[400x474]
В Лермонтове, как ни в ком из русских поэтов небо сошлось с землёй. (Валерий Михайлов)

Лермонтов, несомненно, был человек крайностей. Его бросало из одного настроения в другое со всей страстью молодости, силой ощущений и дум. (Валерий Михайлов)

В стихотворении «Молитва» («Не обвиняй меня, всесильный») «безоглядная правда души, раздираемой противоречиями, но от того отнюдь не гибнущей – крепнущей». (Валерий Михайлов)

Лермонтов первый в русской литературе поднял религиозный вопрос о зле. (Д.Мережковский)

Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь кроме здешней жизни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что есть. (Д.Мережковский)

Он был похож на вечер ясный,
Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет.
(Вл. Соловьёв)

Лермонтов – лучшее удостоверение человеческого бессмертия. Оно для него не философский постулат и даже не религиозное утверждение, а простое реальное переживание. Ощущение своего «я» и ощущение его неуничтожимости сливались для него в одно чувство. Он знал бессмертие раньше, чем наступила смерть. (Пётр Перцов, филолог)

… у него человеческое начало автономно и стоит равноправно с Божественным. (П.Перцов)


Я всё думаю о Лермонтове, - нет, не думаю, а как-то живёт он во мне. В Муранове я видел с детства по рисункам мне известный его портрет – ребёнком. Он писан крепостным живописцем, - и, смотря на него, веришь, что глаза Лермонтова, которым имя Грусть, у ребёнка и у взрослого человека остались те же, - те самые, что видели –
По небу полуночи Ангел летел…
Ни у одного из русских поэтов нет таких глаз. И откуда им быть? (Сергей Дурылин, писатель, 1926 год)

Лермонтов – для меня вечный возврат к себе, в своё «родное», в какую-то сердцевину. Читаю сборник «Венок Лермонтову». Всё о том же, всё о том, кому он подражал, у кого заимствовал, и о байронизме и мировой скорби, положенных ему по штату: всех авторов интересует то, в чём Лермонтов – не Лермонтов. И целый том в 300 стр. с лишком ни на йоту не объяснил того, что одно стоило объяснить: чудо творчества – как же, как же это могло случиться, что мальчик, писавший плохие стихи, как почти все русские мальчики известного круга. Образования и развития писали их в 20-х гг., вдруг сел да и написал «Ангела» - где прорвался к Платону, к его Элладе Мысли, к Дантовой силе и нежности, как же это случилось?
- А никак. Это нам неинтересно. Но вот такую-то строку такого-то стихотворения он взял у Пушкина…
- Позвольте: не у Пушкина, а у Вальтера Скотта…
Простите, это не так: ни у того ни у другого: это видение Жан Жака Руссо…
- К сожалению, не могу согласиться. Ни у Пушкина, ни у Скотта, ни у Руссо – а из народной песни, которая…
И пошло, пошло – на 300 страниц. Это не анекдот; «Казачья колыбельная песня» заимствована, навеяна, внушена будто бы:
1) Полежаевым…
2) Вальтером Скоттом…
3) Народной песнею…
- Так кем же? Полежаевым или Вальтером Скоттом, или русской бабушкой?
- Постойте! Пощадите! Помилуйте! Согласен на всё: и на Полежаева, и на Вальтера Скотта, и на Жан-Жака, - но «Ангел» -то, «Ангел» -то откуда?..
На это: «ничего, ничего, молчание!» - нет, не молчание, а новый том в 500стр. о «влияниях».
И остаётся «Ангел» прекрасной падучей звездой, которая, золотая, упала с неба, - на скучную будничную равнину русской литературы, на её «реализм».
Таков и сам Лермонтов. Пронёсся падучей звездою по тёмному небу русской поэзии – и канул в ночь, - и напрасно искать в черноте ночи золотых звеньев его звёздного пути… (Сергей Дурылин, писатель, 1927 год)


[700x525]

Я не могу себе представить Пушкина с восковой свечкой в руках, исповедующегося перед деревенским попом с косичкой и шепчущего молитву Ефрема Сирина не в холодных и ненужно-пышных, слишком «витийственных» словах знаменитого стихотворения, а попросту, как все, с тремя земными поклонами: «Господи и Владыко живота моего…» А Лермонтова могу – перед полковым пьяненьким попом в походной церкви, под свет воскового огарка, на коленях. Ангелы в сердце – и «…мать» на устах – вот что такое Лермонтов. (Сергей Дурылин)

Нет двух поэтов столь существенно различных, как Пушкин и Лермонтов. Пушкин – поэт внутреннего чувства души; Лермонтов – поэт беспощадной мысли истины. Пафос Пушкина заключается в сфере самого искусства; пафос поэзии Лермонтова заключается в нравственных вопросах о судьбе и правах человеческой личности. Пушкин лелеял всякое чувство, и ему любо было в тёплой стороне предания; встречи с демоном нарушали гармонию духа его, и он содрогался этих встреч; поэзия Лермонтова растёт на почве беспощадного разума и гордо отрицает предание… Демон не пугал Лермонтова: он был его певцом. После Пушкина ни у кого из русских поэтов не было такого стиха, как у Лермонтова, и, конечно, Лермонтов обязан им Пушкину; но тем не менее у Лермонтова свой стих. В «Сказке для детей» этот стих возвышается до удивительной художественности, но в большей части стихотворений Лермонтова он отличается какою-то стальною прозаичностью и простотою выражения. Очевидно, что для Лермонтова стих был только средством для выражения его идей, глубоких и вместе простых своею беспощадною истиною, и он не слишком дорожил им. Как у Пушкина грация и задушевность, так у Лермонтова жгучая и острая сила составляет преобладающее свойство стиха; это треск грома, блеск молнии, взмах меча, визг пули. (Из статьи Белинского «Стихотворения М.Лермонтова», 1842 год)



[640x480]

…решительно ни один из наших поэтов до 1841 года включительно не писал стихов таким безукоризненным языком, как Лермонтов; у самого Пушкина неправильных и натянутых оборотов более, чем у Лермонтова… (Н.Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы», 1841 год)

Вот кого жаль, что рано так умер! Какие силы были у этого человека! Что бы сделать он мог! Он начал сразу, как власть имеющий. У него нет шуточек, шуточки не трудно писать, но каждое слово его было словом человека, власть имеющего.
Тургенев – литератор, Пушкин тоже был им, Гончаров – ещё больше литератор, чем Тургенев; Лермонтов и я - не литераторы. (Л.Толстой, 1883 год)