Доля старшего сына, доля младшего сына
Старший сын, которому достается “хозяйство”, получает таким образом по наследству как основную долю семейного фарна, так и основную долю ответственности за его поддержание (в том числе, скажем, в иранской зороастрийской традиции, и в прямом смысле слова, путем поддержания “родового” огня). Базовая мотивация в данном случае связана с приумножением фарна, причем приумножение имеется в виду именно количественное, связанное с сугубо соматическими категориями прибыли/убывания, с ответственностью за людей, вверенных попечению нынешнего главы семейного коллектива (ставших частями его “большого тела”), за плодородие земли и скота, за приращение богатств и за продолжение рода.

Младшие сыновья, чьим уделом традиционно становилась “длинная” воинская судьба, также имеют свою долю фарна. Если юноша удачлив в походах и добыче настолько, что оказывается в состоянии “зажить своим домом”, то (в “греческом” варианте) он таким образом приумножает общесемейный фарн, так сказать, количественно — благодаря, кстати, все тому же фарну, поскольку иранские фраваши, как и скандинавские фюльгьи, имели обыкновение помогать “своим” в бою. Если же он “правильно” (то есть, с одной стороны, не запятнав себя неподобающим воину поведением, а с другой, будучи должным образом погребен) гибнет в бою, то автоматически причисляется к лику семейных “героев” и тем самым также усиливает семейный фарн. Ибо единственный доступный ему способ приумножения семейного фарна есть способ не количественный, но качественный: он может стать героем, “правильно” умереть, добыв себе “славу”, — и тем качественно усилить семейную удачу, “лечь в основу”, оказаться причисленным к сонму благих предков, куда иначе он все равно не попадет — в силу маргинального статуса.
Младший сын предельно динамичен: он необуздан, опасен, он склонен решать вопросы не словом, а силой. Он — плоть от плоти маргинальной территории между “своим” и “чужим”; он живет “удачей”, постоянным испытанием “судьбы”. Взятая в бою добыча далеко не всегда становится основой дальнейшего “благосостояния”. Она “легко пришла, легко уйдет”: будет раздарена, растранжирена, проиграна в азартные игры. В подобном подходе есть своя прагматика. Во-первых, добыча далеко не всегда воспринимается как совместимая с “домашним” пространством, являя собой элемент чуждой ему “злой”, “кровавой” маргинальной магистики. Во-вторых, “младший сын” является полноправным хозяином добычи только до тех пор, пока она не попала в зону “отеческой” юрисдикции. В-третьих, “отправка награбленного домой”, изъятие “корыстей” из зоны азартной игры на жизни и судьбы, есть в каком-то смысле измена судьбе в пользу статуса, — и судьба может поквитаться с “жадным” бойцом, отняв у него “удачу”. Растрачивая же взятое с бою в пределах “ничьей”, открытой маргинальной территории, воин приманивает удачу, провоцирует судьбу и дальше держать его в баловнях. Золото, это классическое для индоевропейских традиций воплощение воинского “фарта”, играет в воинских культурах весьма специфическую роль. Его надевают на себя, дабы означить “отмеченность судьбой”, его раздают сотоварищам (первейшее свойство любого чисто воинского лидера, от хуннского шаньюя до скандинавского “морского конунга”, и — зримое воплощение столь необходимой ему харизмы), его, наконец, зарывают в землю (причем ни в коем случае не в родную землю — ср. традиционные сюжеты с кладами викингских конунгов, вест-индских пиратов или волжских разбойничьих атаманов), дабы отныне и навсегда оставить удачу за собой.

Младший сын одет в короткую одежду, он свистит, смеется и плюет себе под ноги, говорит и поет громко, в движениях резок, он бегает, садится и падает прямо на землю, много и жадно ест и пьет. Если он предводитель дружины, то не дает в обиду своих “братьев”, но может убить или отправить на верную смерть каждого из них в любой момент. Когда он рядовой дружинник, то, в свою очередь, готов умереть за вождя, за “отца родного”, и предан ему как пес: если только в один прекрасный момент не сунет ему в спину нож или не предаст врагам, сделав ставку не на судьбу командира, а на собственную свою удачу. Он — человек судьбы, образом которой является плетеная нить: именно так он заплетает и волосы, и металлическую проволоку, которая идет ему на браслеты и гривны. В его судьбу в любой момент может вплестись любая сторонняя нить — потому он всегда готов к неожиданностям, ни во что не ставит стабильность, но зато болезненно мнителен, жадно ловит и пытается понять “знамения” относительно своей будущей судьбы. Он любит пророков, умеющих “читать руны”, он легковерен, но опасен для недоброго или неловкого предсказателя (пушкинский Вещий Олег). И — он всегда готов встретить судьбу во всеоружии: поэтому моется он редко, но зато одет и вооружен со всем возможным “шиком”; а еще он любит “звериный стиль” и орнамент-“плетенку”.

Данная система, с одной стороны, возлагает на каждого индивида колоссальную ответственность перед семьей или “кланом”, а с другой — снабжает его необходимым набором поведенческих стереотипов, достаточным для того, чтобы он ощущал собственную адекватность в любой ситуации — даже самой стрессогенной с точки зрения современного, воспитанного на “гуманистических” ценностях человека. Добровольное и ответственное принятие смерти в бою, и даже сознательный поиск таковой (ср. германские, раннеримские и т.д. воинские стереотипы действий) есть в подобном случае ничуть не исключение и не жест отчаяния, но строго системная и оправданная с точки зрения рода (и общины в целом) поведенческая модель.
http://magazines.russ.ru/nlo/2004/68/mih3.html