- Есть, Настенька, если вы того не знаете, есть в  Петербурге  довольно  странные уголки. В эти места как будто не заглядывает то же солнце,  которое светит для всех петербургских людей, а заглядывает какое-то  другое,  новое, как будто нарочно заказанное для этих углов, и светит на все иным, особенным светом. В этих углах, милая Настенька, выживается как  будто  совсем  другая жизнь, не похожая на ту, которая возле нас кипит,  а  такая,  которая  может быть   в   тридесятом   неведомом   царстве,   а   не   у   нас,   в    наше серьезное-пресерьезное время. Вот эта-то жизнь и есть  смесь  чего-то  чисто фантастического,  горячо-идеального  и  вместе  с  тем  (увы,  Настенька!) тускло-прозаичного  и  обыкновенного,  чтоб  не  сказать:  до  невероятности пошлого.
     - Фу! господи боже мой! какое предисловие! Что же это я такое услышу?
     - Услышите вы, Настенька (мне кажется, я никогда не устану называть вас Настенькой), услышите вы,  что  в  этих  углах  проживают  странные  люди  - мечтатели. Мечтатель - если нужно его подробное определение - не человек, а, знаете,  какое-то  существо  среднего  рода.  Селится  он   большею   частию где-нибудь в неприступном углу, как будто таится  в  нем  даже  от  дневного света, и уж если заберется к себе, то так и прирастет  к  своему  углу,  как улитка, или, по крайней  мере,  он  очень  похож  в  этом  отношении  на  то занимательное животное, которое и животное и дом вместе, которое  называется черепахой.  Как  вы  думаете,  отчего  он  так  любит  свои  четыре   стены,
выкрашенные непременно зеленою краскою, закоптелые, унылые и непозволительно обкуренные? Зачем  этот  смешной  господин,  когда  его  приходит  навестить кто-нибудь из его редких знакомых (а кончает он тем, что знакомые у него все переводятся), зачем этот смешной человек встречает его,  так  сконфузившись, так изменившись в лице и в таком замешательстве, как  будто  он  только  что сделал  в  своих  четырех  стенах  преступление,  как  будто  он  фабриковал фальшивые бумажки или какие-нибудь стишки для отсылки в журнал при анонимном письме, в котором обозначается, что настоящий поэт уже умер и что  друг  его считает священным  долгом  опубликовать  его  вирши?  Отчего,  скажите  мне, Настенька, разговор так не вяжется у этих двух собеседников? отчего ни смех, ни какое-нибудь бойкое словцо  не  слетает  с  языка  внезапно  вошедшего  и озадаченного приятеля, который в другом случае очень любит и смех, и  бойкое
словцо, и разговоры о прекрасном поле, и другие  веселые  темы?  Отчего  же,наконец, этот приятель, вероятно недавний знакомый, и при первом  визите,  - потому что второго в таком случае уже не будет  и  приятель  другой  раз  не придет, - отчего сам приятель так конфузится, так костенеет, при всем  своем остроумии (если только оно есть у него), глядя на опрокинутое лицо  хозяина, который в свою очередь уже совсем успел потеряться и  сбиться  с  последнего толка после исполинских, но тщетных усилий разгладить и упестрить  разговор,
показать и с своей стороны знание светскости, тоже заговорить  о  прекрасном поле  и  хоть  такою  покорностию  понравится  бедному,  не  туда  попавшему человеку, который ошибкою пришел к нему  в  гости?  Отчего,  наконец,  гость вдруг хватается за шляпу и быстро уходит, внезапно вспомнив о  самонужнейшем деле, которого никогда не бывало, и кое-как высвобождает свою руку из жарких пожатий хозяина, всячески старающегося показать свое раскаяние  и  поправить потерянное? Отчего уходящий приятель хохочет, выйдя за дверь,  тут  же  дает самому себе слово никогда не приходить к этому чудаку,  хотя  этот  чудак  в сущности и превосходнейший малый, и в то же время никак  не  может  отказать своему воображению в маленькой прихоти: сравнить, хоть  отдаленным  образом, физиономию своего недавнего собеседника во все время свидания с  видом  того несчастного котеночка, которого измяли, застращали и всячески обидели  дети, вероломно захватив его в плен, сконфузили в прах, который забился наконец от них под стул, в темноту, и там целый час на досуге принужден  ощетиниваться, отфыркиваться и мыть свое обиженное рыльце обеими лапами и долго  еще  после того враждебно взирать на природу и жизнь и даже на  подачку  с  господского обеда, припасенную для него сострадательною ключницею?