ГН: Недавно ты сказал, что в России не умеют играть Прокофьева. А где умеют?

АГ: Я сказал, что в России не понимают Прокофьева. Играют плохо и в России, и не в России, плохо, потому что или стучат, или делают «из него Шопена с фальшивыми нотами» в лирике, не понимая как надо играть лирику Прокофьева. А главное – это непонимание содержания музыки, мыслей и характера композитора. Прокофьев очень меняется на протяжении жизни.

В начале пути это очень ясная неоклассическая музыка, замкнутая в форму новых гармонических сочетаний и без особо богатого и глубокого внутреннего мира. Ранний Прокофьев орнаментален, внешен, эффектен и нов своим характером, как нов, скажем, ранний Маяковский, хотя неизмеримо тоньше упомянутого поэта.

Средний период творчества – это поиски себя, активные и разнообразные.

А вот «советский» период, беру в кавычки, потому что здесь он обретает глубину и философичность весьма далёкую от советских реалий, в которых ему пришлось провести остаток жизни, из-за того, что Пахан сделал его своим заложником. Вот этого Прокофьева как-то все проглядели, почти все.

В такой его музыке только и успевай переключаться от чисто «церебрального» процесса, когда мы просто оказываемся в черепной коробке композитора и, становясь его «двойниками», наблюдаем процесс его мышления, зашифрованный в звуках, видим картины жизни его глазами, чувствуем его сердцем, видим зашифрованные послания и т. д.

Такого Прокофьева я ни у кого не слышал. Например, он ясно и четко говорит нам в конце разработки 1-й части 8-й сонаты – «это моя последняя соната, это моё завещание», и делает это настолько ясно, что только полная слепота пианистов и музыковедов, о которой я неоднократно говорил, делает такие послания не понятыми на многие годы. В 8-й сонате много посланий в будущее, где он записывает самые сокровенные тайны сердца.

До этого никто не докапывался, даже Рихтер, который Прокофьева понимал лучше других. Он только чувствовал, что музыка глубока, но чем она наполнена – не понимал. Он всегда играл, опираясь на интуицию, до конца своих дней, не понимая необходимость анализа, ненавидя его, и не обладая навыками анализировать, но его богатое воображение до поры, до времени было достаточным для многих, даже, казалось бы, пытливых слушателей.

У нас даже вспыхнула активная переписка по этому поводу, инициированная Рихтером, незадолго до его смерти, когда он услышал o моих «докапыванияx» до значения содержания позднего Прокофьева.