней, каждого зверя и человека, ступающего по ней. И в каждой случайной встрече есть смысл: неважно, друг тебе встретился или враг, согрел он твое сердце или разбил, важно, что они оба тебя чему-то научили. Четверть века назад в моей жизни случился цирк, и в
мою жизнь вошли «цирковые».
Цирка своего детства я совсем не помню: воспоминание о том, как я ходила в шапито, смутное и расплывчатое. Мама рассказывала, что я испугалась взрыва петарды, выпущенной клоуном, и меня долго не могли успокоить. С тех пор прошли годы, я закончила школу, университет и уехала по распределению в меленький город, где работала журналистом. Через пару лет после моего приезда в нем построили красивый, новый цирк: представления здесь шли каждый вечер. Я узнавала об этом только из рекламных щитов на фасаде цирка, мимо которого проезжала каждое утро на трамвае: вчера еще висели фотографии укрощаемых тигров, сегодня — медведи на самокатах. Все это — очереди у касс, толпы нарядных детей, которых родители вели в цирк по воскресеньям — существовало в каком-то параллельном измерении и никак не пересекалось с моей жизнью, пока однажды вечером в наш дом не привели двух клоунов из очередной цирковой программы. Имена они носили одинаковые, во всем же остальном были полными антиподами. Один - настоящий Фальстаф: толстый веселый крепыш с румянцем во всю щеку, буйной шевелюрой черных курчавых волос и ласкающим слух баском. Второй скорее напоминал бледную поганку - длинный, невероятно тощий, с редкими светлыми волосами на яйцеобразной голове, белесыми ресницами и высоким тонким голосом. Мы тут же прозвали их про себя: Толя-толстый и Толя-длинный. На манеже они выступали с буффонадой, в которой Толя-толстый был добрым «рыжим» клоуном, а Толя-длинный - злюкой «белым». Впрочем, в цирке я увидела их позднее, сначала было застолье, которое продолжалось в нашем доме до рассвета. Толя-толстый принес с собой гармошку, и всю ночь напролет мы слушали разудалые матерные частушки в его исполнении, неизменно заканчивающиеся припевом: «Чика-вика чечеви-ка, чечевика с викой, нахуярился гороха и сижу чирикаю». Под утро, когда у всех уже начали слипаться глаза, он же прочел с выражением знаменитую, неоправданно приписанную Баркову поэму «Лука Мудищев», отчего народ приободрился и веселье пошло по второму кругу.
На следующий день мы отправились в цирк, где после представления нас поджидали за кулисами наши новые друзья со следами плохо стертого грима на щеках. Развлеченье продолжилось, только в более широком кругу. Мы познакомились с дрессировщицей лошадей Елизаветой, знаменитым и уже очень немолодым цирковым клоуном Вениамином, у которого были собственные репризы, одна из них, когда он переодевался в цыганку, уже считалась «классикой» и была описана в цирковой энциклопедии.
С этого дня началась наша богемная жизнь, которая продолжалась целый месяц - до окончания программы. Каждый вечер мы отправлялись после работы в цирк, по окончании представления шли за кулисы, а домой добирались лишь под утро. За цирковыми баландами, песнями под гармошку ночь пролетала, как миг. Было много забавного. Мне запомнилась сцена: основательно напившийся 70-летний Вениамин бухнулся на колени - ноги его уже не держали, но тут же нашел выход из положения, припав губами к руке 50-летней Елизаветы и едва выдавив из себя фразу: «Божественная, королева, позвольте запечатлеть мое почтение...», а Толя-толстый, глядя на это, произнес: «Богема, блядь...» А Толя-длинный «какал» монетками, предварительно зажимая их между ягодицами: это был его фирменный фокус, все очень смеялись, надо бы обязательно показать его моему внуку.
Давно уже нет на свете Елизаветы, Коли-толстого и Вениамина - впрочем, я узнаю об этом гораздо позже, уже в Израиле, а пока вернемся на четверть века назад, в накуренную гримуборную, где уже выстроилась на полу целая батарея опустевших бутылок из-под водки и откуда Елизавета уводит меня в конюшню, к своим лошадям. Она зовет их «девочками», целует в морды, хвалит за славную работу на сегодняшнем представлении, лошади благодарно смотрят на нее карими глазами и осторожно берут кусочки сахара с ее ладони своими полными влажными губами.
Когда мы возвращаемся в гримуборную, все уже бурно обсуждают Марианну, которая выступает с номером «каучук». У той роман с директором программы, что очень осложняет жизнь маленькой цирковой семьи: «мадам Помпадур» закладывает артистов, получает самые удобные часы для репетиции, ее номером открывают представление, хотя... какой там «каучук» из женщины, которой уже далеко за 40 - с ее целлюлитом, толстыми ногами, намечающимся животом и висящими грудями. Кто-то предлагает написать протест в Союзгосцирк и собрать под ним подписи. Кто-то предлагает подсыпать «помпадурше» слабительное накануне представления, подложить кусочек стеклянной ваты в трико или помочиться на ее костюм. В этот момент откуда-то снаружи раздаются душераздирающие крики: у «джигитов» (они выступают с номером «метание ножей») кого-то порезали за то, что переспал с чужой женой. Компания высыпает из гримерки в коридор — поглазеть на бытовой спектакль. Рана оказывается несерьезной, сначала отбывает «скорая», а за ней милиция, и веселье продолжается. О «помпадурше» уже никто не вспоминает, зато все бурно обсуждают «джигитов».
Но вот наступает последний день программы: после вечернего представления мы идем прощаться с артистами и прощание плавно переходит в привычное застолье с частушками под гармошку, пьяными признаниями в любви и клятвами помнить друг друга до гробовой доски.
Проходит неделя; вечером ноги привычке несут к цирку, но идти уже не к кому, ветер треплет обрывки афиш, в здание завозится реквизит новой программы. Однако цирковые друзья самом деле нас не забыли и передали привет с вновь прибывшими артистами, которые, в свою очередь, тоже хотят с ми дружить — ведь у них в городе, кррме нас, никаких знакомых и светит перспектива целый месяц провести в стенах гостипичного номера. Так что все продолжается как в хорошем браке, благо, молодые, и печень пока выдерживает. Правда, не дает покоя воспоминание о «первой брачной ночи» с цирком: новые ребята вроде, тоже хороши, но они не те, что открыли нам закулисье. Ну и проблемы у них помельче, не тот размах: например, красавцы-наездники что ни день обесуждают местных девчонок-пэтэушниц, которые («вот заразы!») делают им оральный секс после того, как выпьют тройной одеколон, отчего у мужиков потом неприятные последствия и трудно усидеть на коне.
...Через несколько сезонов в город снова приезжает Толя-толстый, только уже один. Оказывается, он поругался с Толей-длинным и разорвал с ним все ношения.
- Я тоже люблю выпить, но все-таки должен быть предел, - жалуется он бывшего партнера. -Однажды эта гнида с пьяных глаз полезла ко мне, предлагая мне вступить в сексуальные отношения, другой раз нагадила ночью прямо в вагонном купе - сил дойти до туалета, видишь ли, не было. Дал ему по роже и послал подальше.
...В моем архиве сохранилось сколько фотографий. Например, та, мы сфотографировались на память с меведями, которых вывели на манеж, напялив им на головы яркие красные колпаки. Медведи ужасно воняли, но чего вытерпишь рада экзотики! Мне в этот момент (очень кстати!) вспоминались истории, рассказанные мужу его бабушкой, потомственной сибирячкой, которая жила на руднике под Красноярском, куда однажды забрел медведь-шатун и задрал одного рабочего. Он оторвал голову и прикопал ее: оказывается, гниющая голова для этих тварей — это что-то вроде деликатеса. Во вторую историю с медведем вляпалась сама бабушка (если не приврала, конечно): однажды она столкнулась с шатуном нос к носу и застыла, как ее учили охотники, не двигаясь. Так она простояла много часов против зверюги, который ждал, пока жертва пошевелится, чтобы содрать с скальп, но тут, как в известной сказке, появились добрые охотники, грохнули медведя и освободили бабушку. Я любила, когда муж пересказывал мне эти истории на сон грядущий, замирая от страха в предвкушении финала и требуя все новых и новых подробностей. Очевидно, он из-за этого не высыпался, и когда я в очередной раз предложила ему ночью: «Давай поговорим о медведях», он поднес к моему носу выразительный кулак и спросил: «А вот это видела?» Больше я его о медведях не спрашивала. Однако я отвлеклась. Вернемся к цирку, тем более, что у меня осталась про него в загашнике самая красивая история.
Цирковые жили как перекати-поле. «В июне «работаем» Одессу (сленг. — Ш. Ш.), — говорили они, в августе — Ялту». Их лица, такие красивые в манеже, вблизи пугали чересчур ярким гримом. Жутко суеверные (сидеть спиной к манежу считалось плохой приметой), небогатые, но щедрые, доверчивые и безалаберные, как дети, они были естественны в каждом своем движении и слове: когда ссорились или мирились, дрались или целовались. Любая фальшь, присущая человеческим отношениям, рядом с ними просто не уживалась. Ну кто бы еще, как не эти взрослые дети, был способен выйти в манеж, размалевав себе лицо до неузнаваемости и напялив самую нелепую одежду, какую только можно представить, предпочел бы скитаться по свету и жить в дрянных гостиницах, вместо того чтобы обживать уютную квартирку? Нет, цирк - это не профессия, а, скорее, состояние души. Вот так мы и жили, передаваемые по наследству от одной программы к другой, изучая историю цирковых династий не по книжкам, а за кулисами. А потом в моей жизни случился жонглер Митенька, умевший здорово отбивать «степ». И хотя он называл себя королем («Я – король. В моем королевстве есть все: непокороность и послушание, праздники и будни, победы и поражения, но никогда не бывает предательства. Королевство мое маленькое – всего пять обручей»), но на самом деле походил, скорее, на сказочного принца, такая романтическая у него была внешность: длинные светлые волосы, тонкие черты лица, мечтательный взгляд выразительных серых глаз, крепкое тренированное тело и изящные кисти рук.
Митенька работал в манеже, учился заочно на журфаке и писал коротенькие лирические новеллы о цирке:
«Колышет ветер усталый шапито. Последний зритель вышел из зала. Осиротел манеж до следующего дня. Цирк прикрыл свои глаза, потушив огни рамп и софитов. В сумраке оркестровки одинокий скрипач наигрывает что-то грустное о прошедшей любви. И ветер под его аккомпанемент медленно гонит через уставший манеж кусочек афиши. Я сижу на последнем ряду опустевшего цирка и прислушиваюсь к усталости своих рук. Зрители ушли, растащив праздник по кусочку, оставив нам будни...
Что такое «звездный час»? Это когда тебя узнают на каждом углу и показывают на тебя пальцем? Или когда фамилия становится именем? А может, когда сердце вразнос и обручи вразлет? Скорее это, когда звон моих «железок» совпадает с биеньем моего сердца. Тогда - победа! Тогда недалеко и до звезды, пусть хотя бы на час, на миг.
На круглом лепестке манежа капли горячей росы — это слезы моей сегодняшней неудачи. Плачет саксофон в оркестре, вторя грустными нотами звону моих обручей. Кончится представление, я зарою свою боль в опилках и униформисты разбросают ее граблями по всему манежу – пусть она никому не достанется!»
...Митенька тоже достался нам по наследству от предыдущих программ, но он был другой. Как ему удалось сохранить весь романизм и тонкость души при этой пестрой кочевой жизни с неустроенным бытом, вечными разборками, закулисными сплетнями и пьянками?
В тот момент, когда Митенька вошел в наш дом и протянул руку для пожатия, назвав свое имя, я поняла, что пропала. Нам был отпущен всего месяц, в течение которого мы практически не расставались, потом в течение лет были письма со штемпелями разных городов, которые я храню до сих пор. Это были не обычные письма с традиционными «Как дела?» и «Что нового?». Не сговариваясь, мы описывали свое состояние в форме коротких новелл или просто набросков:
«Он приходит ко мне по ночам, реже - днем. Он всегда приходит, этот умник, когда хочется остаться наедине с тишиной, когда впитываешь в себя запахи ночи и нашего циркового бытия. Он приходит и начинает изводить умными речами и нравоучениями. От него не спрятаться, не уйти в отпуск, не взять больничный. Потому что он - это часть меня. Вот, я его уже чувствую, он где-то рядом. Сейчас постучит. Я не открою, но этот нахал все равно будет здесь. Он пролезет под дверью или просочится в замочную скважину. Ну вот, он уже здесь.
- Зачем она к тебе приходила?
- Не твое дело! — огрызаюсь я.
- Возможно. Но разумно ли то, что ты делаешь?
Вот оно, началось!
Я и сам не пойму, что происходит, но я не в силах остановить эту лавину. Что-то родилось из ничего, трепещущее, как огонек свечи, такое же материальное и беззащитное. Я боюсь пожара и не хочу, чтобы огонь погас, - думаю я, не отвечая на его вопрос. На сей раз я ничего ему не скажу».
«Когда глаза повернуты внутрь души и отчаянно бежишь от ужаса и пепелища, составлявшего когда-то твое счастье и оставшегося позади, так легко можно налететь впотьмах на что-то... А назавтра это «что-то» превратится в источник новых бед и разочарований. Мне повезло. Я налетела впотьмах на тебя. В кромешной тьме сначала так слабо замигал огонек свечи, так трепетно. Но призраки, долетевшие из прошлого, зажигали о него свои крылья и убирались прочь. А пламя набирало силу. И чья-то всевышняя рука во тьме зажгла от свечи факел, и языки пламени взметнулись ввысь, в клочья разрывая тьму безысходности и отчаяния. Только и ветер с моря креп. Стонали под его порывами корабельные мачты. И не всех рыбаков дождались в те ночи женщины на берегу...»
«Утро. Как в старые добрые времена пришел в цирк, когда еще все спят. Пустой манеж. Ни звука. Только шорохи и чьи-то приглушенные шаги где-то там наверху, в фойе. Через три часа здесь все оживет, и цирк будет просыпаться как большой и сильный зверь, не торопясь, лениво. Придут уборщицы и начнут шуршать в наших гримуборных, включат свет, загремят тарой в буфете, конюхи закричат «прими!» своим подопечным. А пока тишина. Не спится мне и какому-то психу, который собирает внизу лопаточкой «праздник» цирковых лошадей и грузит его в свои «Жигули». Знал бы он, что от навоза растут только сорняки...»
...Разбередив душу воспоми двадцатилетней давности, зашла в Интернет на цирковой сайт: вдруг найду там знакомые имена? Первым я увидела имя Мити: он работает в Москве режиссером, ставит цирковые программы, кроме того, издал книгу собственных рассказов о цирке. Потом я нашла и других – ныне здравствующих и уже покойных - тех, кто «был со мной в пути» четверть века назад в маленьком городке, где я когда-то жила.
...Балаган катился все дальше. Скрипели колеса, попадая в колдобины. И вот уже размалеванная рожа клоуна на фанере, потускневшая от дождей, превратилась в смутное пятно. А мокрая грязная собачонка все бежала вслед за фургоном и трепыхалось под тоненькой кожицей маленькое собачье сердце. Бродячий цирк уехал! В фургоне на своем жалком скарб дремали артисты. Один только клоун грустно смотрел на дорогу через прореху в занавеске. Он видел грязно-белое облачко, летящее над дорогой, которое скоро скрылось из вида навсегда.
Я бежала за цирком, который уехал, одарив меня крошечным призрачным счастьем.