Еще один, подозреваю баян, сперто у товарища в ЖЖ, копирайт не проставлен. Собственно ниже текст.

Цветы на продажу.


Она без труда отыскала его в крытом павильоне рынка, в том ряду, где шла торговля цветами. Среди торговавших он был единственным мужчиной. Его окружали проворные, юркие женщины неопределенного возраста с блеклыми, точно застиранными физиономиями. Она подумала, что присутствие его здесь столь же нелепо, сколь было бы нелепо, скажем, присутствие бананового дерева в березовой роще.
За те семь лет, что они не виделись, он изменился: поправился размера на четыре, заматерел, отрастил рыжую бороду, которая неравномерно, кустами, распределялась по его загорелому, обветренному лицу. «Будто только что из лесу вышел», - подумала она. Взгляд его стал прям, тверд, казалось, он не смотрит, а целится. От хрупкого, анемичного мальчика с мечтательными, неуверенными глазами, каким она его помнила, не осталось и следа.
«Это все наносное, - убеждала она себя, подходя к нему. – Как там говорится: каков человек в колыбельке, таков он и в могилке. Просто на рынке он вынужден общаться с определенной категорией людей, поэтому, и напустил на себя черт знает какой неприступный вид. А иначе нельзя: с волками жить – по-волчьи выть. Со мной же он будет прежним – мягким, уступчивым, послушным. Я для него не женщина, а – патология».
В тот момент, когда она вплотную приблизилась к его месту, он как раз протягивал букет гвоздик молодому, розовощекому лейтенанту, походившему на хорошо подрумяненного молочного поросенка. Его гвоздики заметно отличались от тех дохлых гвоздик, которые продавались рядом: они были крупные, свежие, яркие, какие-то очень породистые. На них хотелось смотреть, их хотелось трогать руками.
- С вас семь двадцать, - сообщил он, не обращая на нее внимания.
Лейтенант положил перед ним десять рублей, которые тут же перекочевали в его непомерно раздутый, замусоленный кошелек.
- Ничего, если я вам рубль мелочью? – Он извлек откуда-то снизу жестяную коробочку из-под халвы и проворно принялся перебирать медяки.
- Без разницы, - рассеянно ответил розовощекий лейтенант. Он забыл про цветы, про сдачу и был всецело поглощен тем, что в упор разглядывал ее.
«Все-таки молодчина я, что сделала короткую стрижку, - радостно подумала она, делая вид, что ничего на свете, кроме выставленных на прилавке цветов, ее не интересует. – С этой стрижкой я совсем как девочка-школьница, не хватает лишь белого фартучка и ранца. Могу вообразить себе, как обомлел бы этот лейтенантик, если бы узнал, что «девочке-школьнице» - за тридцать!»
Тем временем человек с рыжей бородой, торговавший гвоздиками, отсчитал лейтенанту деньги. Он уже закрывал свою жестяную коробочку, когда гривенник выскользнул у него из рук, покатился под прилавком и лег у ее ног.
«Если «орел» - все будет так, как я решила, - загадала она, наклоняясь за монеткой. – Если «решка» - уйду…»
Монетка лежала на «орле». Она облегченно вздохнула и, выпрямилась, будто бы невзначай, опустила ее в карман куртки.
- Девушка, извините, но это деньги покупателя, - произнес бесстрашным, ледяным тоном рыжебородый и кивнул в сторону лейтенанта.
- Да что вы! Какие пустяки! – смутился тот и, еще раз оглядев ее с ног до головы, нехотя удалился.
Она посмотрела ему прямо в глаза и, грустно усмехнувшись, проговорила:
- Я не девушка, Сережа, я твоя жена, Марина…
С минуту он изучал ее цепким, внимательным взглядом, словно он был не ее муж, а таможенник, а она не его жена, с которой он прожил пять лет, а подозрительный чемодан. В какой-то момент у Марины даже возникло ощущение, что он потребует у нее паспорт. Паспорт, однако, он не потребовал. Он захватил несколько волосков в своей неопрятной бороде, задумчиво покрутил их и тем же равнодушным, холодным голосом произнес:
- Подожди, я сейчас.
Он подошел к своей соседке, хмурой, темнолицей старушенции, торговавшей, как и он, гвоздиками, начал что-то скороговоркой сыпать ей по-латышски. Старушенция напряженно слушала его, время, от времени кивая своей маленькой птичьей головкой.
«Пристраивает свой товар, - догадалась Марина. – А мог бы, между прочим, вначале уделить внимание мне. Не вчера расстались. Неужели я утратила свою власть над ним? Раньше, помнится, мне достаточно было кокетливо провести язычком пот верхней губке, чтобы он глупел от восторга и был готов ради меня на все… А кстати, почему бы мне снова не пустить в ход свой язычок? Подобные мелочи крепче всего удерживаются в памяти и действуют надежнее речей о вечной любви и прочих высокопарных глупостей»
Он между тем закончил давать инструкции, вернулся на свое место, обстоятельно, по хозяйски, сложил цветы в картонную коробку, коробку перенес поближе к темнолицей старухе, затем бережно спрятал коробочку из-под халвы в карман брюк и бросил:
- Я готов. Мы можем идти.
- Куда?
- Все равно. Хоть в общепит. Но прежде мне не мешало бы сходить к машине переодеться.
Скоро Марина убедилась, что на рынке Сергей свой человек. Пока они добрались сквозь толпу к выходу, ее мужа то и дело окликали, жали руку, расспрашивали, как идет торговля. Марина терпеливо дожидалась его в стороне, изо всех сил стараясь внушить себе, что ни в его заношенном, выгоревшем ватнике, ни в его неаккуратной рыжей бороде, ни в тусклых, беспросветных физиономиях людей, с которыми он общается, нет ни чего ужасного.
«Я привыкну, - успокаивала она себя, наблюдая за тем, как Сергей с интересом выслушивает разглагольствования какого-то типа в ушанке, торгующего вареной свеклой. - Я еще такой торговкой заделаюсь, что все у меня ахнут. И кислой капустой пропахну. И уши себе проколю. И серьги туда золотые вставлю!»
Когда они выбрались на свежий воздух, она почувствовала облегчение, похожее на то, какое она испытала несколько лет назад, когда после полуторамесячного пребывания в больнице ей, наконец, вместо казенного халата в желтую полоску выдали ее цивильные джинсы и майку.
- Вот и весна наступила! – воскликнула Марина, с наслаждением подставляя лицо яркому мартовскому солнцу. – Только бы эта гадость скорее стаяла! – она кивнула на одинокий островок серого ноздреватого снега, тянувшийся вдоль стены павильона. – У меня к концу февраля вырабатывается устойчивая аллергия ко всему холодному. Даже в холодильник стараюсь заглядывать пореже – тошнит…
- Не вижу в весне, ни тем более в лете ничего хорошего, - хмуро заметил Сергей.
- Почему? – озадаченно спросила Марина. Насколько она помнила, раньше ее муж с большим нетерпением дожидался прихода тепла. – Ты разве любишь холод?
- Нет, не люблю. Но еще больше не люблю, когда цветы дешевеют. Сейчас, когда Восьмое марта позади, можно сказать, мы цветы задаром отдаем. Теперь все надежды на клубнику…
Марина хотела ему возразить, но в этот момент они подошли к стоянке. Сергей попросил ее немного подождать, а сам исчез в зеленой, забрызганной грязью «Ниве». Окна «Нивы» были завешаны желтыми занавесочками. Сквозь щели между ними Марине удалось разглядеть, что заднее сиденье у машины снято и все свободное пространство заставлено пустыми картонными коробками.
«Много наторговал, - с неожиданным раздражением подумала она. – Как-то и в голове не укладывается: Сергей и вдруг – торгаш… Похоже, я подоспела весьма кстати. Его надо спасать. Немедленно, не теряя ни дня! Он совсем омещанился, окуркулился: эти пошлые занавесочки, коробочка из-под халвы, рассуждения о том, что весной цветы дешевеют… И это говорит художник! Человек, который с таким вдохновением вещал о красоте, о природе! Куда он катится? Что с ним станет? Его счастье, что существую я. На все пойду, но не дам ему погибнуть! Самое мудрое будет поступить следующим образом: этот год пусть еще позанимается сельским хозяйством, пусть реализует свою клубнику, а в следующем – хутор и машину продаем, покупаем где-нибудь недалеко от Риги полдома со всеми удобствами, я беру хозяйство на себя, его запираю в отдельной комнате, и пусть пишет картины. Это его дело, а не у клубники усы подстригать!»
Из машины Сергей вышел в преображенном виде. На нем была надета довольно приличная короткая дубленка, под дубленкой – не менее приличный серый костюм.
«Ну, слава Аллаху, теперь с ним хоть по улице не стыдно пройтись», - подумала Марина и, взяв его под руку, сказала:
- Какое превращение!
Он, видно, по-своему истолковал ее слова, так как неопределенно усмехнулся и проговорил:
- Что поделаешь, время…
- А занавесочки, это что, тоже веяние времени?
- Какие занавесочки?
- А те, что в машине.
- Нет, они – скорее мера предосторожности: чтобы посторонние туда свой любопытный нос не совали. Терпеть не могу, когда ко мне внутрь лезут…
- А я бы на твоем месте их сняла, – проговорила Марина. Он шел быстро, и для того, чтобы поспевать за ним, ей приходилось чуть ли не бежать. – Честное слово, сняла бы! Уж больно пошло. Глухой провинцией отдает. Ты же интеллигентный человек, художник! Мой тебе совет: заверни в эти занавесочки свою баночку из-под халвы и – в помойку!
Он не стал возражать, а только ускорил и без того стремительные шаги.
На улице Марина невзначай обернулась и заметила, что шагах в десяти за ними следует розовощекий лейтенант, походивший на хорошо подрумяненного молочного поросенка.
«Этого еще не хватало, - с досадой подумала она. – когда надо, так их и по брачному объявлению не сыщешь! А в самый неподходящий момент – лезут…» - И она демонстративно прижалась к мужу.
«Общепит», в который он привел ее, оказался вполне сносным рестораном. Здесь, как и на рынке, Сергея знали. У дверей в зал их встретил метрдотель. Он приветливо пожал им руки, провел за двухместный столик, располагавшийся на некотором отшибе от остальных столов рядом с небольшой эстрадой. По вечерам этим столиком, очевидно, пользовались музыканты или какие-нибудь другие «свои люди». Скатерть на нем была чистая, салфетки, пирамидами возвышавшиеся над тарелками, ослепительно белели. Вдобавок ко всему, около таблички «Для служебного пользования» стояла ваза с гвоздиками. Гвоздики были свежие, крупные, породистые, точь-в-точь такие, какими Сергей торговал на рынке.
Не успел метрдотель отойти, как подлетел официант. Официант тоже оказался на редкость вежливым, подчеркнуто деликатным. Он протянул ей меню и застыл в позе ожидания. При этом выражение его круглого лица было такое сладкое, такое радушное, что у Марины возникло ощущение, что он вот-вот облизнется и замурлыкает.
- Мне только шампанское, - сказала она, возвращая меню. – Я ем лишь раз в день, и сегодня уже позавтракала.
- А икру? Ты если мне не изменяет память, когда-то очень любила икру.
- Ну, разве что икру, - улыбнулась она и, решив, что момент настал, впервые коснулась кончиком язычка верхней губки.
Он вздрогнул, в замешательстве схватил салфетку и, повернувшись к официанту, поспешно проговорил:
- Тогда, пожалуйста, две порции икры, бутылочку шампанского и минеральной.
- И черный кофе, - добавила она, а про себя с удовлетворением констатировала: «Подействовало!»
Официант записал заказ и бесшумно удалился.
Они остались одни. Молчали. Марина, не отрываясь, наблюдала за тем, как он мнет в руках салфетку. С соседних столиков доносилось беспорядочное позвякивание посуды, нестройный гул голосов, с кухни подгоревшим жиром.
- Ты стал немногословен, - сказала она наконец. – А раньше, помнится, все говорил, говорил…
- Что поделаешь, время, - повторил он фразу, сказанную у машины. – Много времени…
- Я приехала с Сережей сегодня утром. Повидалась с твоей маман. Она и подсказала мне, где тебя найти.
- Как Сережа? – Он положил салфетку на колени и рассеянно посмотрел вокруг себя, будто прикидывая, чем бы занять освободившиеся руки. Взгляд его остановился на тарелке с хлебом. Он выбрал кусок из середины, отщипнул от него кусочек, обмакнул в горчицу и принялся жевать. Несколько крошек зацепились у него в бороде.
«А он так и не научился красиво есть, - подумала Марина. – Ему, как и семь лет назад, необходима нянька…»
- Сереже девять лет, - вслух произнесла она. – Ему нужен отец. Не алиментный, настоящий. Он постоянно спрашивает о тебе. Я говорю, что папа строит дом. И когда папа его построит, он возьмет нас к себе…
- Зачем же обманывать?
- Я не обманываю. Я решила, что мы снова должны жить вместе.
Он промолчал.
- Да, да, вместе! – тоном, не терпящим возражений, продолжала она. – На нас с тобой в конце концов наплевать, но у нас растет сын, и мы обязаны о нем подумать! Признаю, тогда, семь лет назад, я поступила неправильно…
- Какое это сейчас имеет значение? – тихо проговорил он.
- Огромное: нам надо жить вместе, и все! – упрямо повторила она. – Я хочу искупить свою вину. Исправить свою ошибку. Хочу служить тебе и сыну.
- Ты думаешь, подобную ошибку можно исправить?
- А ты считаешь, что нет? Если. Конечно, у тебя есть другая женщина…
- Нет, - сказал он. – У меня нет ничего, кроме моей работы.
- Вот и отлично, – отлегло у нее от сердца. – Тогда можно начать сначала.
- Но я уже начал все сначала. Семь лет назад. В тот день, когда ты остави…
- Знаю, знаю! – нетерпеливо перебила она его. – Ты меня осуждаешь. И правильно делаешь: я перед тобой действительно виновата – я смалодушничала. Но вспомни, как проникновенно в свое время ты распространялся о том, как надо уметь прощать ближних, как надо стремиться быть быль к ним снисходительным. «Не праведников пришел спасти, но грешников!» Кажется так? И еще твои слова:»Если уж апостол Петр, самый преданный, самый стойкий ученик Христа, живший с Ним бок о бок, видевший чудеса, которые Тот творил, в какой-то момент сломался – трижды отрекся от своего Учителя, чего же требовать от нас, обыкновенных слабых смертных?» Помнишь?
- Я все помню.
- И меня ты, чисто по-человечески, должен понять. Это сейчас ты такой респектабельный, уравновешенный. А в тот период, когда мы уехали, ты был совсем другой: ты потерял веру в себя, забросил живопись, пил каждый божий день, водился с какими-то темными личностями, которые только что не спали у нас. Вполне естественно, что я боялась. Боялась, что ты сопьешься, что как-нибудь переступишь закон и за тобой приедут, как приехали однажды за моим папой, когда он был заведующим галантерейным магазином. И, несмотря на то, что его почти тут же освободили – он оказался невиновным, – ты представить себе не можешь, что мы с мамой пережили! С тех пор я панически боюсь всего противозаконного. Юбку не могу заставить себя продать частным образом, не через комиссионку…
- И вот я исправился…
- И вот ты исправился…
- Я в поте лица развожу цветы, малюю картины, у меня дом, машина…
- не пори глупости! – раздраженно произнесла Марина. – Тебе великолепно известно, что машина тут ни при чем. И дом твой ни при чем. Главное – наш сын. Ты зарабатываешь деньги честным трудом, занимаешься искусством. У тебя – настоящий мужской характер. Сергею будет с кого брать пример. Вот что меня волнует, а не твоя машина! – Она наклонилась к нему, сняла у него с бороды крошки и укоризненно заметила: – А в мелочах ты тот же: неряхой был, неряхой и остался!
Появился официант с подносом. Он расставил на столе мисочки с красной икрой, блюдца с маслом, разлил по бокалам шампанское, пожелал им приятного аппетита. Перед тем как уйти, он прошептал что-то Сергею на ухо.
- Извини. Я сейчас, – сказал Сергей и, поднявшись, последовал за официантом на кухню.
Оставшись одна, Марина пригубила шампанское, огляделась по сторонам. Зал был полупустой. В центре, тоже за двухместным столиком, сидела странная пара: узкоплечий, худосочный юноша в очках-«удушках» и баскетбольного роста девица с толстой русой косой и кривым ртом. Юноша что-то с жаром вещал ей, то и дело подливая себе в фужер красного вина из графинчика, девица внимала ему, томно шлепая километровыми ресницами. Неожиданно куриная ножка, которую она с аппетитом обгладывала, выпала у нее из рук, и она медленно стала сползать со стула на пол. Юноша вскочил и засуетился вокруг нее.
- Воды! Ей плохо! Дайте воды! – запричитал он.
Со всех сторон к их столику начали стягиваться любопытные. Подошла и Марина. Юноша стоял на коленях над вытянувшейся девицей и похлопывал ее по щекам. Принесли стакан с водой. Нашлась какая-то таблетка.
- Что случилось? В чем дело? – слышались отовсюду удивленные голоса.
- Ей-Богу, не знаю! Мы и двух дней не знакомы, вчера встретились в Луна-парке… - лепетал перепуганный насмерть парень. Делая безуспешную попытку влить в кривой рот своей подруги хоть немного влаги. – Все было нормально. Мы заказали цыпленка-табака. И триста портвейна. Портвейн я пил один. Она кушала птицу. Я пересказывал ей содержание рассказа Брэдбери «Убийца». Вдруг ни с того ни с сего замечаю, что она позеленела. Спрашиваю, в чем дело. А она: «Цыпленочка жалко…» И вот, пожалуйста… – Он в отчаянии развел руками и снова поднес к ее губам стакан.
- Да ты вискИ, вискИ ей смочи! – посоветовал метрдотель, который вместе со всеми с озабоченным видом наблюдал за развернувшейся сценой. – Чего в рот-то суешь?
Парень послушно смочил виски. Удалось ему, в конце концов, впихнуть в нее и таблетку.
В себя девица пришла столь же неожиданно, как и потеряла сознание. Сперва задвигались ее километровые ресницы, затем она распахнула глаза, отстранила парня, поднялась и как ни в чем не бывало направилась к выходу. Юноша поспешно выложил на стол деньги и устремился за ней.
- Нервы. – констатировал кто-то.
Марина уже собралась вернуться на свое место, когда за спиной у себя услышала громкое сопение. Она обернулась, и нос к носу столкнулась с розовощеким лейтенантом. Он, как и тогда на рынке, в упор рассматривал ее. Выражение его поросячего лица было такое восторженное, такое дурацкое, что она не смогла сдержать улыбку.
- Королева! – протяжно выдохнул он. – Настоящая королева!
- Кто королева?
- Вы – королева! Давайте встретимся!
- С королевами не встречаются. У них просят аудиенцию.
- Тогда, я ее прошу! Умоляю! Но только сегодня, обязательно сегодня! Завтра кончается мой отпуск, и я возвращаюсь в Среднюю Азию. Здесь я проживаю в гостинице «Турист». Номер…
Докончить он не успел, так как в этот момент появился Сергей. Увидев ее в обществе розовощекого лейтенанта, он нахмурился и резким, недовольным голосом проговорил:
- Послушайте, служивый, вот вам ваши десять копеек, и, будьте так добры, оставьте нас в покое. Если вас интересуют цветы. То обращайтесь ко мне, а не к моей жене. И не сегодня, а завтра. Но учтите, завтра – суббота, и цветы будут дороже… – Он вложил опешившему лейтенанту в ладонь десять копеек, взял Марину за локоть и повел ее к столику.
«Это очко в мою пользу, – подумала она. – Похоже, он приревновал меня к этому балбесу. Да и женой впервые назвал!»
- Что там произошло? – поинтересовался он, когда они уселись за свой столик.
- Ты что имеешь в виду – лейтенанта или девушку?
- Девушку.
- Она слопала цыпленка, а потом пожалела его.
- Ааа, – протянул он. – Впечатлительная…
- Вот-вот, – подтвердила Марина. – Все так и решили. А что у тебя за секреты такие с официантом?
- Ничего особенного. Он предлагал мне то, что ты предпочитаешь реализовывать через комиссионный…
- И ты?
- Как видишь, отказался. Чтобы тебя не травмировать.
Он плеснул в пустой фужер минеральной воды и с жадностью принялся пить.
- Ты что же, совсем не употребляешь? – Она кивнула на бутылку шампанского.
- Совсем. У меня – прорва работы. Стоит мне выпить хоть одну рюмку, как день для меня потерян. Мне же тридцать три года, и я не могу позволить себе такую роскошь – кидаться днями.
- Надо же какой ты стал… положительный, - она провела своим розовым язычком по верхней губке и по-детски милым, капризным голоском попросила: - Сделай мне бутерброд с икрой!
Он, казалось, обрадовался подвернувшейся возможности чем-то занять свои большие, сильные руки – схватил нож, кусок белого хлеба и с энтузиазмом взялся за дело.
«А он по-прежнему ручной. Зря я беспокоилась», - подумала она и от всего сердца порадовалась, что вовремя вспомнила о своем прелестном, неотразимом язычке.
- Зимой мы с Сережей были в Вильнюсе, видели на выставке молодых художников твои картины… - Марина приняла готовый бутерброд, оттопырила мизинчик и изящным жестом направила его в свой накрашенный рот. – Большое впечатление на нас с сыном произвел твой «Двор-колодец». У меня сразу же перед глазами встала наша темная комната, которую мы снимали в Старой Риге, глухая стена, что упиралась в окно, холодный, сырой туалет…
- В этом году буду выставляться в Ленинграде, - заметил он. Намазывая ей очередной бутерброд. – Там, как и в Вильнюсе, три картины…
-В Ленинграде? Вот это здорово! А в Союз они тебя не собираются принять?
- Я стараюсь об этом не думать. Работаю, и все.
- И правильно. Никуда они от тебя не денутся – примут. Кстати, а что с твоей трудовой книжкой?
- Лежит. Я охраняю объект. Неподалеку от моего дома. Ночь – через три.
- Значит у тебя все официально, - с нескрываемым облегчением произнесла Марина.
- Все официально, - подтвердил он.
- И когда ты только успеваешь и сельским хозяйством заниматься, и картины писать, и объект охранять?
- Успеваю. В сутках как-никак тридцать семь часов. А при желании можно выкроить и больше. Сейчас-то еще ничего – быт налажен. А вот когда начинал, было по-настоящему трудно. Такое порой отчаяние охватывало, что хотелось плюнуть на все и пойти в моряки загран-плаванья. Невежество мое не ведало границ. Я, например, искренне полагал, что шпаклевка – это ветеринарный термин, что цветы вызревают под землей, на манер морковки, а живопись – это то, что изображают на обертках конфет «Мишка на Севере». Короче, пришлось плясать то нуля: и книги специальные штудировать, и с рынком знакомиться, и с соседями общаться, и свои взгляды на живопись менять. Да и сам дом хлопот мне доставил. После смерти отца я, по сути дела, унаследовал стены и крышу. Остальное пришлось поднимать самому. Провозился я с хутором почти три года, пока привел его в божеский вид. За это время научился вкалывать, как тридцать три богатыря, и получать удовольствие от своего труда. Но самое ценное, чему мне удалось научиться, это быть наедине с собой. В живописи ничего так не помогает, как одиночество. Ты представить себе не можешь, какое это наслаждение – после длинного, тяжелого дня пододвинуть поближе к печке кресло-качалку, развалиться в нем, расслабиться и, неторопливо подкладывая дровишки, мечтать о картине, которая дожидается тебя в мастерской. А если думать о картине наскучит, всегда есть возможность побеседовать со стулом, у которого починил ножку, или с оконной рамой, которую сделал собственными руками. Честное слово, они не так глупы, как кажутся на первый взгляд…
- Какой ты у меня независимый, - улыбнулась Марина, живо вообразив себе, как ее муж разговаривает со стулом. Она провела язычком по губке и добавила: - Но ты так конкретно мне и не сказал…
- Что конкретно?
- Возьмешь нас к себе или нет?
Возникла продолжительная пауза, во время которой Сергей вертел в руках нож, к лезвию которого прилипла одинокая красная икринка. Марина напряженно ждала. Наконец он надавил на икринку пальцем. Икринка лопнула. Несколько секунд он внимательно изучал, что от нее осталось, затем поднял на нее свои зеленые, ставшие вдруг какими-то очень усталыми, глаза и едва слышно проговорил:
- Не знаю.
«Теперь ни в коем случае не упускать инициативу! – подумала она. – Давить и давить!»
- Послушай, Сережа, - с жаром заговорила она, накрывая своей маленькой, игрушечной ладонью его неуклюжую руку. – Давай рискнем! Я не хуже тебя отдаю себе отчет, как это нелегко, почти невозможно. Но давай попробуем! А? Не ради себя прошу, ради Сергея Сергеевича, твоего сына! Представь, каково ему сейчас: одного его приятеля отец в футбол учит играть, у другого отец велосипед чинит, у третьего воздушного змея мастерит, а у нашего Сережи папа какой год дом строит… - Она заметила болезненную гримасу, пробежавшую по его лицу, и с еще большим воодушевлением продолжила: - А он ведь – твоя копия, и жесты те же, и интонации, даже спит он так же, как ты – на животе и руки раскидывает, словно крылья! Ну, не получится у нас с тобой, в конце концов, так не получится, не в омут же бросаемся! Ты ведь еще любишь меня? Я вижу, что любишь!
- Да, - сказал он. – Люблю. Более того, и ты, наверное, ко мне не равнодушна. Недаром же ты сначала посмотрела на меня, а уже потом на красную икру…
- К чему эти плоские шутки? – поморщилась она. – Неужели до тебя не доходит, что для нас с сыном – это вопрос жизни и смерти? Пойми, я искренне желаю всем нам троим добра! Что касается меня, то я буду о тебе заботиться. Краски тебе разводить. Цветы вместо тебя продавать буду! У тебя высвободится больше времени для живописи. И сын! Подумай, у тебя снова будет сын…
- Тогда, семь лет назад, когда вы уехали, мне было погано, - задумчиво произнес он. – Очень погано. Я завидовал собакам, у которых есть возможность выйти на улицу и повыть на луну.
- Бедненький ты мой! – с сочувствием вздохнула она и начала гладить его руку. - Какая же все-таки я сволочь!
- Как там, - усмехнулся он. – Слопала цыпленка, потом пожалела?
- Перестань!
- Никогда не забуду записку, которую ты приколола кнопками к кухонной двери! Кнопки были ржавые, а записка была написана на неоплаченном телефонном счете. У тебя несколько раз в ручке кончалась паста, ты торопилась, нервничала, и буковки выходили у тебя маленькие, презрительные, злые, точно плевки. Ты писала, сыта мною по горло, что тебе осточертела моя мания величия, что у тебя прямо-таки животная ностальгия по нормальной человеческой жизни, жизни без идиотских разговоров о судьбах искусства и предназначении художника, без государственных пельменей за 70 копеек и этих вечных три двадцать в день, что ты навсегда уезжаешь к своей матери в Ленинград и забираешь с собой сына, который ничему хорошему от отца научиться не сможет. Что на алименты подавать ты не будешь, ибо веришь, что у меня сохранились остатки порядочности, так что я могу высылать деньги в зависимости от доходов. Эта записка до сих пор цела. Со временем я собираюсь сделать портрет этой записки.
- Перестань! – взмолилась Марина. Она вжалась в спинку стула. Вид у нее был загнанный, несчастный. – Перестань! Пожалей меня! Ты же видишь, что мне и так достаточно скверно. Зачем добивать человека?
- Извини, - смягчился он. – Я не ставил перед собой задачу сделать тебе больно. Просто вспомнилось… Я ни-кого ни в чем не виню. Скорее напротив, я благодарен тебе за… за встряску. Ведь кто знает, хватило бы у меня духу начать все сначала, если бы вы тогда не ушли от меня. Случилось то, что случается на каждом шагу: кажущееся несчастье, зло обернулось в конечном итоге благом, удачей. Бывает и наоборот. Если разобраться, то абсурд какой-то! Но что поделаешь, жизнь, видно, так же неневозможна без абсурда, как… - Он постучал ногтем по фужеру с шампанским и закончил: - Как вино без процесса брожения.
- Сережа, - проговорила она слабым, дрожащим голосом, чувствуя, что наступил решающий момент и самое время прибегнуть к своему последнему оружию – слезам. – Не отталкивай нас, возьми к себе! Возьми! Нам очень-очень одиноко без тебя. Мы пропадем. Я и сын! – Слезы вышли у нее самые что ни на есть взаправдашние – крупные, обильные, жалобные. Чтобы вызвать их, Марине не пришлось прилагать и малейшего усилия: ей действительно от всей души было жалко себя, сына, свою несложившуюся, неустроенную жизнь.
Сергей заметно заволновался. Он в замешательстве вскочил со стула, подошел к ней сзади. Она ожидала, что он вот-вот возьмет ее за плечи, прижмет к себе, начнет говорить слова утешения. За плечи, однако, он ее не взял. И утешать не стал. Постоял над ней несколько мгновений, потом вернулся на свое место, вынул из вазы гвоздику и уставился на цветок с таким видом, будто спрашивал у него совета, как поступить.
«Возьмет, - решила она, вытирая салфеткой со щеки поплывшую тушь. – Теперь точно возьмет. Я-то его знаю как облупленного: он мягкий, не умеет отказывать. Особенно когда женщина плачет. Да и сын для него слишком много значит».
- Хорошо, - наконец произнес он, возвращая гвоздику обратно в вазу. – Мы снова будем жить вместе. Ты права, так будет лучше для всех нас. Прежде, однако, мне хотелось бы познакомить тебя с моей плантацией, чтобы ты имела представление, как даются мне эти цветы.
- Конечно, конечно! – с воодушевлением откликнулась она. – Немедленно, сию же секунду! Мне все интересно! Где официант?
Официант, казалось, ждал ее зова, так как тут же вырос у их столика. Он положил перед Сергеем счет и, любезно улыбнувшись, сказал:
- Заходите к нам почаще. Завтра привезут малосольную лососину.
Они расплатились с обходительным официантом, пожали руку метрдотелю, который проводил их до гардероба, вышли на улицу.
Машину Сергей вел в сосредоточенном молчании. В отличие от мужа, Марина всю дорогу не переставала радостно щебетать. Она делилась своими планами насчет того, как собирается вдохновлять его, как будет разводить ему краски, как возьмет на себя торговлю цветами и заботы по дому, как по выходным они втроем будут выезжать в какой-нибудь отдаленный девственный лес – у их сына пробудился интерес к ботанике, он уже второй год подряд собирает гербарий!
- Он станет великим ученым, - убежденно восклицала она. Касаясь своим розовым язычком верхней губки. – Голову на отсечение даю, станет! Он талантливый – в тебя.
- Угу, - нечленораздельно бормотал он, искоса поглядывая на нее. – Угу.
Когда они выехали за город, Марина попросила мужа остановиться и снять с окон занавески.
- Как ты не понимаешь, что эти занавески – самое настоящее мещанство, вроде слоников на серванте! У меня такое ощущение, будто прохожие указывают на нас пальцами и смеются.
- Жалко останавливаться, - вздохнул он. – На хорошей скорости идем. Потерпи, до моих угодий уже совсем чуть-чуть осталось. Приедем, сразу же сниму. Обещаю.
Марина укоризненно покачала головой, но настаивать не стала.
Терпеть, к счастью, ей пришлось недолго. Не прошло и десяти минут, как он уже тормозил.
- Так быстро?! – поразилась Марина. – Я считала, что дотуда километров пятьдесят минимум…
Она дождалась, пока он распахнет ей дверцу, и выпорхнула из машины. К ее удивлению, никакого хутора поблизости не оказалось. С одной стороны тянулось железнодорожное полотно, с другой – унылый кладбищенский забор.
- Ну что, пошли? – вкрадчиво произнес он, касаясь ее плеча и улыбаясь какой-то странной, неопределенной улыбкой.
- Куда? – не поняла она..
- Туда, - он указал на ворота кладбища и добавил: - Это ведь и есть моя плантация. Причем не единственная. С других кладбищ я тоже снимаю свой урожай…
Марина раскрыла свой маленький накрашенный ротик, по инерции провела по губе язычком. Смысл его слов наконец дошел до нее. Она долго смотрела на него остекленелым, наполненным ужасом взглядом, потом вытащила из кармана куртки гривенник, так подло ее обманувший на рынке, швырнула ему под ноги и, не произнеся ни слова, пошла прочь.
«Если «решка», она оставит меня в покое», - загадал он, наклоняясь за монеткой.
Монетка лежала на «орле». Тогда он с досадой пнул ее носком ботинка, дождался, пока хрупкая фигурка «девочки-школьницы» скроется за поворотом, сел в машину и помчался в противоположную сторону.
Через час он уже был у себя на хуторе. Он загнал машину в гараж, переоделся в ватник и направился в свой огромный отапливаемый парник. Там до позднего вечера он занимался цветами и заставлял себя ни о чем, кроме них, не думать.