Миновала Пасха 2000 года, и этот хронологический факт стал основанием для нанесения визита к гадалке Раисе Григорьевне: её прогноз о том, что мы с бывшей избранницей будем вместе ещё до этого христианского праздника, не оправдался. Я ехал упрекнуть ясновидящую, предъявить ей претензии. А ещё мне нужно было развеяться, поучаствовав в «аттракционе»…

С другой стороны, я понимал: гадалка кое-что «увидела» верно, заявив, что у моей избранницы есть высокий покровитель. А в том, что покровитель этот и в самом деле высокий, в полной мере убеждали «аргументы и факты», совершавшиеся вокруг меня и Оксаны под грифом «Странно» или «Совершенно странно».

В дороге я то и дело воспроизводил предстоящую встречу, представлял, как «заведу» мошенницу, заставлю её снова лгать мне. Много раз я лелеял, предвкушал и обыгрывал кульминацию всего действа, когда под моим руководством провидческое повествование ясновидящей начнёт обрастать натуралистическим подробностями нашей с О. Л. «счастливой будущности»: ведь бывшая медсестра ни сном ни духом ничего не знает о свадьбе. А я, изобличая изощрённый обман, ошарашу её информацией, перечёркивающей все её россказни. Информацией о замужестве девушки, с которой гадалка предвещала мне совместное будущее, — «пусть ей будет стыдно, а я хоть моральное удовлетворение получу…»

Вопрос перед прорицательницей был поставлен ребром: Пасха прошла, а обещанного я так и не дождался… Раиса Григорьевна за словом в карман не лезла. Она тут же выдала фразу, которая, ввиду своей универсальности, могла защитить её во всех случаях «пророческой» жизни:

— А я ведь сразу предупреждала, что хоть и вижу прошлое и грядущее, но вот с определением времени у меня проблемы… Я вижу, что событие произойдёт в будущем, но не могу определить, насколько это будущее далеко.

Ясновидящая прозрачно намекала на то, что надо ждать…

Я не смог дольше удерживать свой основной козырь, припасённый мною в рукаве, — сногсшибательный факт из реальной жизни; мной так и не была выдержана до конца технология затеянной игры.

— Оксана вышла замуж в августе прошлого года!!!

Установившаяся пауза была явно не того качества, которое столь страстно предвкушалось мною, а вышла какой-то спонтанной и уж, абсолютно точно, никак не «драматической»: гадалка отнюдь не залилась слезами стыда и раскаяния. Я сбросил весь свой убийственный груз, как самолёт бомбы и, опустошённый донельзя, теперь со злорадством ждал, когда же начнёт вертеться и извиваться «эта змея». Но, к моему разочарованию, хозяйка даже глазом не моргнула в ответ на мои железные аргументы.

— Что касается замужества, — спокойно проговорила она, — то это кто-то просто пушку пустил: не замужем твоя Оксана! Не-за-му-жем!

Услышанное выходило за рамки повседневного опыта обывателя. К тому же обретённый мной сейчас фрагмент виртуальной действительности в деталях совпадал с информацией от Мимозы. Поражённый, я еле выдавил из себя:

— Чем же занимается… она сейчас?..

— Учится твоя Оксана…

— А где живёт, раз уж не замужем?

— Живёт она… где-то на даче…

…туда нужно ехать на электричке… около получаса…

…название посёлка… этого, где находится дача…

…начинается… на «эм»…

…состоит из пяти букв…

Хозяйка демонстрировала явственные признаки состояния транса, я был почти убеждён: прорицательница описывает картины, которые проплывают перед её внутренним взором.

По дороге домой я размышлял, как кроссворд разгадывал: «Название станции из пяти букв, на «эм» начинается…»


* * *

В тот год праздник Святой Троицы пришёлся на субботу. В этот день я чувствовал настоятельную потребность пообщаться с кем-то близким, и в сознании сразу же всплыл образ Нещеретного. Я выбрал такую маршрутку, которая, заканчивая рейс неподалёку от места жительства Игоря, следовала мимо КП института сухопутных войск. Проезжая вдоль ограды военного училища, я напряжённо всматривался во враждебный пейзаж, включавший ратное заведение с высоким ажурным забором по периметру.

Мысль, неожиданно мелькнувшая в глубинах рассудка, была мыслью о том, что фигура девушки, идущей впереди по безлюдному тротуару, пролегающему вдоль института, мне знакома. Тут в освещённое поле сознания попал белый бант, в это утро казавшийся ослепительно белым на фоне угольно-чёрных волос незнакомки, удерживавший её причёску, собранную в пучок. Я вспомнил, что бант — это единственное и, по-видимому, любимое украшение моей бывшей студентки. Как только фигура на тротуаре оказалась позади маршрутки, я рефлекторно оглянулся: это и в самом деле была Оксана. Она только что вышла из помещения печально знакомого мне КПП и, не торопясь, шла по тротуару.

В каждую из попыток повидать бывшую избранницу я проезжал мимо военного училища, — и всякий раз, не встретив её, почему-то внутренне радовался, находя новые аргументы предсказаниям гадалок Мимозы и Раисы Григорьевны, утверждавших, что Оксана не замужем. «Раз ни разу не встретил её, значит — правда: она не живёт здесь со своим мужем!» Но теперь я разволновался, и скорее рефлекторно, чем осознанно, расплатился и вышел из маршрутки, и тут же затерялся среди пассажиров, ожидавших транспорт на остановке. Почему-то я боялся встретиться лицом к лицу с девушкой; наверное потому, что в её жизни произошли радикальные перемены: свадьба, муж, семья. Я дождался, пока она проследует дальше, и, помимо собственной воли, как загипнотизированный, последовал за ней, привязанный мощными незримыми нитями, связующими людей от сотворения мира.

Девушка очень медленно двинулась внутрь примыкавшего к площадке небольшого сквера, дорожки которого были превращены в торговые ряды. Пройдя с десяток метров их лабиринтами, она остановилась у миниатюрного пятачка с красочным лотком посредине, торговавшим цветами. Цветы были летние и потому недорогие, стоили они сущие гроши.

Подойдя к цветочной лавке, девушка застыла, замерев в нерешительности. Её поза — а видеть бывшую избранницу я мог только со спины с расстояния в метров двадцать, — кроме нерешительности, выражала ещё и какую-то ностальгическую задумчивость и сентиментальную грусть. Она долго и тоскливо глядела на яркие соцветия: так заключённый смотрит на проходящих за «колючкой» гражданских. Так солдат срочной службы всматривается в проносящиеся за забором воинской части пассажирские поезда.

Девушка смотрела на огромные садовые ромашки с глубоким умилением, отчего-то смешанным с печалью, с ностальгией по каким-то дорогим сердцу воспоминаниям. «О чём думает она? О чём вспоминает? Какие ассоциации вызвали яркие полевые цветы? Может быть, сейчас ей привиделась корзина с розами, анонимно присланная в день рождения? Может, именно этот образ сейчас пригрезился ей, и она застыла, чтобы не вспугнуть его?»

Оксана, замерев, созерцала цветы, я же хоронился поодаль и во все глаза смотрел на свою несостоявшуюся будущность и судьбу, в одночасье превратившиеся в символ человеческого бессилия управлять собственной участью. Стоял и почему-то не мог сдвинуться с места. Что-то подсказывало мне: такую позицию мы с О. Л. занимали уже более пяти минут. Девушка, оцепенев, всё смотрела на ромашки, лепестки которых так похожи на снежинки, имеющие странное свойство бередить девичьи сердца. Она не в состоянии была сделать выбор в открывшемся великолепии и приобрести, наконец, букет. Это были цветы для самой себя…

Но тут произошло нечто совершенно непредвиденное и неожиданное. Если бы кто-то подошёл к девушке и заговорил с ней, я неизбежно заметил бы это. По-видимому, некто, с кем она была знакома, и кто знал и меня в лицо (!), с расстояния привлёк её внимание и жестами указал, в каком направлении ей следует посмотреть. Жест, по-видимому, был весьма экспрессивным и означал, что кто-то, к кому она относится более чем неоднозначно, стоит у неё за спиной.

Подсознательно, «гипнотически» повинуясь указующему персту, девушка, всё ещё погружённая в свои невесёлые мысли, начала медленно и апатично поворачивать голову против часовой стрелки, скользя взглядом по окружности и автоматически рассматривая людей, стоящих на пути движущегося поля зрения. В мгновения, в течение которых её взгляд, описывая окружность, неумолимо приближался, меня словно током ударило: сейчас зрачки О. Л. «выстрелят» в упор, и она увидит своего преподавателя. За долю секунды до этого неизбежно предстоящего мига я сорвался с места и быстро пошёл — почти побежал — куда глаза глядят.

Горел разрешительный сигнал светофора, и через десять секунд я уже стоял на противоположной стороне у цветочного рынка и демонстративно разглядывал его павильоны, как бы пребывая в нерешительности при выборе одной из многочисленных дверей, — якобы для того чтобы зайти и купить цветы. Ещё через мгновение я развернулся и посмотрел на то место, где осталась стоять О. Л., ища её глазами. Но — увы: девушка исчезла! Её не было нигде: ни вблизи цветочного лотка, где та пребывала несколько мгновений назад, ни поблизости какого-либо другого. Влекомый смутным чувством, которому не было никакого дела до рациональных аргументов и табу, я бросился обратно, на то место, где ещё полминуты назад стояла моя, как оказалось, не такая уже и бывшая, избранница. До единственного места, где она могла укрыться, — магазина — было метров пятьдесят. Этот факт означал, что Оксана передвигалась очень быстро, фактически бежала, успев скрыться прежде, чем я начал искать её взглядом.

В глубине совершенно пустого вытянутого помещения я, наконец, увидел девушку: та торопливой походкой быстро двигалась вглубь торгового зала, и, достигнув дальнего предела, не мешкая ни секунды, развернулась, бросив беглый взгляд на оставшийся слева прилавок. По-видимому, решение повернуть вспять у неё возникло спонтанно. Ничего не видя перед собой, девушка быстро двинулась, не ведая того, мне навстречу. Она очень спешила, и эта поспешность чрезвычайно контрастировала с вялым ностальгическим состоянием, в котором О. Л. пребывала накануне. Что-то вдруг заставило её мчаться обратно, к тому месту, где остался стоять «страшный человек» — я.

Мы шли навстречу друг другу, и я напряжённо всматривался в её лицо. То же до боли знакомое крайнее волнение отражалось на нём, всё так же светились глаза, но на этот раз они выражали, помимо гнева и обиды, ещё и торжество, триумф. Мстительное торжество реванша за что-то — именно это чувство выражал сейчас весь облик девушки. Когда между нами оставалось лишь три шага, Оксана, пребывавшая в крайнем возбуждении, выдохнув одними губами, почти неслышно произнесла «Здрасьте!» Двигаясь, как механическая кукла, она проследовала дальше.

Незаметно для себя я оказался на остановке троллейбуса, благо он подошёл сразу же. Проехав одну остановку, вышел прямо напротив КПП. Невзрачный молодой человек в одиночестве чего-то дожидался на остановке, но садиться в подошедший транспорт не стал. Мне показалось, что я с ним уже когда-то встречался. Оксана уже миновала КПП и теперь центральной аллеей двигалась вглубь территории, обнесённой высоким забором. Я чувствовал сильное волнение и вытекающее из него непреодолимое желание закурить, хотя месяц назад бросил, вняв убедительным предупреждениям Минздрава. Огня не было, и я на автомате обратился к «смутно знакомому».

Молодой человек отреагировал более чем странно. Огонь он мне, конечно же, дал, и в момент, когда я прикуривал из его рук, «хозяин огня» вдруг начал делать глазами, мимикой, всем лицом какие-то знаки. Он корчил гримасы, пытаясь превратить вытянутые трубочкой губы в подобие указки и направить её в мою сторону. Посредством таких специфических сигналов «мирно отдыхающий» молодой человек пытался нечто сообщить кому-то, кто оставался в троллейбусе, только что покинутом мною.

«Похоже… на наружное наблюдение…» — мелькнуло в сознании: мне весьма импонировал тот факт, что я прикуриваю у «наружки». Отойдя от этого странного места метров тридцать, я вдруг остановился, поражённый, вспомнив нечто: человек, встреченный мною только что на остановке, и «аграрный» тип, который ровно год назад в университете неотступно следовал за мною, оказался… одним и тем же лицом!

На душе было пасмурно. Действительность была какой-то мозаичной, фрагментарной, ячеистой, её сегменты вселяли чувство страха, неуверенности, внушали мысли об увядании, угасании, смерти. Голову сверлила мысль:


Не такой уж горький я пропойца,

Чтоб, тебя не видя, умереть…


Мой внутренний взгляд стремился отыскать и расшифровать таинственные знаки судьбы, разбросанные в природе, в социуме, во Вселенной. И я уже почти начинал видеть зашифрованные таинственным кодом слова — галлюцинации, видимые лишь двоим:


Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди…


Но действительность и холодная часть моего рассудка возражали мне:


Я вас слишком долго желала —

Я к вам никогда не приду…


И моё сознание, его подвалы наполнялись странными и фантастическими, как образы имажинизма, видениями:


Изба-старуха челюстью порога

Жуёт пахучий мякиш тишины…


* * *

Проект предусматривал обучение его участников английскому силами факультета романо-германской филологии (РГФ), и именно мне предстояло контролировать этот процесс, при этом и самому изучать English. На эту-то тему я и решил поговорить с проректором Попковым. Тот с участием отнёсся к моей озабоченности и коротко бросил:

– Пишите заявление! Немедленно!

Я так и сделал (написал и притом немедленно), и Попков поставил свою подпись под собственноручно вписанной в мой бланк разрешающей резолюцией. С этим-то документом я и отправился к исполняющему обязанности координатора Проекта (параллельно с Кролом) доценту С. Ф. Скороходу (см. фото: http://h.ua/story/75051/). Сергей Фёдорович, как и В. В. Реут, имел статус «друг и однокурсник Свяжина».

Я нашёл Скорохода в по-летнему опустевшем помещении административного корпуса и протянул бланк заявления. Он бегло пробежал его и свернул трубочкой, демонстрируя презрение как к документу, так и к его подателю. Затем доцент по-военному отрезал:

– Я вам ничем помочь не могу!

Имея уже достаточно богатый опыт неожиданных столкновений, невероятных случайностей и невиданных совпадений, я, тем не менее, опешил. Начал было возражать, совершенно автоматически – я всё ещё лихорадочно цеплялся за свои права:

– …ну, как же… ведь… мы же… – но осёкся и умолк.

Скороход помолчал. Он соображал не по-математически медленно, ещё медленнее подбирал слова. Наконец он завершил трудоёмкий процесс построения высказывания, соответствовавшего ситуации и преследуемой цели и «плюнул» в меня фразой:

– Вам нужен английский?

Я утвердительно кивнул: «Сейчас вопрос будет решён! Он прекрасно осведомлён о том, сколько сил и времени, не получая никакого «оклада жалованья», я затратил на Проект!» – всколыхнулась нейтральная мысль с уклоном в оптимизм. Но доцент высказался далеко не до конца:

– Так идите на курсы иностранных языков!

Затем, вспомнив что-то, добавил:

– Их в городе много…

Я не стал дальше слушать, а, не дав закончить, развернулся и вышел. За месяц до этого я был внезапно уволен с должности старшего лаборанта кафедры РКИ. Завкафедрой философии вдруг отказал мне в приёме на работу. Тогда же меня отчислили с последнего курса юридического факультета. И с недавних пор я перестал быть ассистентом координатора Проекта JEP 10491-98…

* * *

Я тут же решил обратиться в последнюю инстанцию, за которой оставалось решающее, последнее слово в Проекте, – к Кролу: «Сейчас они у меня попляшут! Все до единого!» Невыносимо медленно тянулись секунды телефонного вызова, спрессовав в себе враз вспыхнувшие в сознании мысли, образы, эмоции. Почему-то никто не берёт трубку. «Наверное, никого нет дома… – медленно вползла отчаянная мысль. – Ну подойди же, подойди!» Но нет – никого! Подавленный, я продолжал сжимать трубку в отчаянной надежде по горячим следам разрешить «феномен Скорохода»: «Придётся ждать до вечера… Или до завтра…»

Но тут – о чудо! – в трубке, как гром, раздался щелчок: «Ура!» Но по мере того, как длилась и длилась пауза на том конце, во мне стало зарождаться чувство удивления. Почему-то очень нескоро какой-то неизвестный старик произнёс:

– А-а-лло…

Я молча «уставился» на короткое телефонное слово. Его автор был не просто старый человек, а глубокий старик, уже смирившийся с потерей абсолютно всего, чем жил, у которого вдруг не стало будущего, настоящего и прошлого: горе, чёрное и неизбывное, вдруг унесло всё. Древний старик уже пережил свою Гернику и осознал это. Я долго был не в состоянии вымолвить ни слова, так как узнал его, этот голос, ещё не так давно жизнерадостный голос искателя любви, «которая возможна только у вас».

Я с трудом выговаривал слова – настолько меня шокировало поведение Скорохода:

– Шарел… Привет…

Голландец откликнулся очень нескоро. Наконец я услышал звук и чуть не выронил трубку: со мной снова говорил не Крол. Это был другой человек: я слышал звуки, лишь отдалённо напоминавшие голос друга. Сейчас я внимал какому-то электронному автомату с машинными интонациями, звучавшими беспросветно пессимистически и сопровождавшимися каким-то надрывом и треском, как от разрядов молнии в динамиках телефонов старых моделей – но эти помехи были органической частью голоса профессора. Это выглядело зловеще. Казалось, между нами вдруг встало расстояние в тысячи миль и бесцветный блёклый глас доносился теперь с другой планеты. «Что за буря сызнова разыгралась в жизни голландца? Какое торнадо разворотило его душу?» – я машинально уловил собственное беспокойство о друге, который сейчас представился мне в образе смертельно раненного животного.

– Привет, Олег… Что… ты хотел? – в голосе Крола слышались какая-то обида, обречённость и невероятная усталость.

«Господи! Неужели опять?!» – мимо воли мелькнуло в голове: мне по законам ассоциативной связи вспомнился предыдущий наезд на голландца через жену – «великий плач». Вслух же произнёс:

– Шарел… – от возмущения я просто не в состоянии был говорить. – Тут такое происходит…

– Что?.. – пессимизм галерного раба переполнял координатора JEP.

– Скороход не допускает меня к занятиям английским…

Снова воцарилась пауза, и мне казалось, я слышу в трубке дыхание иностранца. В прозвучавшем наконец ответе улавливалась сильнейшая апатия, разочарование всеми началами и основами человеческого бытия. Я узнал эти интонации, мне открылась природа тех причин, по которым последние две недели Крол-Добровы перестали приглашать меня к себе: «наезд» через жену должен был протекать в герметически закупоренном сосуде – такова «производственная технология». А добиться от мужа табу на визиты друга, который в состоянии ослабить эффект «наезда», для горячо «лубимой» жены было более чем несложно. «Об этом я могу рассказать только тебе и Наташье», – вспомнились мне искренние слова Крола. Но теперь – нет: только «Наташье»…

– Я-а… ничьем тьебье памочь нье магу… – Крол коверкал слова как никогда.

Я опешил:

– Как же… Может быть… – я запутался и замолчал.

Крол молчал тоже, загнанный в какой-то гибельный тупик. Молчал демонстративно. Я прервал затянувшуюся паузу первой пришедшей в голову фразой:

– Когда тебе перезвонить?..

Установилась пауза дольше предыдущей. Наконец Шарел заговорил, и его голос снова вызвал в моём сознании ассоциации с умирающим животным. Голос с «планеты Любви», как линии самописца электрокардиографа, диагностирующие инфаркт, смерть, обречённо вычерчивал:

– Я думаю… года через два…

Я не стал ждать продолжения и повесил трубку.

Что-то дикое и грандиозное произошло за две недели, прошедшие со дня последней нашей встречи. Случилась какая-то фантастическая перемена полюсов, знаков и векторов, превратившая Крола в полный и классический ноль.

Перемены эти произошли вследствие секретных акций. Доктор Шарел Бастиан Крол стал прозрачен для разведки, как воздух у гималайских вершин в морозное утро: повседневность голландца с недавних пор не содержала ни единого белого пятна. Вся совокупность сведений, собранная по самым различным каналам и самыми разнообразными способами, становилась классической базой данных, обретя цифровые значения, величины, пределы и границы, выстраиваясь в столбцы формул и вычислительные массивы, принимая вид командных строк спецпрограммы, создаваемой квалифицированным программистом-разведчиком Н. Д. Свяжиным.

Мой с Кролом разговор до мельчайших нюансов был зафиксирован и проанализирован. На «обратной стороне Луны» мутанты радостно загоготали и зааплодировали, хлопая в свои кожистые крылья-ладоши: «Молодец, Натали! Так держать!»

* * *

Вскоре до меня, выброшенного из университета, стали доходить странные слухи: Ш. Б. Крол… изгнан из ОГУ! А через некоторое время мой бывший студент Антон Литвиненко рассказал, что эсбэушники за что-то дали Шарелу хорошие деньги…

Получив столь крамольную по отношение к хоть и бывшему, но всё же другу, информацию, несмотря на наложенный мной самим мораторий, позвонил «покойнику» Морозову, умершему для меня в моральном плане. «Покойник» оказался живее всех живых: Вова снял трубку, как только гудок сигнала был в самом начале своего краткого жизненного пути – практически мгновенно, через долю секунды, будто пребывал в напряжённом ожидании.

– Нас это уже не интересует. И Крол тоже… Ты где?

Фраза «ты где?» в обиходе бывшего друга выполняла функции предложения о встрече. Я ещё помнил это. «Как же – не интересует? А недавнее заявление: «Я с образом этим ложуся и с образом этим встаю»? О том, что просто вжился в Крола, научился смотреть на мир его голландскими глазами? И вживание это длилось более двух лет…» Хотя Морозов и «приказал долго жить», я откликнулся согласием встретиться – «меня не убудет!»

Мы сошлись неподалёку от здания управления внешней разведки, замаскированное под медицинское учреждение – клинику «Андромед». Я видел нечто символичное в том, что клиника прикрытия специализируется на репродуктивной медицине – на детях из пробирки. В этом ряду символов стоял и факт ваяния для голландца скульптуры «Семья» – семьи ручной работы… Стояла также и «репродуктивная клиника СБУ» по искусственному оплодотворению…

Вова предложил пойти в ближайший парк, и мы двинулись по его аллеям. Морозов тут же сообщил мне, что – всё!

– Операция по Кролу завершена.

Морозов развивал свою мысль:

– Мы же не военная разведка, которая, чтобы добыть документ, взрывает сейф, оставляя всё вокруг развороченным. Мы действуем принципиально по-иному: извлекаем объект из хранилища незаметно. Незаметно же делаем копию и тихо кладём бланк на место – и никаких следов. Мы – политическая разведка, элита КГБ!

Морозов поведал, что в связи с завершением операции личное дело Крола уничтожено.

– И твоя расписка тоже, в числе других документов, о чём, в свою очередь, составлен соответствующий акт, – офицер разведки снова бросал мне кость.

Что меня меньше всего интересовало – так это судьба этого документа. Только слова Морозова меня немного задели: «А ведь он в своё время очень просил меня дать расписку, «сделать это для него», иначе – … (далее шло универсальное русское слово своим звучанием напоминавшее слово «абзац»), «а у меня маленький ребёнок»!

Вова начал объяснять, что когда в июле 2000-го Крол встречался с рабочей группой Проекта в последний раз, то западноевропейские руководители более часа (!) пытались выдавить из Шарела информацию о расходовании им средств. Согласно Морозову, во время этой встречи Крол молчал, как Зоя Космодемьянская на фашистском допросе, иногда вяло пугая приезжих профессоров… В. Н. Муравским…

– Крол потратил из бюджета Проекта более тридцати тысяч и не смог отчитаться...

Эта информация, помимо всего прочего, означала, что разведка пытается замаскировать вербовку. Морозов применил классический приём: подать вводимому в заблуждение объекту информацию, имевшую множество логических, психологических и ситуативных связей с реальностью. Но! – информацию не всю, а лишь часть её…

Мне почему-то вспомнилось, как для маскировки факта вербовки ко мне направили… А. Н. Желтова по кличке Глаза: уж кого-кого, а отпетого мошенника я никак не мог заподозрить в связях с разведкой. Совершенно «случайно» я повстречал в городе большого друга всех владельцев автомобилей КАМАЗ с рынка «Привоз», многократного С. И. Каверина из фирмы «Люк» – Сашу Желтова, к тому времени уже Нечаева (см. фото: http://h.ua/story/75051/).

Сначала рассказ его представлял собой цунами в виде граммов, шкаликов, чекушек, мерзавчиков, пол-литр, беленьких, да и просто бутылок – Александр Николаевич продолжал оставаться горьким пьяницей. Озвучив «весёлую» часть повествования, змиев друг (змий у Нечаева, «в девичестве» Желтова, конечно же, был зелёным) незаметно, как он думал, искусно вплёл в ткань повествования главное:

– Представляешь! – Слишком большая длительность установившейся паузы призывала меня немедленно «представить», но я пока не знал, что именно. – Встретил я как-то старого товарища… Стоим, общаемся. Вдруг навстречу идёт твой голландец… Ну-у… Как его?.. Крол, что ли? Представляешь: подошёл, поздоровался! Да, за руку… Нет, тебе ничего не передавал. Просто развернулся и ушёл. Как только он отошёл, товарищ и говорит: «О, несостоявшийся мошенник!» Нет, он служит в силовых органах. В СБУ – не в СБУ, какая тебе разница… Нет, не Морозов его фамилия…

Лишь позднее я осознал: «А ведь Желтов и Крол даже не были знакомы, это точно!»

Завершение вербовочной операции совпало с рождением у голландца ребёнка. Морозов поведал, что Наташа рожала в Одессе. Услышав такую сногсшибательную новость, я понял: что-то здесь не так. Капитан разведки, видя моё недоумение, продолжил игру:

– Оказалось, ребёнок нидерландского подданного получает голландское подданство независимо от страны рождения… Поэтому они решили, что Наташа будет рожать здесь…

«Да никакие не «они»! Решение принималось в здании разведки в кондиционированном кабинете с зеркальными окнами»,– подумалось мне. Уровень акушерства в Украине в мировом рейтинге застыл на отметке между шестым и седьмым десятками, отброшенный чрезвычайно высокой смертностью, отсутствием квалифицированного персонала, современного оборудования. Та же статистика уже много лет фиксировала за соответствующей отраслью здравоохранения Нидерландов… первое (!) место в мире. Но фру Крол-Бодрова рожала в небезопасной Украине…

Идейные истоки – самый приемлемый мотив в деятельности разведчика… Сразу же после появления на свет божий дитяти Украина превратилась для голландца во вторую Родину – в землю, на которой родилось его чадо, и он, набожный кальвинист, именно здесь обрёл второе рождение, своё собственное мистическое продолжение, получил смысл и средоточие земного существования, его цель и предназначение. Не зря, видать, в вербовочной анкете СБУ феномену по имени «Родина» был посвящён сразу целый блок вопросов. Charel Bastian Krol обрёл свою Священную Землю. Такой филигранной акцией подданный нидерландской короны был превращён в украинского патриота…

* * *