В глухой панике я опускаюсь на холодный пол. Ни истерик, ни криков, ни причитаний. Какое-то неподобающее смирение. Я устала писать на песке какие-то символы, если их все равно стирает буря.

Мне хочется вновь ощущать страсть, жить эмоциями, впечатлениями, а не едким дымом сигарет. Хочется закрыть глаза, открыть душу, рассказать самой себе, что по-настоящему волнует, от чего сердце сжимается или прячется в пятках, а от чего парит выше головы, рискуя улететь от меня навсегда. Хочется еще раз прикоснуться к холодному влажному стеклу и не оттолкнуться, а вкушать это ощущение мокрой прохлады, впитывать его высохшей от невольного домашнего заточения кожей. И чтобы кофе приятно обжигал, а не больно шпарил.
Мой голос стал приобретать нотки заносчивости, а отношение к людям поменялось. Моя паранойя цветет и пахнет, вонзая в меня корни глубже, глубже. Я уже не чувствую боли. Я давно думаю, что это все естественно и неизбежно.
Перечитывая старые зарисовки, я не вижу там отклика себя настоящей. И меня не тянет перечитывать какое-то место несколько раз, чтобы сполна насладиться его прекрасностью или уродством. Я пустая.
Мне не хватает эмоциональности дней, чтобы пробудились уснувшие чувства. Я пытаюсь довести печальными фильмами себя до пика эмоциональности, чтобы все перелилось через край нелепыми оборотами слов на бумагу, но бездна не наполняется и наполовину. Влияние чего-либо настолько кратковременно, внимание раздробленно на мелочи жизни, которые очень ревностно относятся к любым моим попыткам выдавить из себя хоть каплю не яда, а красивости.
Мне говорят, я стала злой, циничной.
Я мало кому верю.
Но обидно.
И когда кто-то восхищается нынешними потугами что-то написать, называя это лучшим среди всех, мне хочелось бы плакать. Но новая я лишь благодарно улыбается, а после ехидно рассказывает обо всем друзьям и родным.
Пристрелите меня.
Верните меня.
Я больше не могу жить в собственноручно созданной непробиваемой оболочке.